Бабушкин рецепт

      ...Наружная слежка за объектом за прошедшие сутки ничего не дала и русский агент был неожиданно раздосадован своей неудачей, возвращаясь поздним вечером на их временную базу. В конце концов, это всегда работа Соло - легко и с блеском взаимодействовать с нужными людьми с целью выведывать секреты, попутно очаровывая и соблазняя. И теперь Курякин словно пытался примерить чужую шкуру, которая была ему заметно мала и жала по всем параметрам. Он слегка усмехнулся, приподняв уголки губ: вот бы Ковбой посмеялся, узнав, какие ассоциации вызывает у напарника его деятельность. Но бездействовать, даже с приказом "Залечь на дно и не отсвечивать!", русский не мог. С благословения Уэверли и по его же настоянию им поручили несложный скрытый сбор данных и минимум внешних контактов.       Илья по привычке оглянулся на лестничной площадке третьего этажа, подходя к месту их скрытной дислокации, тихо открыл замок и бесшумно скользнул внутрь, осторожно притворив дверь. Узкий тёмный коридорчик напоминал ему дом, оставленный в Ленинграде - так же тихо и пыльно, на блёклой облезлой стене рядком висят медные крючки в завитушках с претензией на изящество, а на маленькой тумбочке в прихожей - аккуратно свёрнутая несвежая газета.       Их скромное прибежище на окраине города не блистало уютом и роскошью, да и, признаться, совсем не блистало, и выматывающий душу авиаперелёт с пересадками из Египта в Прагу, а потом автомашиной сюда, на окраину неприметного городка в Югославии, оптимизма всей компании не добавлял. Когда американец увидел обшарпанную дверь конспиративной квартиры, местами оббитую краску на косяке и зеленевшую патиной медную ручку, он только молча скривился, словно ненароком целиком сжевал несвежий лимон вместе с подсохшей шкуркой. Внутри было не менее неказисто, чем снаружи: прихожая напоминала пыльную нору, да и две небольших комнаты не были образцом простора и комфорта; обычная квартира, напоминающая типичную советскую хрущёвку и только грязный тёмно-коричневый паркет намекал, что они заграницей.       После короткой, вполглаза, ночевки прямо с самолёта Соло и Теллер навёли какую-никакую чистоту на кухне и в ванной. Ну, то есть, попытались - всё равно оттереть дочиста от подозрительных пятен рассохшийся старый паркет не представлялось возможным, а эмалированная громада чугунной ванны с медными лопастями кранов и душевым рожком, как и плита прошловековой давности, давно просились на свалку. Хорошо, хоть конфорки и духовка горели исправно, не пытаясь коварно отравить их неразлучную троицу газом.       Габи тогда немедленно заняла комнату, смежную с ванной, мотивировав это тем, что горячая вода из проходящих около пола труб хоть немного прогревает эти стылые стены, все в размытых пятнах сырости под простыми бумажными обоями. "Просто подвал какой-то, как в гестапо. У дяди Руди и то было суше и уютнее," - иронично бросает американец, унося свой приличных размеров кожаный чемодан во вторую комнату, оставляя на полу мокрые следы. "Хорошо, хоть не как на Лубянке," - хочет отбить в ответ русский, но молчит.       Илья вообще большую часть времени теперь хранит молчание, особенно в присутствии Теллер. Раскрываться перед немкой не хочется и дело даже не в неожиданной подставе в деле с Винчигуэрра - в конце концов, он выпутался из неё с минимальными потерями. Не считать же ранением пустяковый перелом ребра, легкое сотрясение, пару гематом и ссаженые в пылу боя на склоне костяшки пальцев? Наверно, он разочарован самим фактом недоверия, но у КГБ определённая репутация в кругах разведки и не ему её рушить. В конце концов, Габи поступила так по приказу - и кто он такой, чтобы оспаривать решение руководства А.Н.К.Л., пусть даже в душе остался налёт горечи, отдающий вкусом металла на языке.       "Ты посмотри, Большевик, они даже расщедрились на шкаф!" - с сарказмом восклицает напарник, и русский входит во вторую комнату следом. Назвать это шкафом ему даже не приходит в голову: у дальней стены красуется массивный тёмный вычурный гроб времён, по крайней мере, Французской революции, с неведомо как сохранившимся мутным пыльным зеркалом с отслоившейся по краям амальгамой. Наполеон храбро открывает створку, с любопытством искусствоведа намереваясь оценить внутренности исторического монстра, и тот угрожающе низко скрипит и покачивается. Илья быстро подходит, упирается рукой в верхний угол и смотрит вниз: так и есть, одна из ножек прилично расшатана и держится на честном слове. Он ровным тоном советует пока всё же не распаковывать вещи, и Соло иронично приподнимает бровь, оборачиваясь.       "Я, конечно, подниму это раритетное чудо, если оно упадёт. Но соскрести тебя с пола в рабочем состоянии после этого, Ковбой, даже для меня будет крайне трудной задачей." - почти шутит Илья, не меняя повседневного выражения лица.       В комнате мало места: основное пространство занимает широкая и длинная кровать, такая же древняя, как и шкаф. Возможно, даже из одного гарнитура - витушки на спинке и на дверцах абсолютно похожи и напоминают вычурное музейное барокко. В углу притулилась одинокая тумбочка, маленькая, пузатая и немного кривобокая, вся в пыли и паутине. На окне, скрывая наспех протёртые Габи стёкла, висят толстые тёмные шторы неопределённого цвета, основательно побитые молью, придавая их комнате вид древнего склёпа. "Только вампиров нехватает," - думает Курякин и оборачивается. "Хотя, нет, одного уже вижу" - взгляд падает на Соло, неспешно, с ленивой грацией снимающего свой невозможно пижонский пиджак. Белая рубашка неожиданно слепит глаза, вполне возможно, из-за солнечного блика на гранях серебряных запонок, но Илья уже отвернулся - и не видит острого внимательного взгляда Наполеона, направленного в широкую спину, обтянутую неизменной коричневой поношеной курткой.       Громкий лающий кашель напарника он слышит уже от порога, снимая мокрые ботинки, обляпанные мартовской грязью. Сухой, мучительный и приглушённый, будто Наполеон уткнулся в подушку, чтобы не растревожить спящую Теллер. "Все-таки нужно было сразу волочь его в горячую ванну с дороги," - думает Илья, вешая куртку на крючок и запинывая ботинки в угол - потом помоет, сейчас важнее заняться здоровьем Соло. А то уже порядком задолбали безрезультатные кружения вокруг заказанного обьекта, возникает навязчивое желание просто взять его за шкирку и, невзирая на приказ об осторожности, банально и грубо выбить требуемую информацию.       Вчера они возвращались с инструктажа Уэверли и мартовский дождь со снегом настиг их в дороге, основательно вымочив и прознобив пронзительным ветром, словно в насмешку кидая в лицо пригоршни ледяной воды. И, конечно, модное пальто американца вымокло много быстрее неоднократно проверенной куртки русского. Едва ступив на порог выделенной им квартиры, Илья чётко обозначает приоритеты: сегодня ванна в распоряжении Теллер, по крайней мере, на ближайшие полтора часа. Габи благодарно улыбается и кивает, шмыгая носом и, бросив сумочку в своей комнате, торопливо скрывается за дверью; шум воды возвещает о банных процедурах, а запах цветочного мыла доносится даже в коридорчик, где русский аккуратно расставляет их мокрую обувь на газете под вешалкой. Наполеон зябко ёжится, хмыкает и молча уходит к себе прямо в обуви, торопливо стягивая промокшую шерсть дорогого пальто и бросая его на входе в комнату. Курякин не торопясь снимает потемневшую куртку, подходит к тёмно-серой мокрой груде и на пробу касается пальцами воротника - хоть выжми, да и на полу под пальто уже скапливается лужица мутной холодной воды. Русский опирается о косяк и наблюдает, как Соло, тихо ворча что-то о невозможно бестолковых советских разведчиках, кутается в выцветшее до серости одеяло, сидя на кровати. Он вымок до нитки, заметно утомлён и не пытается это скрыть, и безнадёжно испорченные дорогие итальянские ботинки небрежно заброшены в дальний от кровати угол - немыслимое дело для того, кто всегда заботится о себе и своей одежде. Илья негромко вздыхает и ловит внимательный взор светло-серых глаз: "В чём дело, напарник?" Спорить и уговаривать сейчас не хочется, поэтому он рубит безразличным тоном: -- Не засыпай, Ковбой, сейчас будет твоя очередь на помывку, - и неожиданно ехидно ухмыляется на недоумевающий взгляд.        