Лабиринт отражений

В этот раз Маринетт осознала себя посреди заросшего сада под огромным кустом рододендронов. Она пряталась, потому что соседские мальчишки смеялись над ней и кидали в нее камнями. Ей было больно и обидно, ведь она не сделала им ничего плохого. Не вполне контролируя свое тело, Маринетт обняла грязные коленки и заплакала, размазывая слезы по лицу и пачкая его тем самым еще больше. Ее еще успели облить помоями, и эта стойкая вонь впиталась в волосы и одежду. Плакать захотелось еще сильнее. Спустя минут пять слезы кончились. Маринетт шмыгнула носом, втягивая в него большую соплю, натянула на запястье рукав и вытерлась им, чихая от помойной вони. Над головой качались большие соцветия рододендронов, источая сильный сладкий запах. Сквозь них виднелся кусочек далекого синего неба, того самого насыщенного оттенка, свойственного теплым южным странам. Слегка влажная пряная земля была горячей, под щекой кололись засохшие травинки, сверху припекало солнышко, зной стоял даже в прохладной тени позорного укрытия Маринетт. Нигде в обозримом пространстве не было видно ни Кота, ни камней чудес - в общем, Маринетт оставалось лишь гадать, что на этот раз спровоцировало пробуждение ее памяти. Передернувшись от отвращения, путешественница снова потянулась к воспоминаниям своего очередного рождения, мысленно готовясь отпрянуть в любой момент... ... И тем сильнее был шок. Маринетт пораженно распахнула глаза, принимая свою новую жизнь. Она была... Невероятной. Поразительной. Сильной. То пламя, что сковала в свое время Луция, свободно вилось в Марии, находя выход в бесконечной открытости окружающему миру. Если Сотис этого мира боялась, если Метида сбегала от него в самопознание, если Луция изучала его с равнодушием экспериментатора, то Мария этот мир просто и безгранично любила. Маринетт не понимала, откуда в восьмилетней Марии столько света и всепрощения, но с удовольствием пропускала сквозь себя это особое отношение к жизни и людям. У Марии была тяжелая жизнь, оставившая на ней свой отпечаток, но ничто так и не смогло вытравить из этой слабой девочки всепрощения и понимания, неистребимой веры в лучшее. Маринетт, у которой всегда было все, не умела так полно ощущать и искренне ценить окружающий мир. Ветер принес крики чаек и слабый, неуловимый аромат моря. Маринетт облизнула губы и поморщилась. Хотелось смыть с себя скорее свидетельство чужой жестокости, и потому она осторожно поднялась с нагретой земли и отвела в сторону душистую шапку цветов. Море было совсем рядом, лазурное, как на открытках про Мальдивы, и спокойное. К нему спускались скалистые меловые откосы, поросшие кустарниками и многолетними травами. Меж крупных черных валунов вилась тропинка, упирающаяся в самую кромку прибоя. Маринетт побежала по ней, с наслаждением зарываясь пальцами босых ног в теплый мягкий песок. Счастье Марии билось в ней, отчего в груди делалось то горячо и тесно, то сверкающе-ослепительно, будто вставшее солнце залило все своим светом. Она окунулась с головой, оттирая жестким песком руки и ноги, теплое море билось ей в ступни, над головой носились чайки. Интересно, куда ее занесло? Как далеко в прошлое-будущее? Что случится с ней? Маринетт села на камень и выжала волосы. Они были густые, но короткие настолько, что оттянуть прядь и рассмотреть цвет не представлялось возможным. Каменистый пляж был пуст на все обозримое пространство в оба конца, и Маринетт решительно разложила сушиться свою нехитрую одежду, а сама спряталась за валун и прижалась к его нагретому шершавому от соли боку спиной. Она бездумно сорвала травинку и повертела ее в пальцах, думая одновременно о Луции, Аммиане (Коте, которого она снова оставила одного) и Марии. Хотелось