Грехи Нефариуса

Animus quod perdidit optat, Atque in praeterita se totus imagine versat Сколько помнила себя Исбьорг Лэнгхофф, густой туман всегда был частью Нефариуса. Погода здесь почти не менялась, горожане вели однообразную и неторопливую жизнь, не замечая серости вокруг, и довольствовались отсутствием чужаков-туристов. Для них этот город без теплого солнца, погрязший в пыли и плотной завесе, был мечтой — спасительным плотом в океане ненужной суеты, которая обязательно стала бы толчком к изменениям. Наверное, они видели в неприветливом Нефариусе свою прелесть — настолько особенную, что ни разу не подумали уехать в другое, более чистое и уютное место. Иначе Исбьорг, чувствовавшая в городе только смрад, холод и отчуждение, не могла объяснить желание жителей оставаться здесь хоть на секунду — слишком уж мрачными представлялись ей местные улицы, превратившиеся в безграничный простор для убийств и оккультных ритуалов. Нефариус, где постоянно совершались ужасные преступления, был непригодным для мирной жизни и воспитания детей, но почему-то все равно снискал любовь здешнего народа за вечно пасмурное небо, угольно-черные сухие деревья и леса, манящие в объятия скорой смерти. За столько лет жители словно сроднились с депрессивной морозной осенью — единственным временем года, поселившимся в этих краях. Бесконечная непогода давала им лишний повод отсиживаться дома, потому что местные улицы совсем не предназначались для увеселительных прогулок или вылазок, которые так часто совершала Исбьорг, когда хотела сбежать от брата. Сейчас она укрылась в заброшенном парке, где ее бледную фигуру простые прохожие уже несколько раз за ночь нарекли статуей и пытались хоть немного растормошить. Стоило им, однако, узнать в незнакомке городскую сумасшедшую, как те немедленно уходили прочь, растеряв остатки любопытства. Было в ее пустом взгляде нечто отталкивающее, смотрящее прямо сквозь тебя — то самое неизведанное, которое во все времена так пугало людей. И Исбьорг, любившей тишину и покой, это нравилось. Нравилось сверлить взглядом одну точку ночи напролет, игнорируя боль в мышцах и неприятные ощущения от стекавших за шиворот капель дождя; нравилась реакция мамочек с детьми, которые показывали на нее пальцем; нравилось одиночество. Здесь ее никто не трогал. Люди сторонились зловещего парка, сторонились странных людей, а брат целыми днями вкалывал на работе, и ему уж точно было недосуг бегать по городу в поисках сестры, суетиться вокруг нее или пытаться навязать свою заботу. Тут Исбьорг могла не переживать за свой вечный сон, скрыться в тумане, не вспоминать о проблемах и изучать гнетущую пустоту сколько угодно. Только в этом месте она ощущала себя свободной, никому ничем не обязанной, и возвращаться домой даже не собиралась. Вконец потерявшая счет времени, Исбьорг наблюдала за тем, как причудливо клубится туман. Он словно перебирался в ее подсознание. — Мамочка, я еще хочу погулять! — где-то фоном упиралась маленькая девочка, не желая слезать с карусели. — Та тетя на скамейке вообще уже долго сидит здесь, и ничего! Мать, прошептав что-то дочери на ухо, опасливо покосилась в сторону городской сумасшедшей и потащила девочку прочь из парка, который вновь практически опустел. Качели ржаво скрипели металлическими звеньями, траву прибивал мелкий дождь, ветер недружелюбно завывал и грубо трепал пепельно-белые волосы Исбьорг, но она продолжала смотреть вперед, и дымчатые завитки тумана красиво отражались в ее темно-голубых глазах. Если бы только она могла находиться здесь вечно, если бы ей не приходилось учиться в университете, где студенты считали