Сегодня утром Наполеон непривычно молчалив и вял, словно вернулся с особо выматывающего задания, и Курякин замечает что тот почти не ест, хотя вот это вполне объяснимо - простые советские макароны по-флотски не предел мечтаний раздражающе вычурного эстета-американца. Напарник сидит на их совсем маленькой кухне и почти касается коленями ног русского, ставящего чайник у плиты. Соло это совсем не беспокоит, но Илья привычно напряжён, словно он на задании и опасается неожиданного подвоха, незапланированной подсечки в неподходящий момент. Он хмурится и рассеянно трогает ручку чайника, забыв, что тот уже порядком нагрелся, коротко охает от боли и тут же прикусывает губу, сдерживая готовые сорваться бранные слова. Напарник вскидывает на него взгляд и сводит тёмные брови, улавливая причину раздражения - два пальца правой руки заметно покраснели, обожженная кожа блестит в неярком свете незащищённой верхней лампочки. Курякин не успевает ничего возразить, когда американец быстро встаёт и хватает его за кисть, утягивая к раковине и включая холодную воду. И он молчит даже тогда, когда пальцы неприятно сводит от ледяной воды - потому что Соло держит его руку аккуратно и бережно своими длинными пальцами. И затем так же осторожно мажет его пострадавшие пальцы прохладным сливочным маслом из холодильного шкафчика. А потом пристально смотрит в удивлённые синие озёра русского и мягко необидно усмехается, молча отпускает широкую ладонь и, снова присаживаясь на старую табуретку, продолжает удерживать контакт взглядом, в котором сверкает острое любопытство.       Время для вопросов настаёт поздним вечером, когда американец включает ночник и по привычке тянется на тумбочку за газетой: он здесь привык читать на ночь, раз уж от одного запаха виски русского ощутимо мутит и неэстетично перекашивает. Газета несвежая, читаная-перечитаная за два дня, но ничего лучше нет, а напарник на своей стороне кровати снова молчит и пытается играть в шахматы в одиночку. Соло нервно покусывает губы, хмурится, прикидывая варианты реакции, но неугомонное любопытство само тянет за язык - и он решается. -- И в кого же у тебя такие синие глаза, Ilya? - его голос почти против воли сиплый и низкий. Наполеон смотрит вопросительно, а русский вздрагивает и молчит, упрямо опустив голову, ожидая едкой подколки, неудобного вопроса, - да чего угодно! - но американец терпеливо ждёт. Наконец, Илья поднимает лицо и поворачивается к напарнику, вальяжно лежащему на кровати под шерстяным одеялом. Слова падают в холодный воздух комнаты неохотно и медленно: -- Глаза - в деда, так бабушка говорила. Он был полковым доктором в армии Юденича. Я не помню его, погиб до моего рождения. Отказался покидать раненых в госпитале в Гражданскую, фронт был рядом. - мужчина делает паузу. -- Его расстреляли. Вместе с ранеными белогвардейцами.       Наполеон молча присматривается: синь радужки потемнела, тёмный зрачок сужен, а пальцы беспокойно перебирают ткань одеяла. Он молча наклоняется к Илье и кладёт свои тонкие подвижные пальцы на широкую ладонь, успокаивая нервные движения. Под теплом его ладони курякинские пальцы замирают и расслабляются ненадолго, прежде чем выскользнуть обратно в холод, пробирающийся в приоткрытую форточку. Шахматная партия продолжается, а Соло снова сосредоточен на известной вдоль и поперёк центральной колонке помятой прессы. Тишина в комнате окутывает обоих мягким беззвучным шелестом и даже Теллер, звенящая на кухне стаканами и коварно покушающаяся на последнюю заныканную Соло бутылку бурбона, не может её нарушить.       Они уже прошли фазу настороженной враждебности и стремления вцепиться друг другу в глотки при малейшем поводе и, пожалуй, сейчас их взаимоотношения можно назвать осторожным изучением друг друга - насколько вообще можно достоверно изучить подготовленного агента могущественной разведки. Хотя в спецподготовке Соло Курякин иногда серьёзно сомневается, уж очень он импульсивен и артистичен для агента. Сейчас они учатся доверять друг другу и американец демонстрирует завидную выдержку, не пытаясь незамедлительно прибить Илью за вечно хмурый вид и крайне неуклюжие, на его взгляд, шутки. Русский своеобразно тренирует его немалое самообладание, но... Курякин совсем не уверен в своём. И поэтому ему жизненно необходимо пытаться сохранять дистанцию между ними.       