Офелия гибла и пела, И пела, сплетая венки; С цветами, венками и песнью На дно опустилась реки. — Афанасий Фет —
- 1 -
В город вернулось лето. Лиственницы и ольховник казались ещё зеленее, бледно-розовые и белые краски июньских первоцветов сменила золотистая желтизна утесника и ракитника. И только поверхность озера оставалась все та же — ровная темно-синяя вода, отражающая берега и прячущая отражения словно под дымчатым стеклом. На озере были свои птицы: ласточки спускались к воде, чтобы напиться, а ржанки и кроншнепы, отыскивая корм, вонзали во влажную землю свои длинные клювы. Воздух был напоен тем резким запахом, какой обычно стоит над водой: острая смесь запахов свежей зелени и гниющих листьев, мертвой рыбы и нагретого ила. И, словно всего этого было недостаточно, терпкие ароматы диких горных трав и цветов начали растекаться в воздухе, пробуждая обрывки волнующих воспоминаний. Я пошла прочь от берега. Преодолев нагромождение камней и узкие расщелины, я оказалась в предгорье, густо поросшем вереском. Повсюду из земли поднимались мощные гранитные скалы, окруженные зарослями кленов и лиственниц. Взобравшись на верхушку холма, вскоре я добралась до долины, наполненной журчанием воды в ручье. Я опустилась отдохнуть на бревно и оперлась спиной на ствол молодой сосенки. Какая-то птица возилась в кустах позади меня, то ли чиж, то ли дрозд. Прислушиваясь к неспешным птичьим шорохам, я разглядывала проплывающие по небу маленькие пушистые облака и радовалась своему недолгому уединению. Здесь, вдали от берега, было так тихо, так покойно. Совсем рядом со мной, под защитой каменного выступа, поселилась семейка маргариток, и я протянула руку, чтобы сорвать одну, но затем вдруг замерла, застигнутая врасплох очередным воспоминанием, вызвавшим у меня зыбкое, тёплое чувство в груди. Мальчика звали Тамезис. Старик сказал бы: какое тяжёлое имя, сколь многого оно требовало от своего носителя. Старик не признавал людских имён («Они сыпучее песка») и ему не было нужды знать ещё одно. Ручей резво и шумно бежал по долине, затем разделялся на несколько мелких ручейков и вместе с другими потоками наполнял моё озеро. Я поднялась с места, следуя наитию, шагнула в воду и протянула к ней руки. — Покажи мне, — мягко велела я. — Покажи ещё раз. Ручей отозвался насмешливым серебристым звоном. В сравнении с завлекающей песней озёрных волн, его плеск больше походил на ликование шкодливого ребёнка. Я набрала ледяную воду в ладони и плеснула себе в лицо. Крики ржанок остались позади, ветерок унялся, все шорохи стихли. Я всё ещё была здесь, стояла среди зелени и нагромождения скал, обратив своё лицо горячему летнему солнцу и перебирая пальцами игривые, полные жизни потоки ручья, однако в то же время звенящие струи уносили меня вперёд, к каменистому обрыву, а затем резко вниз — в нежные, но властные объятия озера. И снова тёмное дно манило меня. Ни чувств, ни желаний, ни песен, ни слёз — вечное спокойствие и постель из водорослей и мягкого песка. Отсюда не было видно, как ясный день сменяется чернотой ночи, как недвижимые каменные лики рассыпаются в пыль, как гибнут и рождаются чувства, как тлеет и исчезает память. Как сладко будет дремать там… Я отстранилась. Озёрная пучина нехотя выпустила меня из своих объятий, и приласкав напоследок, вытолкнула прочь. По-прежнему следуя за своим проводником — ручьём, что шёлковой лентой вился меж пальцев, я очутилась в дочерних речных водах Темзы. Мимо меня, по устланной лунным светом дороге проскользнула лодка, а в ней — спящий мальчик и мой старик. Волны плескались, пенились брызги, обнимая вёсла. Старик смотрел вперёд, в сторону противоположного берега. Пушистые, совсем светлые ресницы мальчика дрожали, и я вдруг поняла, что он только притворялся спящим. На самом деле, он просто боялся открыть глаза. Может быть, это и была та самая ночь, когда Артур впервые отвернулся? Однако я пришла сюда не из-за него. Медлительная сила сонной воды уносила лодку прочь от меня, к торговым портам Лондиниума, а вместе с ней — и годы, минувшие с той памятной ночи, когда меч вошёл в камень, а камень тот схоронила под собой река. Я с возрастающим нетерпением взглянула в сторону чёрной башни Вортигерна, вспарывавшей серое