увидеть Кота, к которому она пришла. Того Кота, для которого она никогда не была жестокой, самовлюбленной, безучастной и честолюбивой. Того Кота, который, единственный из всех, знал свою Леди с самой лучшей стороны. Зажав травинку меж зубов, она встала и потянулась, радуясь вновь вернувшейся молодости. Луция-Луция, что же ты наделала!.. Странное чувство, смесь отвращения, жалости и паники, прокатилось вдоль позвоночника. Интересно, она сможет когда нибудь спокойно воспринимать тот факт, что Луция была ею? Что Луция - часть нее? Об этом рождении не хотелось думать. Было как-то особенно грустно от той безвыходной, жаждущей любви, которая читалась в зеленых глазах того Кота, и от того, кому именно эта любовь досталась. Маринетт было почти обидно за то, что именно Луцию любят так. И было страшно представить Аммиана, который вернулся слишком поздно и увидел Луцию мертвой. Она не пожелала бы такого и Бражнику, будь он хоть трижды ее враг. Травинка стала совсем жесткой, и Маринетт потянулась уже отбросить ее, как вдруг заметила несколько длинных продольных полосок на стебле. Она поднесла травинку к самым глазам и ругнулась сквозь зубы, поймав себя на этой привычке Луции, но мгновенно забыла об этом, поглощенная изучением соцветия. В ее голове проносились рецепты отваров, от простых до самых сложных, изготовляемых для ритуалов и пропитывания одежды, из корней и "метелок" этой травы. Это не могли быть ее знания. Это были знания Луции. Маринетт испуганно отбросила травинку, опасаясь, что знакомая волна ледяного равнодушия экспериментатора снова нахлынет на нее и утянет прочь, в дебри сознания ужасной ведьмы, погасив и яркое пламя Марии, и ее собственный огонек, оставив только беспомощность. Но это было глупо - бояться давно умершей женщины. Сколько прошло со времен ее прошлого рождения? Столетие? Два? Три? Тысяча лет? Луции давно нет. Аммиана давно нет. Они сгинули, и память о них умрет вместе с ней. На пробу, как ставят ногу на тонкий лед, Маринетт начертила в воздухе пару рун. Прямо около ее пальца образовалось крошечное облачко и принялось поливать песок рядом с большими пальцами ног; иногда теплые брызги оседали на коже и приятно разглаживали ее, стянутую морской солью. Луция использовала это заклятье для полива своих бессчетных травок в теплицах. Маринетт не хотелось его использовать, но желание убрать стянувшую кожу соль пересилило, и девушка-девочка снова начертила руны, на этот раз задав площадь "дождика" дополнительным символом. Дождик случился, но был по-прежнему мал. Ну хоть что-то хорошее!.. Видимо, колоссальной силы Луции Маринетт не досталось. Наспех сполоснувшись и промыв одежду, Маринетт быстро высушила ее, подпалив при этом и так не очень целый рукав. Себя она сушить не решилась, доверив это дело сухому ветру и теплому солнцу. Время близилось к обеду, но особого голода пока не чувствовалось. Жара набирала обороты, и тень валуна становилась все меньше и меньше, пока не истаяла совсем. Маринетт уже решила, что пора обратно к спасительной тени рододендронов, как раздался стук сапогов и шелест песка - по тропинке кто-то шел прямо к ее укрытию. Она сжалась за камнем, готовя плетение защитного заклятья, и искры силы с тихим треском ласкали ее пальцы. Шаги остановились, а потом послышались совсем рядом. — Мария, вот ты где! Так и знал, что найду тебя здесь, — и сверху показалось морщинистое лицо, все заросшее черной густой бородой. Глаза человека были лукавыми, лучистыми тоненькими щелочками, а нос походил на коготь хищной птицы. Человек был одет в длинный балахон и держал в руках еще один совсем маленький - для нее. Маринетт знала этого человека. Мария тоже знала этого человека. Они обе безоговорочно верили ему. Мария