забавным демонстративно разбегаться от нее с криками о помощи. Исбьорг шла на поводу у брата, потому что прекрасно понимала: потерянные семь лет жизни не вернешь, а если и дальше поддерживать затяжную апатию, в конце концов действительно превратишься в ходячего трупа. Жалеть, плакать, злиться, смеяться, благодарить Исбьорг предстояло научиться заново, но силами единственного брата добиться этого было нельзя. Отчаяние в их доме неумолимо росло. «Апатия, — вздыхал ее личный психотерапевт Адалард Шлеттгауэр. — Что бы я ни делал, она, кажется, прогрессирует. Вы уверены, мистер Лэнгхофф, что действительно не знаете причины возникновения этого недуга? Нет? Потому что ваша сестра утверждает, что не знает. Я считаю иначе. Вы ведь говорили, что она потеряла память семь лет назад и никак не может вспомнить отрезок из жизни, да? Я думаю, что дело именно в нем. И пока она не вспомнит, из-за чего впала в подобное состояние, вряд ли проблема будет решена». И был абсолютно прав. Но, к сожалению, Исбьорг не пыталась вытащить из глубин памяти сокровенные воспоминания, потому что наплевала на прошлое, настоящее и будущее. Она просто существовала: по наитию ела, пила, дышала, ходила в университет, фотографировала. Профессор Шлеттгауэр, хоть и не пресек ее игры в молчанку, все-таки побудил Исбьорг к осознанным действиям. Он не мог знать, что его пациентка была поражена болезнью другого происхождения, и существо, действительно способное проникать к ней в голову, хотело, чтобы девушка сберегла сокровенную тайну за своим безмолвием. «А когда эта тайна станет явной даже для тебя, мы повеселимся», — внезапно раздался шепот в голове, и Исбьорг медленно очнулась. Ветер продолжал завывать, но его свист заглушало беспрестанное скрипение ржавых, старых качелей, походившее на звуки карная. Они слились в одну жуткую мелодию и били по ушам, и порой начинало казаться, что в парке дрожит земля. Исбьорг свесила ноги со скамьи, лениво встала и машинально сунула руку в карман, доставая оттуда телефон, просто разрывавшийся от звонков. Когда она приняла вызов, из мобильного сразу же донеслись крики взволнованного брата: — Ис! Ис, родная! Господи, я же тебе всю ночь звонил, ты почему не брала трубку?! Исбьорг молчала. — Ис, возвращайся домой, слышишь?! Нечего тебе по улицам шастать! Ты хоть понимаешь, что будет, если я и тебя потеряю?! Ты опять в том злосчастном парке?! Если ты немедленно не явишься, я сам пойду тебя искать! В телефоне послышались быстрые гудки, и она невольно взглянула на экран. Более ста пропущенных звонков от брата и сообщение от университетской знакомой, у которой Исбьорг гостила прошлым вечером. Неужели она и правда не слышала всех этих звонков и уведомлений? «Привет, Ис! — гласило сообщение. — Я знаю, какая ты рассеянная, но как можно оставлять ключи от собственной квартиры?! Дурочка! Приходи и забери!» Она бросила телефон в сумку и поплелась в сторону дома знакомой. Несмотря на то, что улицу заливало дождем, ее шаги были неторопливыми. Небрежный пучок на затылке совсем растрепался и теперь лип к шее, мокрые джинсы плотно облегали ноги — даже бежевое пальто вымокло до нитки. В воздухе витали запахи сырой земли, как на кладбище, а еще железа — невнятно, но ощутимо. Исбьорг продолжала невозмутимо идти, не обращая внимания ни на унылую погоду, ни на то, что в ботинках хлюпала вода, ни на то, что ее потихоньку начинало тошнить от усиливавшегося запаха ржавчины. Она даже не заметила, как трудно стало преодолевать толщу тумана, который не прекращал сгущаться вокруг деревьев. Так воля случая потихоньку и завела ее в лес. Гром прокатился