На пороге тебя ждёт клетка

На макушке холма не было даже пустых бутылок и обычных для городского пейзажа упаковок из-под чипсов. Коттеджный район, похожий на чёрную яму с жёлтыми квадратными окнами казался глазами волка совершенно небольшим и неинтересным. Точь-в-точь напротив его лап поднималась аккуратная башня серого коттеджа, нанизанная на инфракрасную молнию газопровода. Три окна горели на третьем этаже и одно, среднее, на первом, образую настолько похожую букву "Т", что Никарт невольно вспомнил обстоятельства своей прежней жизни. "Интересно, можно ли превращаться обратно?— задумался Никарт. Инстинкт на этот счёт молчал. Судя по сказкам — всегда пожалуйста, но отсюда, из волчьей шкуры, всё казалось немного другим. Легенды не упоминали ни об инфракрасных тенях, ни о пёстром потоке звуков и запахов; похоже, их авторы судили о жизни оборотней в основном по своим собственным домыслам. Говорят, некоторые из них превращаются по своей воле, а другие — в зависимости от луны, приятельницы собак; были ещё неприличные намёки на обратный переход в человека из-за сильного полового возбуждения. Он, похоже, относился ко вторым: мыслей о том, чтобы сделаться волком, у него не возникало даже в детстве. Одно он знал точно: быть оборотнем (даже если превращаешься в невинного хомячка) или вампиром (даже если кровь не пьёшь, разрушая помаленьку своё вечное здоровье) было строжайшим образом запрещено и если бы не неумолимая природа, их давно бы признали несуществующими. — Да ничего они не услышат. — Ясно. Голос он узнал: расцвеченный блёстками новых ощущений, это был тот самый голос, в который он вслушивался весь последний месяц. Она сидела через одну парту, и прежде казалось ему скучной избалованной девушкой, от которой нельзя добиться ни улыбки, ни помощи. Но почему-то она начала его интересовать. У него уже была пара влюблённостей, тяжёлых и мимолётных, от которых оставались неотправленные письма и тяжёлые воспоминания о том, как он пытался узнать, что она за человек, а она говорила, что он ей надоел и она занята, извини, всё. Он и сам не знал, почему ей увлёкся и иногда корил себя догадкой, что это не больше, чем банальное желание самоутвердиться за счёт победы над той, которая ему по большому счёту и не нужна. Он очень хорошо представлял, как поцелует её, когда она скажет "да", но почему-то совершенно не хотел думать, что он ей скажет после этого поцелуя. "А всё потому что я сволочь и соблазнитель",— убеждал он себя, хотя и не смог бы назвать ни единой жертвы этой вот соблазнительности. Сейчас, из волчьей шкуры, все эти игры казались на удивление глупыми, а девушка вместе со всеми чувствами к ней — объектом изучения, ненамного важнее лабораторной мыши. Он подкрался поближе, наслаждаясь волчьей незаметностью. Любопытство горело внутри, словно крошечный огненный цветок, и каждый шажок в сторону дома подбрасывал топлива. Парень был старше её, с неразличимым, довольно грубым лицом. Он беспрерывно жевал жвачку и ни на что не обращал внимания. Голову заполонили мысли о том, с какой стороны лучше вцепиться, но Никарт напомнил себе, что ему больше не нужна эта девушка, и мысли тут же растаяли, уступив место лёгкой тревоге. А потом добавилась обида: неужели его чувства были такими несерьёзными, что исчезли вместе с человеческим обликом. Открыть калитку лапами не получилось: он мог наваливаться, но не мог ухватиться пальцами. Да, овладеть новым организмом будет непросто. В том чтобы управляться с четырьмя лапами вместо двух не оказалось ничего сложного, он смог ходить в первую же секунду, когда ещё даже не понимал, что с ним случилось. Позже выяснилось, что он умеет и бегать, переходя с перебирания лапами на быстрые прыжки галопа — он просто командовал, и ноги слушались сами, автоматически подстраиваясь под нужную скорость. А вот привыкнуть к утрате чего-то из человеческих возможностей было непросто: он раз за разом бросался на калитку, но так и не мог её ухватить и только легонько ей лязгал. К счастью, его никто не замечал: ярко освещённые окна были заперты (можно было разглядеть синие всполохи работающего телевизора), а те двое, что пробирались в дом, думали только друг о друге. В конце концов он ухватился за прут зубами и потянул на себя, а потом нырнул в щель и точно так же, зубами, прикрыл калитку обратно. Уже внутри он догадался, что можно было просто перепрыгнуть через ограду. "Я ещё слишком человек",— подумал он, тихо-тихо перебирая лапами по керамическим плиткам дорожки. Голоса парочки были уже далеко, они уже входили в дом через чёрную дверь парадного входа. "А как я войду?"