верила Адриану (вот ирония), местному священнику, воспитывающему ее при своей часовне и заменившему и отца, и деда, и брата. Маринетт верила душе Кота, беспамятной, заключенной в теле сухого старика. Видимо, равновесие сместилось в другую сторону - теперь она была молода, а Кот стар. Видимо, их рождения идут по кругу. Их ставят в одинаковые ситуации, проверяют друг другом на прочность. Нилей между рабством и смертью выбрал смерть для Сотис и ее нерожденного ребенка. Метида выбрала жизнь и свободу. Луция была стара и пользовалась Аммианом чтобы вновь почувствовать себя женщиной. Что же ждет Маринетт сейчас, если она права, и маятник их зеркальных рождений снова отклонился? С какой чертой Кота ее познакомят на этот раз? *** Часовня стояла у самого моря, скрытая ветвистыми деревьями. Она была совсем крошечная, белокаменная и старая. Между плитами лестницы пробилась трава, на просоленных камнях ничего не росло, кроме желтого круглого лишайника. Заходило солнце. К вечеру похолодало, а море совсем успокоилось, только мерный плеск мелких волн, обнимающих прибрежную гальку, иногда достигал часовни. Маринетт сидела на скамье, поджав под себя ноги. Солнце грело ее уставшую за день спину и полосами ложилось на травы у тропы, на саму тропу, уже наполовину съеденную тенью, на скалистые меловые отроги, и на самую водную гладь, делая ее похожей на расплавленное золото. Теплый запах цветущих рододендронов витал в воздухе. Маринетт прожила здесь уже неделю. Два дня назад она ходила в деревню и поняла, что не сможет там жить при всём желании - деревня была тем самым, о чем говорили в учебниках по истории средних веков. Каждый день начинался с утренней службы. Этот Адриан был человеком глубоко верующим, и он с искренним желанием отдавал всего себя богослужению. Он пытался приучить к подобному Маринетт, но потерпел неудачу - с памятью Марии Маринетт не досталось ни одной молитвы ни на латыни, ни на итальянском (Маринетт и представить себе не могла, что ее мечта побывать на побережье Италии исполнится таким образом), ни, тем более, на французском. После весьма скудного завтрака Адриан брал ее с собой в лодку и вывозил в море рыбачить. Запах рыбы и соли пропитал, казалось, всю Маринетт. После полудня ее отпускали в деревню, куда Маринетт всё равно не совалась без особой необходимости и обычно устраивалась в своем излюбленном ущелье, набрав предварительно целый подол диких жестких груш. Иногда из своего укрытия она видела других детей - девчонок и мальчишек - такого же ободранного вида. Мальчишки ходили таскать из сетей рыбу, пока старшие спали, пережидая несносную жару, а девчонки топтались рядом и убегали, едва получив рыбину в руки. Маринетт старалась не попадаться им на глаза: два дня назад в деревне она успела слегка наследить. Опасение поселилось в загривке; она не знала, чего может случиться плохого, но личный опыт и интуиция со здравым смыслом в один голос уверяли, что хуже может быть всегда. И если сейчас все было стабильно плохо и даже чуть хуже, то узнавать, что гадостного запланировано у мироздания дальше, не возникало ни малейшего желания. Ей хотелось вернуться в тот день и пойти по другой тропе - так, чтобы никогда не сталкиваться с той покрытой язвами женщиной. Маринетт не знала, чем она была больна, но узнавать на своей шкуре не хотелось, и она на голых рефлексах, оставшихся от Луции за годы жизни в ее теле, выставила тонкий прозрачный щит. Женщина в язвах налетела на него, как на стену. Щит вспыхнул радужными бензиновыми разводами, и в тех местах, где его касалась изъязвленная кожа, язвы исходили гноем и зарубцовывались, оставляя женщине на память о себе белые пятна и потёки гноя. Женщина выла и билась в преграду, и постепенно