— 1 —
Старик осушил кружку с элем, откашлялся и вытер рот засаленным рукавом. — Я стоял у окна, смотрел на озеро, пока вода не потекла с моих волос. Что там творилось, Дария, что там творилось! — он сокрушённо покачал головой. — Будто бы сам дьявол вылез наружу, вознамерившись утопить всех праведников. Дария молча собирала тарелки со столов. Её рот превратился в прямую скорбную линию, подбородок окаменел. В последние дни она только и делала, что слушала причитания мужчин из озёрного края. Каждый вечер они поднимали бокалы, называя одно-два из девяти имён, а то и все, и неизменно сетовали на божью немилость. В ту ночь удача отвернулась от всех несчастных, бродивших неподалёку от берега. В ту ночь буря не ведала милосердия. Какой тогда стоял шум: ручьи падали с бесконечной высоты, как водопады, и ураган бросал их, словно мокрые верёвки из стороны в сторону. Небо вздрагивало молниями, с громом ниспадая на трепещущую землю, и свершалось в этом стонущем мраке яростное слияние выси и глубины, подобно слиянию мужчины и женщины. Гигантская брачная ночь. — От лодок не осталось и следа, хотя, видит бог, мы с парнями привязывали их на совесть. Ни одной щепки к берегу не прибило. Озеро всё сожрало. Деревья сладострастно вздыхали; всё ярче сверкали молнии, сплетаясь с далями; раскрылись горячие жилы небесного свода, они изливались и соединяли свои потоки с земными потоками дорог. Всё было разбросано, все переплелось — ночь и мир. Три недели накопившегося зноя, три недели ожидания разразились в этой борьбе, и, наконец, наступила ужасная развязка. — Озверевшая вода размыла канал, — продолжал сетовать старик, уже изрядно пьяный. Его белёсые глаза слезились, отвисшая нижняя губа дрожала. — Постройки будто языком слизало. И людей вместе с ними. Славные были парни. Крепкие, работящие. А теперь мёртвые — мертвее не придумаешь. Мы с Дарией переглянулись. Я не подавляла воспоминания о случившемся сознательно, они просто обходили меня стороной; вся эта безумная процессия взволнованных мужчин, их словно несла какая-то невидимая сила, сила, что заставляла других людей останавливаться, присоединяться к ним или же замирать на месте и подолгу смотреть им вслед. Они несли на руках мертвецов, раздувшихся, посиневших, вымазанных грязью, озёрной тиной и поблёкшей кровью, — утопленники, да только не по своей воле. — Вилли, моему внучку, говорят, переломило спину пополам — хрясь! — словно сухую ветку, — скулил старик; он вконец утратил спокойствие. — Это какой же должен быть удар, Дария! Что за дьявольская сила, что за проклятье! Я закончила протирать столы. Было уже очень поздно, таверна давно опустела, и только пьяный рыбак никак не желал уходить. — Полно тебе, Хэм, — не выдержала Дария. — Их всех уже давно отправили на кострище. Обратно не вернёшь. Им больше нет дела до твоих причитаний. Иди домой и ложись спать. — Все говорят, что такое в наших краях было впервые, — Хэм не слышал её, или не хотел слышать. — Но я помню… помню… я был тогда молод… когда один брат убил другого и взошёл на престол. Как гневалось озеро, как оно выло и шипело, словно дикий зверь. А теперь снова. Племянник убил своего дядьку. Неужто нельзя было оного в темницу бросить? Дурное это дело — проливать родную кровь. Гиблый драконий род. Проклятый. На мгновение он обернулся и глянул на меня, мне показалось, что у него из глаз текли слезы, что-то и впрямь творилось такое в его глазах, он будто бы вонзался в меня взглядом. Я отвернулась от старика и прикрыла веки, не в силах больше смотреть на уродливое дряблое лицо. Казалось, что он вот-вот издаст горестный вой, какого здесь не слышали ни до, ни после, и превратит это место в маленькое пристанище горя. Дарья сердилась на бедолагу, но всё же