— задумался Никарт. Ответа не было. Он даже не знал, хочется ли ему входить. Ночь перешла во вторую половину, луна скрылась, пробираясь к горизонту сквозь чёрные горы туч. Проснулся холодный полуночный ветер и шерсть зашевелилась, словно её расчесывали невидимые руки. Он забежал в тёмную арочку, обрамлявшую парадную дверь, с решёткой для ног и вмурованной в пол керамической вазой. По замыслу архитектора, в ней должны были расти цветы, делая вход милым и домашним. Но цветы так и не появились: похоже, хозяева потеряли к дому всякий интерес, стоило им в нём поселиться. Отпереть тяжёлую дверь со сверкающим железом замка он не смог бы, даже оставаясь человеком, а скрестись и скулить он постеснялся. Хозяева таких домов живут слишком хорошо, чтобы накормить бездомного волка. Он снова спрыгнул на землю и принялся обходить дом, надеясь найти окошко подвала, лазейку для собаки или ещё что-нибудь, непреодолимое для человека, но не для волка. Три окна на втором этаже тянули к себе, словно странички только что купленной книги, он чувствовал их свет и тепло даже сейчас, когда бегал под ними, неспособный задрать голову. А вот и освещённое окно на первом этаже, то самое, которое он видел с холма. Он встал на дыбы, опёрся лапами на железную полоску второго подоконника, заглянул внутрь... И их глаза встретились. Какой-то парень с нечесаными волосами (похоже, он спустился на кухню что-нибудь перекусить) смотрел на него во все глаза. Потом отступил на полшага и схватил нож. Убежать было не так-то просто: Никарт отдёрнулся, попытался оттолкнуться задними лапами, но только кувыркнулся и упал в холодную траву. Хотел подняться, но вдруг увидел человеческую руку и невольно ей залюбовался. Белая и хрупкая, она лежала в траве, словно фарфоровая игрушка. Интересно, чья же она? Приглядевшись, он догадался — его собственная. Никарт поднял ладонь и стал разглядывать. В ночном полумраке рука казалась особенно родной и любимой. На него упал свет — но не согревающий, а холодный и белый. Парень стоял над ним с фонарём в одной руке и какой-то палкой в другой. Никарт прикинул его возраст и решил, что это её брат. Или двоюродный брат. — Ты из оборотней? Никарт дрожал — и от холода, и от чего-то другого. — Да. — Ты ведь одноклассник сестрёнки, правильно? Я видел тебя в альбоме за прошлый класс — там, ты, правда, одетый. Давай, поднимайся. Никарт встал, отряхивая грязь с влажного голого тела. Земля царапала ноги, воздух присосался к потной коже. Так, должно быть, чувствует себя наполовину растаявшее мороженное. — Пошли в дом. Парень не включал свет — может, потому, что и так хорошо ориентировался, а может и для того, чтобы незваный гость ещё раз почувствовал свою неуместность. Они прошли через невидимую прихожую, поднялись по лестнице, прошли по коридору мимо двух дверей — из-за одной говорил телевизор, а за другой перешёптывались два уже знакомых голоса (услышанные грубым человеческим ухом, они казались тенью прежних голосов) — и потом вошли в третью. Комната была чистой и безликой: она совершенно не вязалась с представительным обликом дома. На полке с дисками стояли в основном игры; книг нигде не было. — Я Авекерс. А ты кто? — Никарт. — Ну вот, Никартик, подождёшь здесь,— сказал хозяин комнаты и вышел. Никарт сел на кровать и ещё раз огляделся. На стене висело зеркало, отражавшее торс голого юноши со спутанными волосами, сверкающими от пота плечами и кожей, настолько бледной, что она казалась почти серой. Это был, наверное, первый раз в его жизни, когда он раздевался в чужой комнате. И один из тех редких случаев, когда он был раздет, а у него не встало. Волчья острота чувств исчезла, оставив облако ароматных воспоминаний, какие бывают после лёгкой влюблённости или летних каникул. Страх быстро и беспощадно стирал их своей жёсткой тряпкой. Он уже не мог ощущать слабых или просто очень тонких оттенков запахов и звуков, хотя и узнавал грубые и яркие