Белые лилии

      Всё, что их объединяет, — это любовь к веерам и книгам. Да ещё возраст, в котором пора бы покрываться уже пылью и отправляться на полку к старым забытым вещам. Ни он, ни она делать этого не собираются — герцогиня Шерил в инвалидной коляске, герцог Барма, кажется, скоро станет похож на один из подержанных фолиантов, но оба всё ещё живы неведомым образом, по велению судьбы-насмешницы.       Осень обещает быть угрюмой и пасмурной.       Руки герцогини кажутся на редкость тёплыми и сильными, для её-то возраста — как весенняя трава, как лёгкий бриз у синего моря, даром что в сердце давно и прочно пустила свои корни холодно-стылая осень. Шерил — строгая улыбка, обращённая к внучке; Шерил — цепкий ум; Шерил — требовательный взгляд на него, мол, иди уже, чего стоишь, когда он в очередной раз задерживается, чтобы побыть с ней ещё немного. Руфус знает, что может стоять сколько угодно — герцогиня слишком вежлива, чтобы действительно прогнать — он втайне надеется, что не только по этому. У герцогини матерински тёплый взгляд и мудрый старческий голос, от которого отдаёт весенней прохладой, освежающей старые кости. Барма уверяет себя, что кости-то, в целом, ещё не совсем старые. Ещё не пора отправляться на книжную полку или свалку никому ненужных вещей.       Чайный сервиз заботливо расставлен на столе: белое к белому, кружева тоже почти прозрачные; и всё так ослепительно ярко, белый слепит старческие глаза, играет бликами на витражном окне, отражается в воде хрустального графина.  — Ты ждала меня, Шерил? — О чём ты, Ру? Конечно, я жду каждого гостя, если он предупреждает заранее. Или ты уже стал забывать этикет? — Насмешка у неё тоже тёплая, как у старой заботливой бабушки. Её, кажется, всегда будут звать либо «Шерил», либо «бабушка».       Беда в том, думает Руфус, что он не предупредил. Он в последнее время вообще перестал соблюдать приличия — зато теперь точно знает: в этом доме, с аккуратными книжными полками и чайным запахом, ему всегда рады. Радость — хорошо скрытая от посторонних глаз, затаённая, — в том, как заботливо расставлен сервиз, как мягко улыбается Шерил, как разглаживает неуловимо складки на платье, как плавно и певуче произносит его имя.       Герцог думает, что, быть может, ещё не всё окончательно потеряно — и дарит на следующий день букет ослепительно-белых, как кружево на её столе, лилий. Лилии она берёт в свои волшебные руки, вдыхает сладкий запах, почти медовый, но сквозь полусомкнутые тонкие губы Руфусу в который раз слышится слово «нет». Время её совсем не меняет.       Ей уже за шестьдесят, ему — немногим больше, но оба не хотят сдаваться и сдавать позиции, упрямо следуют застаревшим привычкам. Герцог — каждый день почти верно несёт пост у дома герцогини, герцогиня — каждый день готовит чай для «незваного» гостя. И письма, письма, письма, написанные Шерил, так и не прочитанные Шерил… И вечные предложения, от которых пахнет гуталином и старыми замшелыми листами. И неизменные отказы, в которых герцогу Барме нет-нет, да слышиться затаённая на самом дне грусть.  — О чём задумался, Ру? На голову опускается харисен — герцог сидит в проходе, а Шерил в инвалидной коляске уже не может его обойти.       Руфус шипит, но с места тут же убирается. Мешать Шерил — себе дороже. Конечно, даже если он позаботится о герцогине хоть сто раз, замуж она всё равно не выйдет, но… Но отчего бы не попробовать?       Красный и книги. Книги и красно-оранжевые листья, слетающие с умирающих деревьев. Герцог почти мечтательно улыбается, думая, что ещё немного, и всё может осуществиться. Вот только закончатся дела, утихомирится бездна, и — всё.  — Скажи, Шерил, мы останемся вместе? — Голос у него неожиданно тихий, просящий, но Шерил качает головой, поджимает губы. «Нет» Руфус не слышит. Руфус Барма читает в её взгляде «да», но вслух никто ничего не говорит.       Они сидят вместе, и герцог хочет, чтобы Шерил начала читать вслух. Герцогине не пристало такое делать, но ему настойчиво кажется, что вот-вот, ещё чуть-чуть, и она согласится прожить всю оставшуюся полумёртвую жизнь вместе с ним. В горе и в радости… Шерил улыбается.       Осень кружит листья над могилой. Серый камень ничего не чувствует и не видит, теплоты в нём не осталось ни капли — вся вытекла, вместе с жизнью. На гробовой плите высечены слова и дата. Герцогиня подходит — подъезжает — молча, в руках — лилии, сладковатый аромат, белизна лепестков, малахит листьев. Горечь сладкая, с привкусом малинового чая, и не горечь вовсе, а оставшееся невесомым флёром сожаление. Так и не согласилась.  — Вот и всё, Ру. Теперь-то ты счастлив? — Голос у неё тихий и спокойный, как будто не на могилу пришла, а так, повидать, как обычно.       Шерил опускается на колени, платье рассыпается вокруг по зелёной траве кремово-розовым колоколом. С лилиями Шерил не в силах расстаться. Они — напоминание о том, что вечность будет отдаваться в груди тягостной болью с привкусом старых фолиантов книг и задушенных рыданий.       Она похоронила его два года назад — и два года ходит на одинокую могилу, кладёт лилии и читает. Читает вслух, его книги, полные пометок, почти каллиграфическим почерком исписанных, и свои романы, и всё, что найдёт: философия, история, география… Шерил обманывает себя, когда говорит, что ему это нужно. Было бы нужно, конечно, так правильней, но… Шерил это нужно самой.