сочувствовала. Поэтому позволила ему даже забрать бутылку с собой. Но вот моё сердце — о, стыд! — молчало. В ту ночь я была воплощением мира, урагана, ночи и всего живого в бурном излиянии природы. Буйный дождь проникал в мои поры, очищающий вихрь шумно обвевал мне грудь. Ненастье вторило моей ярости. Я сеяла ветер — другие пожинали бурю. Другие спасались или умирали. Я не желала, чтобы облака воспоминаний застилали мой горизонт, но всё же не могла забыть, как чудесное новое дыхание, в котором аромат полей сочетался с огненным веянием разгневанного неба, проникало в меня освежающей прохладой. Какое это было блаженство — ощущать чистую стихию, владеть ею, быть её частью. Я позабыла всё кругом, вдыхала свежесть и бодрость, поглощала эту прохладу, как земля, ощущала блаженство встряхнувшихся деревьев, с шумом шелестевших от мокрых ударов дождя. Но там, за этим шумом, творилось нечто страшное, нечто жуткое и непоправимое. Теперь я ощущала это смутно: пока старик говорил, я ещё чувствовала что-то, но не понимала этого. Дождь смыл мои мысли. Они стали сновидением. Тогда всё постепенно стало успокаиваться, молнии поблёскивали лишь на горизонте, гром стихал и дождь стучал под улёгшимся ветром, — тогда и мной овладели успокоение и усталость. Музыка звучала в моём вибрирующем теле, и на меня снизошло мягкое спокойствие. Сладостно звенящая ночь, будто колыбель, убаюкала меня, и я уплыла в её сонную лощину. А наутро пришла скорбь. Жалкий, пьяный, полубезумный старик думал, что боги наказали жителей озёрного края за то, что один король снова убил другого, за то, что они были роднёй по крови, а люди стерпели, закрыли на всё глаза и вернулись к своим делам. Но богам было плевать на людей и их королей. Богов заботили лишь они сами. Я чувствовала себя древней немощной старухой, страдающей беспамятством. Мне было тяжело думать и вспоминать, звуки иногда превращались в неразборчивое гудение (вибрации тучной потревоженной земли), и это гудение убаюкивало, убаюкивало… В город пришли осенние холода. Я носила платье из самой толстой шерсти, прятала волосы под шёлковым платком и делала свою работу: зашивала, бинтовала, снабжала отварами, сиропами и касторкой. Дария вновь открыла таверну, дел хватало, а потому к ночи я ложилась в постель совершенно обессиленная. Озёрная вода остыла, сделалась ледяной, все течения стихли. Остыла и я. В моей жизни не было места беспорядочному движению, чувствам и переживаниям, мне было не до этого, — поскольку все мои силы были направлены на то, чтобы сохранить свой рутинный распорядок дня. Дни сменяли друг друга, приходили и будили меня снова и снова. И каждый из них начинался с чудовищной и невероятной мысли: я убила людей. Я думала о горе, злости, об ужасе и вине, но это были пустые раздумья. Ничто из этого не приходило ко мне. Но если бы пришло, я знала, моё сердце не сумело бы их вместить. Смерти — это увесистые камни на душе, и за всю свою жизнь я собрала их немало. Я никогда не была безвинной и ничто не мешало мне выносить приговоры. Если смерть — это камень, то предательство — разъедающая гниль. В самой сердцевине моей любви отныне скрывалось тайное и гибельное бремя. Больше никто не навещал меня, я не получала никаких посланий и приказов. Мерлин по-прежнему молчал. Моё ужасное злодеяние, конечно же, принесло ему горе и разочарование, он был опустошён, может быть, даже винил себя, я хотела, чтобы он винил себя, чтобы они все винили себя, потому что они были виновны не меньше моего и потому что они могли горевать, а я нет. Я как буря — издала свой яростный вопль и затихла на недели, месяцы, может быть, на века, и кто знает теперь, когда я задышу вновь. Я взяла себе жизни других, но они не оживили меня. Чем больше дней отделяло