предрассветное небо. Я чувствовала волнение Тёмной реки — вода отступала прочь, обнажая дно. Легенда оживала. Я знала, что будет дальше. Я хотела увидеть другое. Воспротивившись моей порывистости, ручей нежно обвил мои запястья. «Мы соблюдаем порядок, заложенный мирозданием. От озера — к рекам, от реки — к ручьям». От отца к сыну. Артур был высок и плечист, в бороде и на висках у него поблёскивала ранняя седина, а ресницы по-прежнему оставались густыми и длинными. Я уже видела его таким: кожаный камзол, золотой королевский венец и ладонь в перчатке — на рукояти меча, — и всё же не могла не испытать замешательства. В моём представлении, Артур из Лондиниума на троне должен был смотреться, как ребёнок, занявший стул себе не по размеру. Однако вот он был передо мной — величественный, с горделивой осанкой, преисполненный сдержанности, достоинства и строгости. Это был спокойный момент торжества — я ощутила слабость в ногах, спина так и норовила согнуться в поклоне. Я стискивала кулаки и держалась. Не мне опускаться на колени перед королями людей, не мне чтить их как отцов и защитников. Я сама стану слушать молитвы, принимать подношения и наблюдать за празднествами в свою честь на берегу Нимуэ. Боги будут благоволить Артуру. Его королевство, прежде изнывавшее от тирании и одолеваемое междоусобными войнами, снищет себе славу процветающих земель. Лучшие рыцари мира соберутся за его Круглым Столом, и они не будут знать раздора и зависти к заслугам друг друга. А сам король за свою храбрость будет вознаграждён семейным счастьем, неподвластным годам. После тяжёлого дня ноги будто сами будут нести его в супружеские покои, от его твёрдой и вальяжной походки не останется и следа. Мне, может быть, и хотелось ещё одним глазком понаблюдать за любовными страстями Артура, да только теперь уже ручей нетерпеливо увлекал меня вперёд. В конце концов, я всё это ещё увижу. Меня поразило стремление истории повторять саму себя: мальчик в лодке и мальчик в резной дубовой колыбели — одно лицо. Те же светлые вихры, ресницы, те же мягкие черты, которые со временем огрубеют и обострятся. Тамезис не боялся держать глаза открытыми, и они, тёмные и бездонные, как озёрная гладь, взирали на меня с любопытством. Словно он мог видеть меня, словно река времени не стояла между нами, как на страже. Тамезис… Само имя звучало, будто прыжок в воду: сначала глухой всплеск, а затем шипение вздыбившихся пенных волн. И я вдруг вспомнила или, наоборот, увидела то, чему ещё только предстояло произойти, — как Артур, взбешённый моим неповиновением, с яростью и остервенением будет лупить мечом озёрную воду. «Выходи, Вивиан! — приказывал он. — Выходи, или я выволоку тебя силой!». Позабавленная этой глупой выходкой, я стала смеяться, и юный Тамезис, не сводя с меня осмысленного взгляда, расплылся в ответной улыбке. Вот, что значило его имя, — тёмная растревоженная вода. Ещё мгновение я смотрела на его нежное заспанное лицо, а затем вдруг вновь оказалась в долине, среди зелени и беспорядочного нагромождения каменных плит. Солнце поднялось высоко, и теперь здорово припекало мне спину. Башмаки промокли насквозь, подол платья потяжелел. С радостью и удивлением я вдруг заметила, каким светлым и приветливым был мир вокруг. Тот обычный мир обыденностей вроде пробуждения по утрам, умывания, неспешной пешей прогулки и прочего. Я не без содрогания вспомнила об озёрном дне. Нет, мне совсем не хотелось возвращаться туда, кем бы я ни была по рождению. Я брызнула ледяную воду себе в лицо, чтобы охладить чувства. Никогда прежде мне не приходилось так остро ощущать себя, принадлежащей этому миру, и радоваться этому так искренне и беззаветно. Любовь, потаённая и непритязательная, покорная и пылкая, вошла в моё сердце. И ничто на свете, на том или на этом, не могло с ней сравниться.- 2 -