варианты, мог их вспоминать и даже сравнивать с ними все новые звуки и запахи, которые ему встретились. Простыня и одеяло, если наклонить нос и хорошенько принюхаться, пахли потом, но это был другой оттенок, не тот, с которым он встречался, а вот коробки с дисками пахли совершенно новым и незнакомым ароматом свежей пластмассы. Ночь за окном казалась человеческому глазу чёрно-матовой занавеской; Никарт пригляделся, стараясь угадать в ней хоть что-то, но видел только своё отражение, даже отчётливей, чем в зеркале: и плечи, и грудь, и шея были очерчены так хорошо, словно их рисовал профессиональный художник. Вдруг в отражении что-то шевельнулось: словно серая сова-неясыть вылупилась из мрака и рванулась к окну, будто мошка к зажженному фонарю. Однако приглядевшись, он понял, что меняется именно отражение, его бесцветно-белый фон, словно нарисованный кубистом. Белые полосы пришли в движение, складываясь новой фигурой, и он уже чувствовал, что начинает сходить с ума, когда шорох шагов вернул его к реальности. Нет, комната не научилась превращаться и трансформироваться: просто открылась дверь и в комнату вошёл Авекерс с большой фаянсовой чашкой и какой-то чумазой баночкой. — На. Пей, согревайся. В чашке плескалось горячее какао с молоком. Никарт пил большими глотками и никак не мог решить, пришёлся ли бы ему этот напиток по вкусу, останься он волком. Он был уверен, что нет: язык, бывший у него во рту двадцать минут назад, не выносил сладкого, а любая, даже самая нежная пряность опалила бы его, словно драконий огонь. Вкус волка был устроен по-другому, он воспринимал даже оттенки, возникшие в зависимости от того, насколько перепугана жертва и с какой из сторон света дует ветер во время трапезы. С такими приправами можно в полной мере насладиться даже ежедневным сырым мясом. — Я никому про тебя не скажу,— сказал Авекерс, усаживаясь рядом,— Не будешь кусаться — всё будет в порядке. Но за молчание надо платить, ты сам понимаешь. Никарт опрокинул в рот остаток какао, облизнулся и поставил чашку на стол. Должно быть, предстоит пообещать, что он больше никогда даже не посмотрит на его драгоценную младшую сестрёнку. Ну и не буду смотреть! Всё равно смотреть не на что. Он и к дому-то побежал больше из любопытства и желания проверить, что умеют чувствовать его новые нос и уши. У неё ведь кто-то уже есть, правильно? Вот пускай и будут себе счастливы. — Что за цена? Он спросил, уже не чувствуя страха. Вместо ответа Авекерс схватил его за плечи и поцеловал в рот. Поцелуй Никарту не понравился: пропитанный ужасом и неожиданностью, он всё равно не впечатлял: словно теста в рот напихали. Ни привкуса весеннего ветра, ни страсти, внезапной, как удар молнии, он так и не почувствовал. "Неужели с девушкой точно так же?"— испугался он, а потом сразу же себя пристыдил. Одно дело — целоваться с любимой и совсем другое — с парнем, который пользуется (и наслаждается) твоей беспомощностью. (Конечно, это смотрелось довольно нелепо — стыдить себя за грязные мысли, когда ты раздет и целуешься с незнакомым парнем, сидя на его кровати. Похоже, сознанию просто хотелось как-то отвлечься от происходящего. И надо сказать, это не особенно ему удавалось.) — Побудь немного девчонкой,— попросил Авекерс,— Я совсем не такой, но хочу попробовать. Да и тебе будет небесполезно. Никарт покрылся мурашками. Больше всего его испугало даже не то, что должно было сейчас произойти, а полное отсутствие хоть какого-то чувства во всём этом. Он был уже не личностью, а испуганным и потным телом, он задыхался от ужаса и не чувствовал ни рук, ни ног: и ему предстояло испытать то, что всегда связывалось в сознании с приятным волнением и большими чувствами. Почему-то этот вакуум чувств пугал его намного больше, чем то, что он будет делать это с парнем — и от этого несоответствия страх возрастал в несколько десятков раз. "Неужели мне такое нравится?"