меня от случившегося, тем чаще в голову проникали подлые и малодушные мысли. Артур, в сущности, не сделал ничего дурного, он просто объединил в одно целое государственные интересы и свои личные. Святой благоверный король — заботливый отец для своего народа. Действительно, какая разница, куда было копать: на юг или на запад. В конце концов, не пруд истощит моё озеро, не он иссушит плодородные земли Камелота. Бесстыдство поступка Артура мало-помалу перестало ранить меня, я почти забыла об этом, и только горькое семя обиды, посеянное где-то под сердцем, время от времени давало знать о себе тупым болезненным уколом. Ужасные подозрения бродили в моей голове: обо мне и об Артуре, о нашем будущем, что я видела, и о том, что видел Мерлин. Охлаждение чувств, измена, побег, смерть. Отчего же? Отчего так? Была ведь и любовь, и страсть, была и будет, я чувствовала это во всей полноте, в настоящем и будущем, всегда. Казалось, всё должно обернуться непредсказуемым образом, но на самом деле оно просто пойдёт своим чередом. Бывает так, что тебе становится тяжело нести свою любовь. Может, дело в самой любви, она пребывает в вечном движении, то уменьшится, то вдруг так возрастёт, что едва удаётся удержать её в руках. А, может, дело в этих самых руках, они слабые и неловкие или вообще для такой тяжести неприспособленные. Может, и ты сам не приспособлен для любви, но зачем-то взял её себе. Существует множество причин, почему однажды ты остановишься и опустишь руки. В моём случае всё началось с утраченного доверия. Артур проделал в моём доверии маленькую дыру, из которой теперь со свистом тянуло ветром. Эта история с каналом — однажды я даже сумею думать о ней как о непримечательной, но всё же думать — лишний раз убедила меня в том, что честность и порядочность мужчины всегда служат женщине перилами, за которые она цепляется перед тем, как упасть. Они обещают, они всегда обещают, скажут, что захочешь, но в угоду своей страсти позабудут каждое данное прежде слово. Однако куда больше меня ранило молчание Мерлина и его отсутствие. Он предпочёл остаться в своём униженном положении при новом короле, он знал о замысле Артура — разумеется, он всё знал, — но позволил этому случиться, не предупредил меня, и это привело к тому, к чему привело. Я понимала каждого из них, и Мерлина, и Артура, оправдывала их, хотя и не должна была, но в голове у меня сгущалась какая-то непонятная тьма, я не могла думать, не могла поддерживать внутреннюю беседу. Мерлин никогда не лгал, но ведь ему и не нужно было. Достаточно было знать и молчать. Я провела с Мерлином вечность, он раскрывал мне все свои самые потаённые мысли, подозрения и истории своего сердца, зная, что однажды это убьёт его, и всё же он доверял мне. Потому что магия уходила из мира людей. Потому что Знание было единственным, от чего его разум никогда не уставал, к чему он никогда не охладевал, что никогда не причиняло ему мучений, к чему он не мог питать страха или недоверия и перед чем не испытывал и тени сожаления. Знание не могло предать его. Но оно не имело никакого смысла, если бы он решил хранить его вечно при себе. Мерлин мечтал построить особенное, подлинное демократическое государство, последний оплот магического мира, и ему нужен был особенный король, король былого и грядущего, причастный к бессмертию, как и он сам. Это не пришло ко мне как большое откровение — Мерлин использовал привязанность Артура ко мне, наше давнее знакомство и общее детство, он использовал мою растерянность и моё влечение, чтобы убедить Артура следовать предопределению. Мерлин посадил на трон своего особенного короля. А теперь ему было необходимо укрепить влияние при дворе, и моё появление в замке вряд ли бы этому способствовало. Ему