Настала ночь; за ярким, знойным, О сердце! За тревожным днём, — Когда же ты заснёшь спокойным, Пожалуй, хоть последним сном. — Иван Тургенев —
- 1 -
Сон, кроткий и безмятежный, глубокий и блаженный, не пришёл. Вместо него мной овладело какое-то болезненное тусклое забытьё, мучительное и тяжёлое, как хворь, отнимающая у человека рассудок и ясное представление о мире. Но сначала я видела всё остро. Я испытала такой напор чувств, такое судорожное напряжение всех мышц, какое, вероятно, и следует ощущать человеку при падении в пропасть за секунду до смерти. Я ожидала от стихии подобострастия, восторга и предупредительности, я ждала нежных объятий, но вместо этого уходящая густая ночь, содрав с моих плеч сорочку, разоблачила все обманы. Последние мгновения своей жизни я провела в осязаемом мире людей, в котором вода помимо всего прочего обладала поверхностным натяжением, усиливавшимся с увеличением высоты падения. Прыжок с обрыва искалечил меня. В теле не осталось ни одной целой кости. Всё было раздроблено, искрошено и извращено. Это была такая боль, о которой и кричать-то не посмеешь — словно всё существо соткано из одного сплошного телесного страдания. Когда ты начинаешь жить исключительно категориями боли: сначала с горестным отчаянием ожидаешь наивысшего пика, а затем переживаешь краткосрочное послабление. Но потом и боль стала рутиной, словно дыхание или ненавязчивая, незаметная необходимость моргать. И тут моё скорбное волнение как-то само собой перешло в чувство горького разочарования, но оно было нестойким, пропало и отчего-то сменилось горделивым равнодушием, а оно — предчувствием постоянного покоя. Ночная рубашка, раскинувшись, несла меня, как нимфу; но долго так длиться не могло, и одеянья, тяжело упившись, увлекли меня от всех звуков, горестей и страданий прочь в омут стоячих, уснувших вод. Струились и шептали оставленные позади ручьи и реки, и память моя, беспокойная, исколотая иглами человеческая память, стала потухать. Мало-помалу, шаг за шагом, оставляла меня и боль: уже не так цепко, не так жгуче впивались в меня её свирепые когти. Что-то чуждое теснило её, проникая вглубь. Я напряженно прислушивалась к тому, что происходило во мне. Какая-то неведомая сила сперва острым, а теперь тупым орудием что-то выгребала из меня, нить за нитью обрывала что-то в моём теле. Не было уже страдания. Не было мучительных тисков. Но что-то тихо истлевало и разлагалось внутри, что-то начало отмирать во мне. Все, чем я жила, все, что меня занимало прежде, сгорало в этом медленном огне, обугливалось, покрывалось пеплом и падало в вязкую тину равнодушия. Я смутно ощущала: что-то свершалось, что-то подходило к концу. Что? Я слушала и слушала. И внезапно воцарилась зловещая тишина, воцарилась там, где только что билось теплое, переполненное сердце: там стало пусто, холодно и жутко. Только сейчас я невыносимо страдала, что-то жгло меня, теснило, каждый нерв дрожал, а теперь — ничего, угасли, замерли все звуки. Ничто уже не теснило, не сжимало, ничто не мучило. Так пришла смерть. Я потеряла свою природу и заменила ее новой. Отравленная чернилами уходящей ночи вода снимала с меня все покровы, обнажая самые темные стороны моего прошлого, самые сокровенные мои порывы. Смутные воспоминания вставали из давно минувших лет. Меня сжигали на костре как ведьму. Я умирала от чумы. Таяла в родильной горячке. Погибала в мужских битвах. Похоронила многих своих детей. Какое счастье для одиноких, для замкнувшихся в себе, чувствовать, знать, что есть прибежище от страха, есть опора, за которую можно удержаться, как я всё это время держалась за Мерлина. Я видела себя, приникнувшую к нему с трогательным томлением, с наивной, пылающей доверчивостью. Его глаза взирали на меня с сочувствием и горькой нежностью. «Ты порыв, грань божественного, радость, тоска, болезнь, небывалые достижения и мучения. Чаще всего — именно мучения. Ибо не дано тебе унять своей истомы». Любовь Мерлина ко мне была любовью Творца к своему созданию, не оправдавшему возложенных на него надежд, любовью жалостливой, но верной и крепкой. «Бедная, бедная моя женщина! — горестно восклицал он, снова и снова отыскивая меня в мрачной, кишащей людьми пустыне, растерянную, раздасованную, раненную, всегда раненную человеческой жестокостью. — Ты ищешь свою схороненную на дне живую душу в любви со смертным». И я приучилась бояться жизни, стремиться от неё прочь, и, между