синица

      Она стоит сломанной куклой у дома, что знаком с самого рождения. Там скрипящие половицы, ее уютная комнатка на втором этаже, пьяный смех дедушки в праздники и пропитанный каждой ее эмоцией воздух. Там раньше жило ее счастье. Там же жили и ужасы, страхи. Где-то под отходящей половицей, что скрипит громче остальных, на какую чаще остальных солнце роняет свои лучи.       В этом доме вся ее чертова жизнь.       Она синица с перебитым крылом. Не может пошевелиться, воет от боли, пока кости наконец не срастутся — в надежде: под правильным углом — и она не распахнет свои объятия ветру, чтобы улететь.       Улететь ведь никак не получается.       Все в этом доме напоминает о ней. Каждая нестертая пылинка хранит ее запах, каждая вещица здесь смотрит ее глазами.       Бабушка была совершенно единственным человеком, что понимал ее до конца в этом адовом городе.       И вот ее нет. Не будет больше.       Ни ее теплой понимающей улыбки.       Ни объятий, пропахших цветочными духами.       Ни ее самой.       Томы тоже, кажется, больше нет. Есть только та сумасшедшая, что несколько лет была в заточении, пока та наслаждалась яркой сказкой — преданными друзьями, добрым принцем и сахарно-сладким счастьем, что окутывало ее сердце все это время. А теперь — замки на дверях перебиты, переломаны. И сумасшедшая вырвалась на свободу, сбежала из темницы.       И ей хочется крушить-ломать-убивать. Ей хочется кричать во всю глотку, танцевать под дождем и так истерично хохотать, вспоминая, какой счастливой она была несколько дней назад.       Когда с бабушкой все было хорошо.       А теперь эта сумасшедшая потерянно смотрит, как мать выходит из знакомого дома в длинном угольно-черном платье, как из ее красных глаз текут слезы, как ее опухшее от них лицо искривляется в гримасе боли. На похоронах она кажется гордой, но сломанной.       Ей, этой сумасшедшей, она напоминает маленькую девчонку, с которой вдруг слетели розовые очки и разбились в дребезги. И некого больше попрекать — ты плохо воспитала мою дочь, ты не углядела за Томой, она из-за тебя страдает, почему мне так страшно, я люблю тебя, мам. Вернись. Вернись-вернись-вернись.       Этим отчаянным криком пропитано каждое ее движение.       Городской сумасшедшей надоедает этот откровенно лживый крик. Ведь не она, не эта женщина страдает, не ей до одури больно, так что хочется выть, так что когда закрываешь глаза, видишь их всех — тех кого сломала, тех кого разбила — а среди них она, родная-любимая бабушка. Без нее и смысла-то жить нет.       Без нее ветер воет, дождь по-сумасшедшему льет, за окном холодная осень и нет даже просвета надежды. Надежды на спасение.       Без нее и мира-то нет.       Ее мира. Ее сказки.       И сумасшедшая разворачивается и убегает. Ей вслед кричат. Она и не слышит — в ушах море шумит и ветер воет. Она бежит-бежит-бежит, пока наконец не замирает перед одним из домов, понимает смутно — это Катькин дом, вспоминает, что подруга вместе со всей семьей там, в церкви. Сумасшедшая видит старые кирпичи, цепляется за них и чувствует, как они крошатся под ее пальцами, как разбивается мир вновь-и-вновь. От этого ничто не спасет. От боли. От нее, невыносимой, тупой, тянущей. Она сворачивается клубком в животе, пока ее яд играет на нервах.       Сумасшедшая поднимает взгляд и видит. Видит-видит, и от этого хочется умереть еще сильнее. Прямо в эту секунду.       Перед ней стоит одна из сломанных ею в детстве кукол. Улыбается печально.       На кукле черный строгий костюм, у нее большие и светлые-светлые голубые глаза, у нее по-прежнему то самое лицо. Лицо Стаса.       Он такой же сумасшедший, но она, именно она когда-то убила его, сделала таким. Разрушила по крупицам и криво склеила.       — Том, — он роняет слова изумленно, теряет ее имя где-то на мокром асфальте, пока она бежит к нему со всех ног, как всегда надеясь, что эта кукла поймет, ведь она одна из самых дорогих, родных. Самых вечных.       Она цепляется за него руками, сжимает крепко его плечи, зная — расцветут синяки. Тянется к нему в попытке дотянуться до лица, ведь все такая же маленькая, испуганная, сломанная.       И в этот раз он наклоняется к ней, тянется в ответ.       Цепляется за него губами, душой, сердцем. Пытается вновь научиться дышать, дышать правильно, а не так, что через каждое слово хрип. И слезы.       Его губы нереально мягкие, какие-то сладко-соленые, пропитанные ее слезами и кровью с закушенных губ.       И когда она целует его, видит перед собой Умку, Дашку, бабушку, мать, Стаса. Их всех. Тех, кого сломала. Уничтожила просто одним своим существованием. Это все ее слова. Глупые острые слова, что втираются под кожу, прорастают внутри шипастыми розами и убивают изнутри. Это все ее поступки. Неверные, неудачные поступки, в которых она всегда опирается только на свое личное спокойствие.       Всегда думает только лишь о себе.       Даже сейчас.       Когда сама целует Стаса, сама обвивает свои руки вокруг его шеи, сама пачкает его черную рубашку своими слезами, сама рыдает безудержно в его объятиях. Сама пытается склеиться. Собрать разбитые осколки.       Запереть сумасшедшую.       Идет дождь. Холодные острые иглы таранят его спину, которой он прикрывает ее от дождя. Он смотрит на нее своими нереально голубыми глазами. С кромкой цвета моря, этими изумрудными вкраплениями и антрацитовыми зрачками.       В тот момент кости в крыле криво срастаются, с болью и ее криком срастаются.       Она так и не приехала по тому адресу, что сказала ей его сестренка, что был криво записан на смятой бумажке и хранился у нее в паспорте вместе с остальными документами. Он приехал к ней сам.       Она так и не набралась смелости. Не понадобилось.       Она вновь лихорадочно касается его губ своими, прикрывая глаза.       Синица взлетает.