был нужен благородный король, решительный, открытый миру, стремящийся к славе и к тому, чтобы его могила не осталась безымянной, но не мужчина, посвящающий все свои подвиги женщине. Не мужчина, который захочет жениться и завести семью; такой король может стать славным, но просто славный и добрый король — это не тот, кто был нужен Мерлину. В конце концов, масштаб личности Мерлина требовал воплощения столь же масштабных идей. В голове у меня продолжало пылать Знание, которое стучало там, как настоящая боль, как крыса, забравшаяся мне в мозг, — горящая крыса. Артур умрёт в одиночестве — должен умереть, такова была его судьба, — король, принявший гибель за невероятные идеи мудреца, в которые уверовал сам, король-мученик; история всегда трепетно хранила память о мучениках и авантюристах, Артур будет и тем, и другим. Он станет любимой легендой бриттов, вечным напоминанием о возможности существования мира, где всегда царит равенство и дипломатия, блистательной утопией и ориентиром для всех просвещённых людей. «Он причастен к бессмертию и тесно слит с совокупным временем; он следует за ним и будет следовать на всём его протяжении». План Мерлина ужасал и одновременно вызывал восхищение. Было в этом нечто обнадёживающее — знать о том, что некая сила ведёт тебя за руку навстречу твоему предназначению. Какое тёпленькое, приятное и спокойное чувство. Я вспомнила злость Артура в нашу последнюю встречу, его бессильную ярость от предчувствия того, что он угодил в ловушку. Мы оба оказались опутаны ложью, или лучше сказать правдой, выданной нам дозировано и в нужное время. Я получила пересказ видений (теперь я подозревала, что это была часть видений, угодная Мерлину), Артур обрёл своё пророчество. Мерлин убедил меня отказаться от смертной жизни, чтобы в нужный час король смог получить священный меч от Владычицы Озера и принять свой долг. Мерлин заставил уверовать Артура и его окружение в том, что тот был истинным королём, хотя ещё три десятка лет назад тоже самое он говорил и об Утере Пендрагоне. И вот здесь-то и таился тусклый проблеск надежды, маленький изъян, который хранит в себе всякий, даже самый продуманный план на свете — тщеславие Мордреда и зависть Вортигерна встали на пути у предопределения Утера. Судьба кажется тяжеловесной и неотвратимой, но время от времени и она отступает перед твёрдой и самостоятельной волей. Мне не было суждено лишиться памяти и стать человеком, провести долгие годы вдали от своей стихии, встретить Артура, — всё это было последствиями чужих намерений. А затем случайность последовала за другой случайностью, которая в свою очередь родилась из ещё одной такой же случайности. Миллионы непредсказуемых событий! Вот она, вечная мука Мерлина, читающего будущее как книгу. Он никогда не был готов к тому, чтобы споткнуться о чужую упрямую волю. На свете существовало множество волшебных мечей помимо Экскалибура, и один из них — меч жизни. Один конец этого меча — условности, традиции, порядок, где всё идёт своим чередом. Но был и другой конец, и если нам, мне и Артуру, хватит безрассудства перейти черту и выбрать жизнь, не поддающуюся условностям, то всё смешается. Всё пойдёт непредсказуемо. Всё уже шло непредсказуемо. «Только не переставай преследовать меня», — подумала я, в который раз ощутив тяжёлый тоскующий взгляд короля, направленный на озеро. Каково же ему было нести свою любовь, что ввергала его и его людей в такую гибельную опасность? Каково было получать отказ за отказом? Я высекала искры, мне было нужно настоящее пламя, а не созерцание его. «Не переставай преследовать меня, Артур». Что-то сияло во мне глубоко-глубоко внутри, хотя тьма никуда не делась.— 2 —