эхом по грязной, засоренной земле. Скрип от качелей в парке доносился до Исбьорг будто бы отчетливее и через пару секунд начал раздражающе отдаваться в ушах. Окружение перед глазами поплыло — а может, это клубившийся туман создавал такое впечатление. Исбьорг остановилась, чтобы оглядеться, и в конце концов поняла, что пришла не туда, куда нужно. Она хотела бы выйти обратно в парк, да только кроме ссохшихся, мертвых деревьев, ничего так и не увидела. Зловещие раскаты грома словно насмехались над ней, ливень хлынул с такой силой, что резинка на волосах, слабо сдерживающая пучок, слетела и упала куда-то в опавшие листья. Теперь если бы кто и имел счастье встретиться с Исбьорг лицом к лицу, обязательно принял бы ее за утопленницу. Все, кроме тех людей, которые уже приметили в своем лесу новую жертву и сейчас следили за ее попытками выбраться отсюда. Спустя минуту пустых блужданий на одном месте она прекратила искать способ вернуться и прислонилась к дереву, устремляя равнодушный взгляд в небо. Исбьорг ждала, когда дождь прекратится, а туман немного отступит, и по незнанию стала идеальной мишенью для тех, кто наблюдал за ней издалека. Где-то захрустели ветки, зашелестели листья, послышался грубый мужской смех. Словно из ниоткуда перед Исбьорг возникли фигуры в черных плащах. Они мгновенно окружили ее, однако больше ничего предпринимать не стали. Исбьорг, подсознательно чувствуя, что дело пустяком не обернется, даже напряглась. Но глаза ее по-прежнему оставались пустыми, хотя в голову врезалось самое неприятное из воспоминаний. То воспоминание, которое она ненавидела всей душой. «Его грязные, склизкие руки на оголенной талии, широкая ухмылка и принуждения. Холодный смех заставляет дрожать и подчиняться, хищные глаза будоражат воображение и ясно говорят, что последующая жизнь превратится в пытку. А его змеиные повадки? А ядовитые слюни, стекающие по шее, прикосновения к груди шершавых, мозолистых пальцев? Отвратительно. Он не останавливался, осыпая тебя болезненными ударами по щекам, он открыто насмехался над твоими мольбами о пощаде, грубо кусал и упивался тем, как ты страдаешь. Он хотел тебя и он тебя получил, а ты ничего не могла сделать. Ты стенала, но никто не слышал. Просила перестать, но никто не откликнулся. Звала на помощь, но брат не пришел. Он оставил тебя в самую трудную минуту. Он убил твою невинность и тягу к жизни. А теперь ты обречена носить в себе ледяную пустыню скорби и отчаяния, вечно плутать в ее песках. Спотыкаться, вставать, пробираться сквозь бурю и искать выход. Бедная, бедная девочка… Люди — самые грязные создания. Ты ведь знаешь, не правда ли?» Рядом тревожно закаркали вороны. Окружившие Исбьорг культисты не сразу заметили, что ее равнодушный взгляд странно изменился и сейчас отливал алым. Лишь когда к ней подошел с гордо поднятой головой один из мужчин, он увидел, что лицо намеченной жертвы источало маниакальный блеск, и едва ли виноват в этом был инстинкт самосохранения. От девчонки исходила просто чудовищная аура. С подобной он сталкивался только раз, когда… Да нет, невозможно! — Эй, деточка, — обратился к Исбьорг другой сектант, которому надоело стоять в стороне. — Поразвлечься не хочешь, а? Глупо будет отказать после того, как нас свела сама судьба. Она так резко повернула на него голову, что несколько человек из круга отшатнулись назад. Парень, отважившийся подойти к ней, теперь врос в землю, как вкопанный, и завороженно смотрел в ее глаза, в буквальном смысле горящие алым блеском. — Отойди от меня, посмешище, — приказала Исбьорг таким повелительным тоном, что могло показаться, будто с ними