тем, всё ещё чего-то ожидать от неё. А затем злой умысел Мордреда, его тёмная воля, лишили меня памяти и страха, того страха, что испытывает перед человеком животное, однажды доверившееся ему, а после жестоко побитое им же. Мерлин был обречён наблюдать за тем, как в моих глазах, полных тёмного огня, день за днём медленно угасали мерцающие искорки Знания, как я вдруг замирала, становилась тихой-тихой, устремив на озеро мечтательный неподвижный взгляд, а потом и вовсе перестала смотреть. Он обнял меня на прощание, и я обняла его в ответ с безотчётной признательностью и женственным желанием близости. В следующий раз он отыскал уже не женщину — ребёнка, слабого и худого, в чужом грязном углу на окраине города, где я с утра до полудня спала среди кишащих вокруг меня других бездомных детей. Он назвал меня человеческим именем, потому что теперь я была человеком. С состраданием, с горячей и чистой нежностью погладил он мою маленькую детскую ручку, затем наклонился и поцеловал её. В нём взыграло тёмное стремление к справедливости. «Наше время придёт, Вивиан, — пообещал он. — Мы вернёмся домой». И вот я была здесь. Сквозь прозрачную воду я видела вершины холмов, скалы, темнеющий лес и немую глубину неба. Полузаснувшее озеро дышало холодом и ленью. Я больше не чувствовала своего изломанного тела, тяжести и сопротивления волн; я сама стала волной. Начался новый день. И вот уже люди тревожили мои берега: рыбацкие лодки рассекали своими некрашеными боками озёрную гладь, появились женщины с корзинами, полными грязного белья, дети резвились и плескались, распугивая птиц. Я слышала деловитое копошение подводной жизни, слышала, как добродушно настроенный Мананнан забавляется с торговыми суднами в Северном море, как перешёптываются и насмешничают горные ручьи, как поют Темза и Северн, ласкаясь ко мне, словно нашкодившие щенки. Каждый звук, каждый всплеск, шорох, шёпот, свист вонзались в меня, и я ощущала всеми своими нервами каждое прикосновение в отдельности и вместе с тем в каком-то упоительном единстве. И вдруг яркий свет молнией озарил потухающее сознание, как если бы спичка внезапно вспыхнула над темной ямой, — и я поняла, что только хотела почувствовать вовлеченность в этот повседневный танец стихии, но не чувствовала, мало того, — он мгновенно мне наскучил. Упрямствуя, я снова кинулась с еще большею жадностью, горячностью и отчаянием в природный водоворот, но ощутила лишь сонливость и утомление. Обратив свой полуугасший взор к небу, я увидела, что солнце теперь стало пурпурным размытым пятном, и дочери воздуха, нежные прозрачные создания, вились над озёрной гладью, с любопытством заглядывая внутрь. Напоследок в сердце озера, в моём сердце, торопливо и дробно застучал молоточек. Я услышала воркующий рокот волны, повторявшей чужие слова: «Не высекай искры». «Ах, господин, какие искры? — с ленивой насмешливостью отозвалась я. — Блеск волн в солнечном свете и только-то». Я всё глубже и глубже уходила в пустоту, в небытие, куда-то за пределы своего существа, в непроглядную безбрежную ночь, царившую на озёрном дне. Молоточек стих. Я ощутила щемящую грусть, но очень быстро она сменилась сладким предвкушением долгожданного отдыха. Здесь был мой вечный дом, здесь царили темнота и беззвучие, здесь стихия станет ревностно оберегать мой покой. Вивиан ушла в бездну, ушла безвозвратно, шагнув с обрыва на рассвете первого августовского дня, именуемого в народе Лугнасадом, оставив после себя лишь растерзанные цветы на воде. К ночи цветов станет многим больше — люди, празднуя свадьбу Луга, явятся к берегам Нимуэ, дабы воздать хвалу моим водам, исправно орошавшим их земли. Помимо цветов, в знак своей признательности, они оставят мне тряпичных или деревянных кукол, они споют мне песню, они станцуют в мою честь. Я стану сонно вторить их веселью, ибо что-то во мне всегда трепетно отзывалось на человеческую радость. А потом праздничная ночь кончится, люди разойдутся, а мир замрёт в мрачном предвкушении неотвратимо надвигающейся поры увядания. Но даже в тягостной полудрёме я ощущала, как что-то тревожит меня в этой сладкой предрешённости, какая-то позабытая обязанность перед кем-то, приятная забота о ком-то или о чём-то. Но всё это было уже затуманено сном. Еще раз промелькнули передо мной какие-то пестрые картины, еще раз что-то вспыхнуло красной обжигающей искрой. Потом я наконец заснула.- 2 –