Вода сделалась невыносимо холодной, густой и вязкой. Я знала, что там, в глубине, ближе ко дну, по-прежнему бродили тёплые, подвижные течения, вода там была ласковее и мягче. Но опускаться туда было никак нельзя, песнь озера могла убаюкать меня, и я бы уснула вместе с ним крепким зимним сном, спрятанная под толстой коркой льда. Я выбралась на берег, двигаясь так медленно и тяжело, словно всё ещё плыла под водой. Взгляд мой метнулся было к оставленным на камнях башмакам и шерстяному плащу, как вдруг напоролся на какую-то неожиданную преграду. Никто из рыцарей нового короля не кланялся мне так низко, как Рубио. Его отросшие, намокшие от дождя светлые волосы отливали цветом старинной бронзы. Через руку у него был переброшен рыцарский плащ из тёмно-синего бархата. Его конь, вороной мерин, то и дело тянул морду к пучкам пожелтевшей травы. Я испытала облегчение, плечи мои опустились. С тех пор, как разыгравшаяся буря убила землекопов и лодочников, оказавшихся на северных берегах озера, я стала ощущать нависшую надо мной невидимую, но вполне определённую угрозу разоблачения. Люди сделались мнительными, обозлёнными и невероятно богобоязненными. Тут ещё свою роль сыграло крайне неурожайное лето; из-за тёмной магии Вортигерна большинство посевов сгнили прямо в земле. Горожане готовились к голоду, и наткнись кто-нибудь из них на девицу, что исчезала в озере, а позже как ни в чём не бывало накрывала им на стол в таверне, нетрудно было догадаться, кого бы они тогда обвинили во всех своих бедах. Когда Рубио выпрямился и наши взгляды столкнулись, он чуть просветлел лицом. Он был очень бледен, и отчего-то уже совсем не походил на мальчика, каким я его помнила. Теперь он выглядел мужчиной. Он вдруг шагнул вперёд, расправил свой плащ, и я заметила на бархате изображение двух рыб, вышитое серебряными нитями. Когда плащ опустился на мои плечи, я сказала: — Ты не носишь королевские цвета. Рубио взглянул на меня чуть растерянно, я не знала, что его смутило: моя нагота или прозвучавший вопрос. Вероятно, и то и другое. У него были странные глаза, сине-зелёные, мутные, томные. — Я из речного города, — ответил он и отступил на шаг. Затем он сделал ещё один. — Король дал мне разрешение выбрать свои цвета. Всё это было заведомо известно мне. Я вспомнила о маленькой костяной рыбке, оставленной кем-то из людей Артура в качестве подношения. В речных и озёрных краях вера в старых богов была всё ещё сильна. Жители прибрежных районов верили в Мелюзину, Мананнана и Нимуэ. Для них легенды не были пустым звуком. Поэтому Рубио и Персиваль смотрели на меня так, как не смотрели остальные, — с почтением и благоговением. Они знали и не нуждались в доказательствах. В конце концов, магия существовала лишь до тех пор, пока в неё верили, и именно поэтому Мерлин был так обеспокоен — безверие всё больше овладевало человеческими душами. Наступала эпоха новой религии, выдуманной лишь для того, чтобы гнать людей на войну. Рубио вдруг опустился на одно колено передо мной и склонил голову. — Я должен благодарить вас, миледи. Вы спасли меня. Не знаю, как вы это сделали, но это были вы, я знаю. Я видел вас в своих снах. Стоило ему произнести эти слова, как в животе у меня всё перевернулось, и все мышцы заныли в своих решетках из костей. Я поплотнее запахнула плащ. У Мерлина был свой верный человек в окружении короля, нашёптывавший ему волю мудреца. Бедивер. У меня был свой. Тот, кто всегда взывал к осторожности и благоразумию. Тот, кто должен был уберечь Артура от него самого, раз меня не было рядом. Рубио, конечно, не случайно свалился в озеро прямо накануне битвы за замок. Ему предстояло получить страшные ранения, с такими обычно не выживают. Мы оба знали, что те свежие уродливые шрамы на его груди и животе, спрятанные под рубахой и дублетом, были