— Думаешь, он твой, а ты его? — спросил старик, стоило мне появиться на пороге дома. – Нежное, наивное дитя. Мне не следовало надолго покидать тебя. — Где ты был? — сухо спросила я. — В Тёмных землях. Пока я переливала набранную в ручье воду, старик стоял и наблюдал за мной, загадочно и тепло улыбаясь. Он держал в руках свой старый посох, но было видно, что он более не нуждался в опоре. Годы слетели с него, словно шелуха. Лицо разгладилось, спина выпрямилась, глаза светились здоровым блеском. — И что ты видел там, Мерлин? Какие тайны ты постиг? — Ах, Нимуэ, ну что за нетерпение? — он шагнул вперёд, раскинув руки в радушном жесте. — Тем более что исход всего тебе известен наперёд. Однажды я откроюсь — а ты ответишь подлостью. Он протянул мне свою длинную белую руку, и я, невольно повинуясь, прикоснулась губами к костяшкам его пальцев. — Безумная, как страсть, спокойная, как вечный сон, — тихо, нараспев, произнёс Мерлин. — А я, повергнутый, склоню свои колени. Я холодно взглянула на него. Он взял меня за руку и прикрыл глаза. — Дай же и мне взглянуть, — прошептал он. — Впусти меня, Нимуэ, — хрипло повторял он снова и снова, медленно приближаясь. — Я тебе не враг. Он не лгал, я не чувствовала опасности или недобрых намерений. Поддавшись объятию, я склонила голову к его плечу и замерла. У меня немного закружилась голова. Я вновь ступила на зыбкую почву воспоминаний, и ноги едва удерживали меня. Мерлин действовал стремительно, словно поспешно перелистывал страницы уже знакомой ему книги. А затем он вдруг остановился, и я увидела его и себя на озёрном берегу среди камней. «Довольно! Довольно!», — задыхалась я, взмокшая и раскрасневшаяся, уворачиваясь от ищущих рук Артура. «А если бы он был только он, — раздался низкий грозный голос, — ты бы впустила его, не так ли?». Воспоминание вдруг пошло рябью, как отражение на воде, по которому хлопнули ладонью. Мерлин вернулся к перелистыванию, а затем вдруг закрыл книгу, словно та ему наскучила. — Какая жестокая иллюзия! — с отчаянием выдохнул он, отстранившись. — Неужели ты правда думаешь, что будешь сидеть подле его трона? Ты, всадница вздымающихся озёрных волн, владычица непостижимых тайн и хранительница Экскалибура? Не гневи богов, Нимуэ. Раздражённый и полный горечи, Мерлин отступил. — Ты не можешь принадлежать ни одному смертному мужчине, — в его глазах вспыхнула досада. — Что бы они ни бросили к твоим ногам, сколько бы настойчивых просьб, заверений, клятв и ложных обещаний ни дали, ни на что из этого твоё сердце не отзовётся по-настоящему. Невольно ощутив себя пристыженной, я опустила голову. Плечи мои поникли. — Вот тебе одна из тайн будущего: заняв престол, Артур Пендрагон возьмёт в жёны леди Гвиневру, дочь Лодегранса, самую прекрасную деву в Камелиарде. Он будет любить её, она его — не слишком. Союз их, омрачённый изменой, в конце концов приведёт к началу войны. Артур умрёт в одиночестве, окруженный бездыханными телами своих верных рыцарей, и небеса будут скорбеть по нему, пока слёзы не иссякнут. Меч вернётся к тебе, как и было обещано. А Артур будет спать на Авалоне, в ожидании дня великой нужды, когда ему придётся подняться вновь, чтобы спасти Британию. Кровь отхлынула от моего лица. Туман застил глаза. — Зачем же ты?.. — слабым голосом спросила я. Мне не было нужды не доверять словам Мерлина. Его издавна называли властителем легенд, он видел и помнил каждую из них. — Вортигерн нам не угоден, — ответил он. — Нам? — Тебе, мне. Дуброну, Аэнусу, Рейну, Конхобару, Мананнану… Я стояла и слушала, как он перечисляет имена богов, знакомых и чужих, словно со стороны наблюдая за происходящим. У меня возникло ощущение, что весь мир неожиданно сбился с правильного пути, но при этом было достаточно одного моего слова или движения, чтобы все вернулось на круги своя; однако я оставалась обездвиженной, язык отказывался повиноваться, и поэтому — только поэтому — я не могла сейчас же восстановить этот мир в знакомом и привычном мне виде. А Мерлин продолжал говорить: — Вортигерн не чтит старых богов. Никаких богов. Он, подобно Мордреду, стремится лишить вечность памяти. Как сделал это с тобой. — Как давно я живу на свете? — Язык мой ворочался с трудом, словно в рот натолкали камни. — А как давно люди слагают песни об озере Нимуэ? — вопросом на вопрос ответил Мерлин. Лицо его смягчилось, глаза сделались печальными. — Вот, что ждёт тебя вдали от своей стихии, — миг смертной жизни и вечное забвение. Тебе не следует верить своему влечению, дитя. Особенно сейчас, когда ты колеблешься на границе двух миров. Тебя манит сила Экскалибура, а не тот, кто станет ей обладать. Я вновь ощутила сильнейшее головокружение, а ещё — жуткую, бездонную пустоту под сердцем. Что-то в этой трагичной предрешённости непостижимым образом радовало меня, но радость эта была злорадной и тяжёлой. — Будь благоразумна, Нимуэ, — сказал напоследок Мерлин. — Ты — создание Природы, тебе чужды людские волнения, какими бы близкими и понятными они ни казались тебе.- 3 -