В вершинах сосен тревожно зашумело, потемнело и посвежело. Вдали густо заворчало. Бор на западном берегу озера, еще час назад освещенный августовским солнцем, помутнел, размазался и растворился. Гроза уже скоплялась на горизонте. Поднялась страшная чёрная туча и накрыла светило целиком. Ещё через некоторое время стало совсем темно. Король отрёкся от меча. Стихия неверяще ахнула, замерла в оцепенении — на мгновение воцарилась удушливая тишина, точно в короткий промежуток между молнией и раскатом грома, — а затем разразилась трубным, страшным криком ярости и гнева. Когда Экскалибур опустился на дно, в скалах сорвался камень и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Это буйство пробудило меня. Исчезли деревья и гранитные плиты. Исчезли холмы и берег. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете. Через все небо пробежала огненная нить. Потом началась гроза. Король дрожал как в лихорадке; он что-то бормотал про себя, его тяжёлый, спотыкающийся шаг становился твёрже, ровнее. Наконец он побежал прочь от озера, задыхаясь, весь в поту больше от страха, чем от бега. Увиденное зрелище вызвало во мне неистовую злобу, вырвавшуюся из сокровенных глубин моего существа. Неблагодарное трусливое создание! Лжец, вор, ростовщик, меняла! Неужто Мерлин был слеп, когда объявлял его истинным королём? Если ему так нужен драконий рыцарь на троне, то не проще ли было уберечь Утера от злого умысла родного брата, нежели возлагать надежды на человека, которого собственная выгода заботила больше всего остального? Как великий созидатель жизни и властитель всех легенд мог упустить из вида Вортигерна, этого одаренного мальчика, надежду всего магического мира? Как Мерлин позволил ему попасть под влияние Мордреда? Сияние Экскалибура отрезвило меня, у меня появилось окончательно сформированное намерение. Я почувствовала, как моя сущность вновь обретает человеческую форму. Я была девственной богиней, родившейся в темноте зеркального озера, дочерью водной стихии, освобождённой от всего мирского. Та, что приносила дары. Та, что не терпела отказов. Гроза бушевала с полной силой, вода с грохотом и воем низвергалась на землю, всюду пузырилось, вздувались волны, между камней бежали пенные потоки. Все живое смылось со скал и холмов, и спасти короля от моего гнева было некому. У него подкосились ноги. Он едва сумел сделать ещё пару шагов и как смертельно раненое животное, почти теряя сознание, рухнул на землю. Страдание исказило его лицо; что-то тёмное взыграло внутри меня, какое-то жестокое истинно женское злорадство. Король слепо шарил руками в грязи в поисках опоры, чтобы подняться, но тяжёлые жалящие струи дождя с силой били его по спине, не позволяя выпрямиться. В озёрном крае ему более не окажут никаких почестей. Наказать! Наказать наглеца! Следуя моему немому приказу, стихия обрушилась на поверженного короля. Земля, питаемая моими водами, взбухла, вывернулась на изнанку и заглотила мужчину, увлекая его в трясину смерти. Так он оказался целиком в моей власти. Но теперь, заимев противника, пусть и неявного, но всё же вполне осязаемого, король со всей ненавистью набросился на него. Стиснув зубы, не помня себя, он в исступлении бил кулаками куда попало и в то же время пытался выплыть на поверхность. Озеро кипело в пузырях, гроза выла и грохотала. Я мучила мужчину: топила его и била тяжёлыми волнами. Мутная вода сгустилась и сомкнулась вокруг его горла. Но даже теперь он не прекращал своего вялого сопротивления. Скольких утопленников я прибрала к себе за всё это время, скольких непочтительных грешников пустила на корм рыбам. Король был непочтительным, да ещё и глупым к тому же, а его единственное достоинство заключалось в том, что он был Пендрагоном. Давным-давно я возложила надежды на его кровную линию, привязав к ней священный меч. Вортигерн был отравлен тёмной магией и навсегда потерян для нас. Но его племянник, Артур… Артур. К моему прежде молчавшему мертвенному сердцу вдруг подкралась острая, щемящая грусть, но почти мгновенно она сменилась мрачным волнением. Ох, Артур, последняя надежда магов. Жалкая, слабая, едва живая. Ещё не время умирать. Иди и топчи землю, глупое создание, покуда такая же глупая смерть не приберет тебя к рукам. Я явилась к нему с отринутым им мечом. Когда он заметил меня, разглядел в толще воды, руки его, согнутые в локтях, распрямились, кулаки разжались. Он посмотрел на меня тревожно, даже как будто бы болезненно, и