причудливой росписью Смерти, которую вдруг подвела меткость. Я спасла его и однажды он спасёт меня, сдёрнет со столба, под которым будут разгораться языки смертоносного пламени, и увезёт из прогнившего королевства и от слепого короля. — Ты взял себе новое имя? Рубио поднял голову. Разумеется, он был озадачен моей осведомлённостью, хотя и старался это скрыть. — Это имя мать дала мне при рождении. Мне пришлось взять другое и бежать из родного города, когда легионеры стали преследовать всех сторонников сопротивления. — Тебе приятно слышать своё настоящее имя? — зачем-то спросила я. Я думала о своих именах, их было великое множество, но я всегда ощущала себя скорее безымянной, слишком необъятной для того, чтобы уместиться в одно слово. — Я не знаю. Родители дают имена своим детям для себя и окружающих, но не для самих детей. Мы привыкаем к тому, как нас зовут другие, но как мы сами обращаемся к себе? В моей голове тёмной растревоженной водой вдруг зашумело другое имя. Тамезис. Сначала глухой всплеск, а затем шипение вздыбившихся пенных волн. Внезапно на меня навалилась усталость, такая усталость, будто все бесконечные годы, прожитые на земле, вместе с чужим бархатным плащом легли на мои плечи. Я приняла решение, которое вновь доказывало — мало кто из людей всё время держался своего характера, все мы были вынуждены постоянно отступать от самих себя. Я едва не сказала ему: я сдаюсь, отнеси меня к своему королю. Но сказала зачем-то совсем другое: — Поднимитесь с колен, сэр Ланселот. И он поднялся, не сводя с меня завороженного взгляда. Его гладкие светлые волосы падали на высокий лоб. Он казался молодым и ещё долго будет казаться таковым, но какая-то тень будто уже легла на его лицо. Я поцеловала его меж сведённых бровей. Он будет моей опорой в королевстве Артура, я буду его покровительницей. История запомнит его как Ланселота Озёрного, знаменитейшего из рыцарей Круглого стола, верного друга, пылкого влюблённого и пригретую на груди змею. Впрочем, его имя не поддастся очернению, куда большую вину вверят даме его сердца. Издавна стараниями мужчин грязь всегда легче липла к женщинам. Ланселот попросил разрешения вручить мне то, что он привёз с собой. Из седельной сумки он достал нечто круглое, обёрнутое дешёвой тканью. Не слишком-то оно походило на подарок короля, однако при близком рассмотрении я узнала свою неаккуратную вышивку на платке. Сердце у меня в груди так и взмыло. Этот платок с завёрнутыми в него травами я оставила когда-то здесь, на камнях у самого берега, когда сбегала от Артура. Мной тут же овладели воспоминания о том дне: порыв страсти, взывавшая к памяти стихия и Мерлин, глядевший на меня глазами смертного. «О, барышня. У меня горячая кровь». Так оно и было. Всё равно что приникнуть щекой к нагретой солнцем коре дерева. И мы были здесь, такие счастливые, какими только могут быть люди, предчувствующие большую любовь. Развернув платок, я рассмеялась. Это был горький и злорадный смех, будто дождём в лицо хлестнуло. Изящные серебряные узоры, речной жемчуг, озёрные камни — без лишней роскоши. Роскошь мне не шла. — Я убила его подданных, — сказала я, вдруг ощутив горечь во рту. — Невинных людей, выполнявших его поручение, или просто оказавшихся не в том месте и не в то время. И, знаешь, что? — я взглянула на Ланселота, ожидая увидеть в его глазах испуг или презрение, но видела только печаль и любовь. — Я не сожалею. Хочу, но не чувствую этого. Я застыла от странного чувства. Казалось, будто все мои кости превратились в ледяную воду. Я посмотрела на серебряный венец, мутно поблёскивавший в скудном свете пасмурного солнца. — Сначала он отбирает у меня королевство, а затем дарит корону. «Насильно любви не добиться, — говорил