— спрашивал он себя и не находил ответа. Он ни разу не влюблялся в юношей — но ведь есть же люди, которые начинают строить отношения и в семнадцать, и в восемнадцать, и в двадцать. И разве не был он все последние два месяца увлечён девушкой, хотя прекрасно знал, что не испытывает к ней ничего, кроме равнодушия? — Приподними,— попросил хозяин комнаты, легонько хлопнув его по ягодицам,— А лучше, встань на четвереньки. Он подчинился и почувствовал, как холодные пальцы смазывают его анус холодной смазкой, очень грубо и неумело. "Он, наверное, трогает это место первый раз в жизни,— подумал Никарт,— даже на себе не пробовал" — и тут же почувствовал, что краснеет вплоть до кончиков ушей. Сонными осенними вечерами, когда ложишься на кровать "немного полежать, а потом уроки" и вдруг, увлёкшись потоком самых разных мыслей, чувствуешь, что надо дать себе выход, он иногда ласкал себя и там, считая эту забаву довольно невинной и мечтая, что если у него появится подружка и у них дойдёт и до этого, то он обязательно попросит её поласкать и там. Потом, после эякуляции и обязательного приступа стыда, он всегда чувствовал себя грязным извращенцем и клялся себе ограничиться мечтами и действиями, которые положены всем нормальным одиноким мальчикам. При одной мысли о том, что первая ночь с девушкой закончится пощёчиной и расставанием навсегда, ему хотелось спрятаться под кровать и тихо там выть. А потом проходил день, организм накапливал соки, снова приходило возбуждение, пропитанное испорченностью, словно торт, пропитанный ароматным слабоалкогольным соком, и он снова забирался туда, куда хорошим мальчикам забираться не следует. Никарт поёжился — в комнате вдруг стало довольно холодно. — Может, сначала поласкаем друг друга,— предложил он. Не то, чтобы он хотел понравится или в нём вдруг проснулось желание (хотя член при воспоминании о тех вечерах, надо сказать, слегка приподнялся) или даже симпатия. Просто было как-то неприятно переходить сразу к делу, да и книги подсказывали, что людей сближают ласки, а не грубое размножение. Вдруг, если делать всё как положено, то это принесёт удовольствие. Ведь находятся же и такие, кто признаёт только этот способ и отказывается даже от девушек. — Не надо,— ответил старший, шебурша одеждой,— у меня уже и так встал. И он вошёл — медленно и осторожно. Словно огромная какашка решила вдруг отправиться в обратную дорогу. Никарт сжал зубы и повалился лицом на подушку. Старший брат сопел и кряхтел — похоже, это тоже не доставляло ему ожидаемого удовольствия. Потом он задвигался внутри — очень медленно и неуверенно. Похоже, он уже делал это с девушками, но в совсем другой, более традиционной позиции. — Выдвигай до конца,— простонал Никарт, чувствуя, что слюна течёт на подушку,— Выдвигай почти до конца и быстрее! — А ты разбираешься... ах-х-х... хотя на вид такой невинный. У тебя что, уже был парень? Тебе это нравится, правда? — Нет... я просто... чувствую... быстрее! Ещё быстрее! Чувств было два — жуткий стыд и неудобство. Даже сам старший брат, похоже, не получал от этого особого удовольствия и продолжал только из принципа. Кровать возмущённо скрипела. Хозяин кончил неожиданно даже для себя самого. Никарт почувствовал, как тёплая сперма словно закипела, заполняя его прямую кишку, а потом потекла по ногам двумя тонкими струйками. Должно быть, он почувствовал это даже раньше, чем парень, что был сверху — тот ещё продолжал делать толчки, пока, наконец, не освободил его и не сел на кровать, тяжело отдуваясь. Никарт приподнял голову над подушкой посмотрел ему в лицо — оно переливалась капельками пота. — Уходи,— приказал ему старший брат,— проваливай отсюда, сучка подзаборная. Завтра опять придёшь. Никарт (его член так и стоял наполовину готовым) поднялся и прислушался к своим ощущениям. В проходе саднило, на кровати осталось несколько чёрных капель. О следующем разе хотелось думать только одно: смазки надо будет брать побольше. — Мне надо одеться. — Уходи в чём пришёл. Щенок грёбанный! Но превратиться не удалось, и всю дорогу домой он преодолевал голышом, скрываясь от зорких машинных фар в уже знакомых кустарниках, совершенно не приспособленных для нежной человеческой плоти. Недавний ужас просто забылся, вытесненный новым позором. Исцарапавшись и исколов все ноги, он чудом добрался до холодного асфальта огромных уснувших дворов и, перебегая от машины к машине, раз за разом думал об одном и том же — насколько он всё-таки не понимает эксгибиционистов. Но даже дома, завернувшись в холодное одеяло, он ощущал себя рыбным филе, которое уже выложили на тарелку и положили рядом вилку и нож.