необыкновенное, никем не виданное одиночество отразилось в его глазах. Я держала Экскалибур, как младенца — тяжёлый эфес покоился на сгибе локтя. Протянув свободную руку Артуру, я строго взглянула на него. Вода выпустила его из своих тисков и толкнула ко мне навстречу. Мгновение он колебался, а затем взял меня за руку. Меня невольно поразили та простота, та естественность, с какой он проделал это, словно не было битвы со стихией, словно он только что не столкнулся с чем-то, что было выше его понимания. Словно он не испугался меня. Мной вдруг овладело неслыханное и несказанное дотоле чувство полноты, меры и примирения. Окружающий мир завертелся с безумной скоростью, а когда это вращение прекратилось, я кое-что поняла про этого человека. Сегодня он впервые увидел действительность во всей её наготе, ощутил её смертоносную опасность, её беспощадность, её неизъяснимую, влекущую красоту. За один день он испытал так много и горя, и счастья, столько разных, быстро сменяющихся чувств. Вступив в схватку со стихией, он впервые смутно предугадал многообразие жизни и приблизился к пониманию своей природы. Артур несильно сжал мою ладонь, и сердце моё вдруг ожило и сладко заныло от какого-то болезненного желания. Артур вздрогнул, кровь быстрее и жарче побежала по его жилам. Здесь, в озёрной пучине, он был открыт для меня, словно книга. Он чувствовал себя невыносимо одиноким в этом тревожном мраке: с непреодолимой силой им овладела тоска по дружественному голосу, тёплой ласке, по светлой комнате, по людям, которых он любил. По мне — несмотря на то, что я была прямо перед ним, — по другой мне. Ему казалось, что вся смятенная тьма этого тревожного ненастья погрузилась в него и разрывала ему грудь. Не было момента лучше этого, чтобы показать ему будущее. Обнажённое сердце, беспокойный ум внимали картинам грядущего особенно чутко. Я щедро делилась с ним тем, что отдал мне Мерлин. Побагровевшее лицо Артура исказила гримаса боли, он отпрянул было от меня, но я держала его крепко, не позволяя отвернуться. Не в этот раз. Я рисовала ему яркие и отвратительные в своей правдоподобности образы тёмного предопределения, которое ожидало нас в случае, если он откажется от своего предназначения. Погубленная земля, выжженные злым огнём леса, иссякнувшие водоёмы; оглушающий, пробирающий до костей вой, исторгаемый теми немногими существами, что останутся в живых, да и то ненадолго. А следом придёт зловещее мертвенное безмолвие. Никогда больше не возродится этот край, никогда не наполнится звуками. А бесславный король, что обрёк свой народ на погибель, сгинет в чужих землях, и имени его никто не вспомнит. Предвидела я и собственную смерть. Без своего озера я, словно рыба, выброшенная на берег, иссохну и распадусь в прах. А Мерлин, будучи не в силах от горя и опустошения сдвинуться с места, камнем врастёт в землю. На том и кончится эпоха магов. Артур раскрыл рот в немом яростном крике, грудь его задрожала, по лицу пробежала дрожь. Он рванулся из последних сил, но тут же замер, будто поражённый какой-то мыслью. Я поняла, что на смену страху и ожесточению в его душе пришло чувство сопричастия. Некоторые люди обладают удивительным умением слепо следовать своей обязанности, но Артур принадлежал к числу тех, чьему смирению и покорности обязательно предшествует жестокое и изматывающее сражение. Он закрыл глаза и отдался воле стихии. К нему пришло осознание того, что жизнь окружающего мира и его жизнь тождественны, что это одна и та же великая, могучая жизнь, и что он обязан встать на её защиту. Смягчившимся и податливым, волны подхватили его и подняли к пугающему свету грозового неба. Уже спустя мгновение он был там, где и прежде — среди грязи и ручьёв. Рука, что ещё недавно стискивала мою, теперь сжимала рукоять меча. Вонзив клинок в мокрую землю, он медленно и тяжело поднялся, зашатался, но всё же удержался на ногах. — Я принимаю всё! — со страстью и обречённостью выдохнул Артур. — Я принимаю! Грозу унесло без следа. За серебристой дымкой лежали зеленые холмы, а за ними круто поднимались горы, строго, но без высокомерия взирая на красоту озера, как суровые люди наблюдают игры горячо любимых детей. Артур ещё немного постоял, опираясь на рукоять Экскалибура и не сводя затуманенного взгляда с блестящей водной глади, словно ожидая ещё чего-то. А затем, выдернув меч из земли, сгорбившись, как старик, побрёл в лагерь, разбитый Бедивером в пещерах.