Мерлин. — Она должна росой с небес пролиться». В сущности, я ответила ударом на удар, только моя жестокость не имела под собой ничего человеческого, эгоистичного — злоба ради злобы. И после многонедельного молчания Артур ответил на это предложением мира. Не из слабости и смирения — из мудрости: нельзя, будучи злым, искоренять причинённое зло. Он словно заявлял с присущей ему открытостью и простотой следующее: я люблю тебя, я принимаю твою природу и твои грехи, прими же и ты мои. — Вы поедете со мной? — спросил Ланселот. — Нет. Сначала я думала, что Артур сглупил, не отправив его ко мне прежде остальных. Но теперь я понимала: Ланселот прибыл в нужное, правильное время. И всё же я не могла появиться в Камелоте в его сопровождении. Только не в его. Я вернула ему венец и слегка наклонила голову, чтобы он мог возложить его на меня. — Не мне должна быть оказана такая честь, — с сомнением заметил он. — Во всей Британии не отыщется человека достойнее тебя. Теперь я носила плащ озёрного рыцаря и драконью корону. Металлическое кольцо, охватившее мою голову, скользнув по мокрым волосам, медленно опустилось на виски. И вдруг показалось, будто что-то мягко надавило мне на затылок, словно какая-то сила вынуждала меня опустить голову книзу как при поклоне. Я почувствовала стыд за свои злодеяния, за все-все ужасные дела, что совершала, и непоправимый вред, который я нанесла многим людям не по какой-то причине, а только потому что могла это сделать. Мерлин учил меня всячески подавлять в себе пустое страдание, потому что страдание было моей слабостью. Моей самой человеческой чертой, подумала я. Я страдала, потому что моя вечная жизнь походила на подглядывание в дверную щель. Другие жизни плыли мимо меня, словно сонные рыбы. И все они куда-то да приплывали, а я нет. Моя история не имела ни начала, ни завершения. Сколько бы чужих жизней мы с Мерлином не прожили, сколько бы историй ни собрали в своих тайниках, всё равно ни одному из нас никогда не стоять выше обычного человека. Только то, что неотвратимо стремилось к своему завершению, было обременено смыслом. От вечного существования истончалась душа. Много-много дней спустя я стояла на берегу. Вода смолкла до весны, вокруг было безупречно тихо. Никаких звуков не доносилось до меня, я была слишком далеко. Небо казалось огромным и эмалево-синим от лунного света. Несложно было представить, что одно-единственное существо занимало тут самое незначительное место. Озеро смотрело на меня с укором. Сегодня, думала я. К ночи выпадет первый снег. Тёмная земля напудрит лицо, воздух будет звенеть от мороза. Когда я вернулась в пристройку у таверны, где мы жили, свет был уже потушен, со второго этажа не доносилось ни звука. Я не стала раздеваться, только сбросила с себя тяжёлые грузные ботинки и залезла под одеяло. Дверь осталась открытой, я не заперла её на засов, а подперла ящиком с котелками. Понадобится всего один удар средней силы для того, чтобы оказаться внутри. Засыпая, разомлев от тепла, я вспомнила про любимую сказку старухи Алерты о девушке, которая забыла запереть дверь на ночь. Иногда какая-нибудь сиротка из приюта обязательно интересовалась дальнейшей судьбой бедняжки. Всё-таки интересно было узнать, что сделал с ней разбойник, похитивший её. Одна догадка была страшнее другой: продал в рабство, взял силой, искалечил, убил или… Спустя час, может, больше, мой сонный растерянный взгляд блуждал по потолку: где, где это я?.. Что случилось со мной? Перед глазами вместо привычного закоптелого потолка была густая, давящая на глаза темнота. И отчего же было так холодно? Я ощупала пальцами старое, заштопанное одеяло из собачьей шерсти, а затем вдруг наткнулась на длинноворсовый, прохладный на ощупь мех, который пах