Следующим утром я, завернувшись в покрывало, нерешительно выбралась из постели и поскорее направилась к окну. Полоска на горизонте из серой сделалась розовой, стало быть, до рассвета оставалось не более получаса. Каменные столбы были едва видны в утреннем тумане. То, что мне надлежало совершить, должно было произойти в самом начале нового дня, когда заря только-только занимается над землей, а свет настойчиво теснит сумеречный мир прочь. Нельзя было осуществить моё намерение раньше положенного мгновения — какая-нибудь из замешкавшихся теней могла увязаться за мной, и в минуту наивысшей уязвленности надёжно укорениться в открытом сердце. Не следовало и медлить, те несколько секунд, что отделяли день от ночи, свет от тьмы, настоящее от прошлого, истекали очень быстро, и, задержавшись, я могла погибнуть. Мне следовало испытать смятение, оттого что вероятность смерти не вызывала у меня испуга. Разве то не было проявлением моей нечеловеческой натуры? Но велика ли была разница между гибелью и тем, что ожидало меня на дне озера? Я разложила на постели полный набор одежды, рассеянно поглядела на неё с минуту, а затем поспешно обулась и вышла на улицу в чём была — в длинной белой сорочке, отороченной узким кружевом. Стихии не было важно, в чём я приду к ней на поклон. И я шла с пугливой осторожностью, как по зыбкой трясине, которая в любой момент могла разверзнуться под моими ногами. С каждым мгновением, с каждым ударом страдающего сердца моя холодная, твёрдая решимость таяла. «Где же ты, мой славный король? — безмолвно вопрошала я, поднимаясь всё выше и выше к скалам. — Воротись ко мне в минуту величайшего сомнения, убереги от решения, которого вскоре уже нельзя будет отозвать». Но Артур упивался восстанием: смотрел на взвивавшиеся в небо костры, учинял беспорядки, подначивал разъярённую толпу, планировал покушение и даже думать не желал о том, чтобы исполнить своё предназначение. Я не винила его за его мальчишество. Я с тоской думала о том, что могла бы любить его таким, как он был, пылким и забывчивым, увлекающимся и неверным. Если любовь была уделом всех людей, то я могла отринуть всё ради этого и прожить свою недолгую жизнь в изгнании и забвении, но подле него. Если бы он только захотел меня, если бы явился сейчас в предрассветной полумгле… Я не могла быть счастливой и довольной вдали от своего короля. И я не стану нарочно замыкаться в мрачном мире самоистязания и одиночества. Если Артуру были уготованы недолгое царствование, предательство и одинокая смерть, то я хотела наблюдать за этим затуманенными и равнодушными глазами Владычицы Озера. На вершине скалы не росли деревья, но более мелкие растения, из тех, что сумели отвоевать себе местечко в узких расселинах и укорениться на скудной почве, виднелись здесь и там. У меня ещё было время, и, опустившись, на колени, я принялась срывать траву и горные цветы, а затем наспех неловкими дрожащими пальцами сплела себе венок. Мне хотелось встретить свой последний рассвет наряженной. Приблизившись к краю обрыва, я подняла голову и посмотрела на стремительно светлевшее небо, затем взглянула вниз, на чёрное озеро, смиренно дожидавшееся меня, и вспомнила о Тамезисе, о его глазах, тёмных и бездонных, как эта водная гладь. У него были мои глаза. Только всё это было ложью. Артур умрёт бездетным. Ничто и никогда не сможет унять моей тоски. Кроме этого падения в бездну. В конце концов, короли рождаются и умирают, а я буду править, покуда моё озеро не иссякнет. Как только первый рассветный луч коснулся верхушек сосен на противоположному берегу и позолотил блестящее зеркало воды, я раскинула руки и закрыла глаза. «Простите мне мой жест, в своём бесстыдстве чудный, — обратилась я к богам. — Я гибну с мыслями о смертном мужчине». Ветер ударил мне в лицо, хлипкий венок соскользнул с головы и цветы разлетелись. Я шагнула с обрыва.