К третьему вечеру Соло выглядит уставшим больше обычного, хоть и не был на полевом задании, у него насморк и потому русский старается не реагировать на язвительное замечание об эффективности народных методов лечения с его стороны, когда неожиданно для себя самого предлагает травяную согревающую растирку для ног. Только молча ставит маленькую баночку с самодельной мазью у кровати со стороны Ковбоя. Выходя после вечернего душа, он замечает её нетронутой и на прежнем месте - и длинно вздыхает, поражаясь американскому упрямству. Ничего не подозревающий напарник дремлет, укрытый выцветшим колючим изделием местной лёгкой промышленности под названием "одеяло" и сжимая в расслабленной руке недочитанную газету.       Илья честно пытается уснуть, наплевав на затрудненное сопение рядом, но совесть нещадно пинает под бока и он не выдерживает - встаёт, нарочито громко шлёпает босыми ногами по ледяному полу и садится на половину кровати американца. Едва присев, ловит серый настороженный взгляд напротив, тянется за баночкой и, пока Соло молчит, тихо обалдевая от такой наглости, негромко поясняет: "Ты зря проигнорировал моё предложение, поэтому теперь я не предлагаю. Меня заколебало по такой погоде впустую шарахаться за объектом, пока ты прохлаждаешься здесь. Чем раньше ты поправишься, тем быстрее мы уедем из этой пыльной конуры." Наполеон приподнимает брови и только собирается что-то возразить, когда Курякин молча закрывает ему рот ладонью и предупреждающе хмурится. Однако в глубине небесно-синих глаз Соло видит не только раздражение - там проглядывает... забота? И агент просто расслабляется и кивает, позволяя русскому напарнику проявить такое редкое в их работе качество.       Ступни у Наполеона небольшие и аккуратные для мужчины, сухие и жилистые, с длинными пальцами и ровно подстриженными ногтями, кожа тёплая и приятная на ощупь. Илья старается не заострять внимание на этом, но невольно мысли возвращаются опять и опять, пока сильные пальцы мнут свод стопы, втирая мазь, захватывают пятку и равномерно движутся вдоль наружного края, бережно обхватывая за лодыжку. Закончив с правой, русский осторожно кладёт расслабленную ногу на колено, укутывая одеялом и стараясь не нарушить хрупкую тишину между ними. Он не поднимает глаз, но почти чувствует внимательный взгляд Соло, сверлящий склонённую макушку, ощутимо скользящий по пшеничным волосам и расслабившимся под пижамой плечам. Курякин аккуратно вытягивает из-под колючего одеяла вторую ногу напарника и сосредоточенно растирает мазь по подъёму, по мягкому своду, по невольно подрагивающим пальцам, замирая касаниями чуточку дольше, чем необходимо. Его неожиданно успокаивают размеренные движения своих ладоней по чужой коже, хочется расслабленно откинуться назад и отпустить контроль полностью. Нос приятно щекочет травянисто-хвойный запах с резкими нотками смолы и камфары. Закончив и со второй ногой, Илья достаёт со своей половины заранее припасённые носки из тёплой овечьей шерсти и, стараясь не смотреть на американца, ловко натягивает их на порозовевшие ступни, а затем быстро прячет его растёртые ноги под одеяло. Несмело поднимая взгляд, он ожидает вспышки раздражения, язвительных слов или ещё чего-нибудь подобного, но в ответ - только тишина.       Газета давно спланировала на пол подбитой птицей. Наполеон безмятежно спит, откинувшись на подушку, повернув голову к окну и подложив под щёку расслабленную ладонь. В чуть распахнувшемся вороте не по сезону шелкового халата видна смуглая тонкая кожа и краешек изящной ключицы, и русский, сам не зная зачем, осторожно укрывает Соло до подбородка тёмной колючей тканью, словно стремясь защитить от волны холодного воздуха из окна. Или от своего прикипевшего к коже взгляда? **