морозом. Всё внутри пахло ночью и холодом. А затем появились звуки: смутный гул, фырканье лошадей снаружи, бряцанье упряжи, какой-то тихий свист… Я резко села на постели и руки мои взметнулись к лицу. Что-то совсем близко от меня пришло в движение, я внезапно оказалась в меховом коконе. Коротко вскрикнув, я попыталась вывернуться, но ничего у меня из этого не вышло. Кто-то крепко перехватил меня поперёк живота, зажал рот ладонью и сдёрнул с постели. Мне ничего не оставалось, кроме как гневно мычать в чужую руку и орудовать локтями. Над самым ухом раздался тихий смешок: — Вот ведь упрямая ведьма. И тогда я вытянула ноги вниз, пытаясь достать до пола. Но тщетно — я словно зависла в воздухе, не в силах пошевелиться. Дремота окончательно слетела с меня, разум прояснился. Я дёрнулась в последний раз, а затем замерла и обмякла. Потом, когда мы уже оказались на улице — мороз так и прихватывал, — сухая, мозолистая ладонь исчезла с моего лица, я почувствовала под ногами землю и тотчас же обернулась. — Артур. Из моего рта вырывались облачка пара. Я до сих пор ощущала давление его руки у себя под грудью. Теперь обе его ладони, большие и горячие, лежали на моих плечах. Сдержанное сияние луны осветило его черты, и мне вдруг показалось, что мы не виделись слишком долго, бесконечные годы, а ведь у нас оставалось так мало времени. — Я похищаю тебя, — просто ответил он, будто это была одна из самых обыденных вещей в списке дел короля. — Прямо из постели. Только теперь я заметила крытую повозку и тёмную недвижимую фигуру возничего. Было просто удивительно, как они сумели не наделать шума. Ни в одном окне на всей улице не зажегся свет. А затем я вновь взмыла в воздух, луна скрылась за тканевым пологом повозки, в нос ударил запах сырого дерева. Артур забрался следом, и всё тут же пришло в движение. Я выглянула, чтобы в последний раз посмотреть на таверну — больше мне никогда не придётся бывать здесь, — но ничего не увидела, потому что перед глазами у меня плыли чёрные круги. Я сбросила с себя мех, мне сделалось жарко, а потом мы оба, я и Артур, внезапно потянулись друг к другу в темноте. Он привлёк меня к себе — самым нежным, яростным и сосредоточенным объятием, — целуя, целуя, куда придётся, куда попадал, оттого что маленькая повозка ходила ходуном, и я смеялась, потому что меня ужасно забавляла вся эта глупая возня. А потом я приникла щекой к его плечу и с вялым удивлением поняла, что вот-вот сумею заснуть снова, словно и не было ничего странного и волнительного в этом ночном происшествии. Одинокая мысль лениво пошевелилась в моей разом опустевшей голове. Она была о девушке, которую похитил разбойник, о её загадочной судьбе. Может быть, она не забыла запереть дверь. Может быть, она оставила её открытой намеренно. Артур отвернулся от лунного света. Я подняла голову, чтобы ещё раз взглянуть на него, прежде чем уснуть. Все косточки и черты его лица были намечены одним росчерком. Губы его не улыбались, он смотрел на меня прямо и серьёзно. И я знала, чувствовала, что он не просто любил меня такой, какой знал или какой видел, а всю целиком, и, может статься, что ту часть меня, которая была ему чужда, он любил больше всех других. Странные это были раздумья, у меня от них голова шла кругом. Но была среди всего этого одна идея, самая странная и самая вдохновляющая, самая прекрасная на свете — я вдруг подумала о том, что, в сущности, свой первый подвиг Артур совершил не тогда, когда сумел достать меч из камня, а в тот день, когда ребёнком выдернул меня из уличной толпы, выкрав тем самым наши судьбы из рук предопределения. И отныне я чувствовала, что он был вверен моей заботе, что я могла предпринять что-то, чтобы спасти его. Отныне всё для меня шло непредсказуемо.