Миг между прошлым и будущим

На небольшом столике в одной из комнат подземного дома всегда был блокнот. Он был переплетён в дорогую кожу, и его пергаментно-прохладные страницы приятно шелестели, когда кто-нибудь его раскрывал. Рядом с ним всегда стояла небольшая чернильница в форме греческого псиктера с пером. Каждое утро в нём появлялись записи самого разного характера, написанные странным, по-детски аккуратным почерком. «Доброе утро, Кристина! Эрик задержится сегодня, так что Вам придётся побыть одной. Изучите то место в „Дон Жуане“ — Вам следует отработать подъём на си-бемоль!» «Доброго утра, моя дорогая супруга! Мне придётся поговорить с директорами нашей Оперы касательно репертуара на сентябрь. Дождитесь меня, это не займёт много времени. Э.» Однажды, встав чуть позже обычного, Кристина нашла на странице блокнота стихи, написанные всё тем же аккуратным почерком: «Когда одна, от шума в стороне, Бог весть о чём рассеянно мечтая, Задумчиво сидишь ты, всем чужая, Склонив лицо как будто в полусне, Хочу тебя окликнуть в тишине, Твою печаль развеять, дорогая, Иду к тебе, от страха замирая, Но голос, дрогнув, изменяет мне. Лучистый взор твой встретить я не смею, Я пред тобой безмолвен, я немею, В моей душе смятение царит. Лишь тихий вздох, прорвавшийся случайно, Лишь грусть моя, лишь бледность говорит, Как я люблю, как я терзаюсь тайно…» Внизу стояла приписка: «Ронсар был глуп: Вы родились лишь три столетия спустя, но меня он увидел трезво». Кристина улыбнулась и ласково коснулась исписанного листка. Эрик быстро писал, и она знала, как дорого ему обходился этот аккуратно-изящный почерк. С тех пор она часто находила в блокноте стихи — хоть строчку, хоть четверостишие. Эрик был верен своим привычкам. Иногда в блокноте появлялись и другие записи: «Мадам Жири снова слегла с сердцем: Мэг умоляла меня приехать. Я постараюсь вернуться как можно скорее. По крайней мере, дольше двух дней я у них не задержусь. Не забудьте поужинать! Ваша, …» «Эрик, Вы обещали разыскать ёлку! Не заставляйте меня саму ехать на Елисейские поля и тащить её в Оперу!» «Эрик, м. Ришар попросил меня зайти к нему после репетиций для разговора о концертном туре. Не теряйте!» Со временем это превратилось в игру: каждый стремился встать раньше, чтобы оставить для другого послание. Из романтической игры это со временем переросло в привычку и плотно вошло в обычную жизнь. Однако блокноты, заполненные и исписанные от форзаца до форзаца, не выбрасывались, а заменялись точно такими же. Это была хроника их жизни, торопливая, обрывочная, но неизбежно тёплая. Эпистолярный жанр не выходил из моды повсеместно. Кристина не знала, что в те вечера, когда она отсутствовала, Эрик доставал эти тетради и перечитывал написанные ей строчки, даже если сказанному было несколько лет. «Мой ангел, как я хочу увидеть Вашу улыбку! Она согреет меня лучше всего на этом свете. Надеюсь, что Вы улыбаетесь, думая о своей Кристине…» «Как глупы мы были, что не пели тот дуэт раньше! Эрик, если голос оставит меня, я буду жить лишь воспоминанием о вчерашнем вечере!» «Муж мой, супруг мой… Мой оплот и надежда… Каждое утро рядом с Вами — мечта, ставшая жизнью; каждый день в разлуке с Вами — беспроглядная ночь, глухая и холодная; каждый вечер в одиночестве — пытка…» «Спасибо… Спасибо от всего моего сердца, которое не умеет выразить себя… Оно немо, наивно и глупо, оно не знает своего счастья, но оно полно им… Эрик, мы клялись любить друг друга — и ни одной своей клятве я не была так рада! Ни один принесённый прежде обет не сделал меня счастливее… Улыбнитесь, любовь моя — сегодня, как и всегда, я живу и пою для Вас…» Стихи, обещания, вопросы, немая надежда, пожелания — всё это, как в бальных альбомах провинциальных барышень, теснило листы. Иногда на бумаге кроваво-красными чернилами вырисовывался точёный женский профиль; Кристина даже не догадывалась, сколько набросков предшествовало этому обманчиво-быстрому рисунку. Время шло. Листы по-прежнему полнились нежностью. Они писали друг другу, оправдывая эту игру тем, что не хотели будить друг друга по утрам или не хотели тревожить друг друга отсутствием и задержками. И продолжали играть, хотя Эрику перевалило за сорок, а Кристине — за двадцать. Однако вскоре игра претерпела изменения. Однажды, когда после долгого дня Эрик и Кристина наконец добрались до столика с блокнотом, они оба встревоженно замерли, лихорадочно залистали шуршащие страницы. — Может, здесь? — срывающимся голосом спросила Кристина, встревоженно глядя на исписанные страницы. Эрик молчал, сосредоточенно пролистывая листы. Вдруг он замер — на усталом лице прорезалась довольная улыбка. Он протянул Кристине развёрнутый блокнот, где на одной из страниц было написано корявым почерком: «Мама, папа — я ушёл есть мороженое с Пьером и Анри. Бабушка Валериус дала мне двадцать су. Я скоро вернусь! Густав» Оба облегчённо вздохнули и рассмеялись. — Нет, ну вы посмотрите — он уже уходит за мороженым не спросясь и оставляет нам записки! — притворно негодующим тоном бросил Эрик, обнимая жену за талию. Та улыбнулась: — Скажи ему спасибо, что он, как примерный сын, сообщил нам, куда направляется… — и Кристина поцеловала мужа в висок. Густав писал совсем как отец: правда, хвостик у буквы «у» и «с седий*» у него были точь-в-точь как у Кристины. *Седий (cédille f.) — Значок вроде запятой, который ставится под буквой C. (…Французский язык имеет еще некоторые особенные знаки в письме употребительные; каковы суть апостроф l’apostrophe, соединительная черта le trait d’union, двоеточие над самогласною буквою les deux points sur voyelle или le tréma и нижний крючок la cedille…)