разговаривает какая-то королева. От ее механического, как у куклы, голоса по коже разбегались мурашки. — Че ты там вякнула? — сплюнул самый коренастый из мужчин, подходя к ней чуть ли не вплотную. Похоже, здесь он был главным, потому что его плащ чем-то отличался от тех, что носили остальные. — В рай захотелось, а, малышка? Не говоря ни слова, Исбьорг стремительно приставила к его шее кинжал. Рукоятка оружия, хоть и испещренная царапинами, ослепительно сверкала рубинами, а на длинном клинке виднелись какие-то очень древние и непонятные руны. Некоторые из них стерлись от времени, и тем не менее были вполне разборчивы. От кинжала исходил еле слышный звон, напоминающий чье-то нечеловеческое пение. Оно завораживало, гипнотизировало и словно подчиняло чужой воле. Пока один из сектантов не опомнился, закричав в ужасе: — Черт возьми, это же Сакрум! За ним же по толпе пробежался шепот, и в нем Исбьорг различила слова: — Избранница Апокалипсиса! — Заклейменная Велиалом! — Эта девка проклята! Исбьорг истерично хохотала, с удовольствием наблюдая за тем, как быстро разбегаются в разные стороны сектанты. Словно жалкие дети, они вопили о каком-то прощении, умоляли о пощаде, кое-кто даже бросался ей в ноги и со слезами на глазах исступленно признавался в вечной и истинной любви, пока жуткий смех Исбьорг эхом разлетался по округе, заполоняя собой весь лес. В конце концов, она все-таки осталась одна, хотя рука дергалась и рвалась вперед, чтобы кого-нибудь порезать — если не убить. Только вот стоило опасности миновать, как кинжал в ее руке растаял, а с его исчезновением пропал и алый блеск в глазах. Исбьорг недвижимо стояла посреди опушки как ни в чем не бывало и опять думала о том, как ей выбраться отсюда. Туман понемногу отступал, и вскоре она обошла старый парк, оказавшись перед домом Весты, своей университетской знакомой. Запах ржавчины вернулся — нет, откровенно бил в нос и потом пробирался в мозг. Слюноотделение повысилось, и в горле образовался большой неприятный ком. Исбьорг инстинктивно закрыла пол-лица ладонью, все так же медленно продвигаясь по лестнице, и чем выше она поднималась, тем сильнее ей казалось, что постепенно в подъезде темнеет. На шестом этаже подозрения подтвердились, и когда Исбьорг достала телефон, чтобы осветить себе дорогу, то невольно еле заметно вздрогнула, наткнувшись взглядом на надписи на стенах. Они явно были свежими, потому что краска блестела и… стекала вниз. Исбьорг в забытьи провела рукой по стене и лениво уставилась на свою ладонь. На ощупь краска оказалась липкой и чуть теплой, а еще странно пахла. Теперь-то она понимала, почему от подъезда тянуло железом, но почему настолько сильно, что едва ли не с ног сбивало? «Нет… — вдруг пришла мысль ей в голову. — Запах… идет не от стены». Исбьорг лучше сосредоточилась, однако становилось настолько хуже, что темнело в глазах. Она мгновенно забыла, что пришла сюда за ключами от дома, и просто шагала вперед, медленно преодолевая оставшееся расстояние до нужной квартиры. Дверь, как ни странно, оказалась незапертой. Более того — раскрытой нараспашку. Исбьорг переступила порог, и ее сразу же обдало замогильным холодом. По темной комнате плыл туман, вокруг стояла гробовая тишина, и даже грозы за окнами не было слышно. Исбьорг словно явилась в отдельный мир, куда ее не приглашали, и теперь не понимала, что она должна делать. Она чувствовала себя как в вакуумной коробке, с трудом дышала и не могла сказать, оттого ли это, что из квартиры безумно несло трупным запахом, или оттого, что тут абсолютно не хватало воздуха. И не только его! Утренний свет также не проникал сквозь окна! У Исбьорг притупилось зрение, вкус, слух и осталось только обоняние. Не просто осталось — обострилось в разы. Исбьорг обессиленно рухнула на колени, и в тот же момент содержимое ее желудка попросилось наружу. Запах крови сводил с ума. Ей казалось, что в квартире содержится по меньшей мере десяток трупов, и если она немедленно не уберется отсюда, точно потеряет сознание. Однако она по-прежнему никуда не торопилась. Будто бы помимо воли Исбьорг поднялась с пола и направилась в спальню, где предположительно оставила ключи. Очертания комнаты пропадали во мраке. Создавалось впечатление, что за порогом была лишь пустота. Наступи — и полетишь в пропасть. Но нет. Исбьорг еле нащупала переключатель, щелкнула им и обомлела. Кишки длинными лентами свисали с поломанной гардины; забрызганные прозрачной жидкостью шторы валялись на разодранной кровати, с которой стекала багровая густая кровь. Огромные куски стекла от разбитого окна были пиками воткнуты в гниющий около шкафа пульсирующий кусок мяса, но что это — Исбьорг не могла разобрать. Она захлебывалась в собственной желчи, заходилась адским кашлем, из нее усиленно лезла желтоватого вида субстанция, да так, что в животе разрослась безумная боль. Исбьорг упала в какую-то мягкую, липкую, сырую кучу, из которой выходил сок, но чувства к тому времени притупились совсем. Она неотрывно смотрела в белый потолок, где обнаружила очередные слова, написанные той же краской, что и в подъезде. «Nosce te ipsum», — прочитала Исбьорг, и в следующий момент на ее лицо свалилась пара красных капель. Она рассеянно поднялась, лучше вгляделась в то место, где только что лежала, и в голове как карусель запустили. В глазах задвоилось, скрип из парка снова преследовал ее и раздражающе лез в уши. Исбьорг была бы рада потерять, наконец, сознание, однако оно упорно оставалось при ней. Устроенная в спальне Весты кровавая баня надолго закрепилась в памяти. Воздух тяжелел и уже ощутимо наваливался на плечи. Железный запах пропитал всю одежду, к мокрому от дождя пальто прилипли кусочки мозгов, а между пальцев засочилась беловатая жидкость, и Исбьорг далеко не сразу поняла, что сейчас случайно раздавила руками чьи-то глаза. Она слабо скривилась, но продолжала взирать на кучу из внутренних органов, в которую упала недавно. В голове стремительно проносились картины прошлого, и в них было невозможно что-то разобрать. В конце концов одна из них остановилась, и Исбьорг провалилась в воспоминание. Машина… Мать и отец, разорванные на куски, прямо как в квартире Весты. Море крови, трупы не опознать, потому что части тел изуродованы и разбросаны по салону автомобиля. Сердце изрублено, печень раздавлена, кости полностью извлечены и освобождены от мяса. Зверское убийство, нечеловеческое… и она посреди этого хаоса. Разбитая, заплаканная, яростная, обезумевшая. А еще голос… и он… «У тебя превосходные глаза, смертная. В них горит недозволительная для человека дерзость. Но знаешь, я могу сделать их гораздо прекраснее. В них будет отражаться весь мой мир — именно таким, каким и является. Холодным, бесчувственным и недосягаемым. Да, теперь я вижу… Скоро ты погрузишься в долгий сон наяву, Исбьорг Лэнгхофф. А потом я приду за тобой». Картина размывается, пока не пропадает совсем, а Исбьорг, обессиленная, падает в забытьи на скользкий пол. Ее глаза по-прежнему рыщут по комнате, но ничего, кроме жалких кусков гниющей плоти, не находят. Если это и была Веста, то Исбьорг все равно бы не поняла. Убийца не оставил ни головы, ни рук, ни ног — только послание на потолке, которое прочно засело ей в мозг. Больше она не двигалась.