вокруг них скопились люди, заключив Маринетт в плотное кольцо. Она дернулась, и щит опал, впитался в землю, а женщина с последней незалеченной язвой, открывшейся в жутком подобии третьего глаза прямо на лбу, заорала до хрипа, кинувшись к Маринетт. Толпа заголосила, взволновалась, и Маринетт бросилась бежать, ловко уклоняясь от рук, пытающихся поймать ее. Никакого желания вновь пересекаться с деревенскими у Маринетт не было. Жаркий полдень подарил ей безлюдье: на берегу не ошивался ни один из мелких шалопаев, даже птицы притихли и попрятались от жары. Раскалившийся воздух едва заметно рябил у горизонта, и каждый вдох делался все невыносимей. С моря тянуло смрадом гниющей рыбы. Маринетт глубже забилась в пещеру и на всякий случай начертила еще одну руну. Долго подавляемая тоска по дому напомнила о себе, и Маринетт заплакала, спрятав лицо в ладони и мелко вздрагивая. Хотелось увидеть Кота, ее Котенка, который бы точно понял и точно принял. Котенка, который всегда был рядом, который прикрывал не спину - душу, прикрывал своей, трепетной и живой. Какими мелочными казались ей в этот момент все прошлые переживания! Сейчас она, эта старуха в теле девочки, была старше всех, и плакала она, как плачут старики, — тихо, скупо, скривив только едва заметно губы. Маринетт посмотрела на свои грязные руки - они были пусты. И тем не менее, именно в них находилась теперь судьба Кота Нуара, его последняя надежда. Она не может не справиться. Маринетт встала и решительно вышла из пещеры в раскаленный ад, выглядящий, как райские кущи. *** Они пришли ночью. — Мария! — Адриан схватил ее за руку и вытянул из постели. — Мария, идем вниз! Он поволок ее к лестнице, не дожидаясь ответа и не отпуская запястья, хотя в этом не было никакой необходимости - она сама бы пошла за ним. Черные глаза Адриана горели в темноте лихорадочным огнем, борода растрепалась, а его ладонь была влажной. В двоем они буквально вылетели на улицу, и тут же попали в окружение. У церкви полукругом стояли люди. Абсолютное безмолвие накрыло мыс, стоило старику и девочке выйти. Молчал ветер. Недвижимо, казалось, было даже пламя факелов. Все замерло, заледенело, напряглось. От факелов в воздухе плыл сладковатый душок. Вдруг женщина, та самая женщина с язвами, коротко взвизгнула, сама будто испугавшись своего голоса, и толпа очнулась, ощерилась вилами и ножами, забурлила, заговорила, затопала. Пламя факелов скакало вместе с толпой, отражалось в глазах и в далеком море. — Ведьма! — взвизгнула женщина, подскочив к замершей рядом с Адрианом Маринетт, и тут же отпрянула, уже уверенней прокричав: — Она ведьма! — Ведьма! — подхватила толпа. — Ведьма! — На костер! Сжечь ее! — захлебывалась женщина. — Сжечь! Сжечь! — Сжечь! Сжечь! — на множество голосов прокатилось над мысом, и в каждом голосе была шальная, звериная злоба. — На костер! — Хватайте, скорее! Ведьма! Ведьма! Сжечь! Хватайте! — женщину охватило истерическое, припадочное веселье. Она возвела к небу трясущиеся руки, и с каждым словом голос ее все больше походил на карканье воронья и все больше тонул в охватившей мыс какофонии резких звуков, но не терялся в ней, а направлял ее. Маринетт схватили и дернули в центр, в самую толпу, тут же нацелив на нее вилы. Она упала на камни и вскрикнула, а женщина вдруг выскочила из груды тел и зашлась кашляющим, каркающим смехом, все лицо ее страшно перекосилось, и язва на лбу лопнула, заливая его черной кровью. — Вставай! — рявкнул кто-то и ткнул Маринетт вилами. — Вставай, ведьмино отродье! — Отродье! — одновременно раздалось из толпы. Другой голос выкрикнул: — На костер! Маринетт связали руки и погнали прочь от церкви. Толпа оттеснила Адриана к ее стенам, и прежде чем бурлящая река увлекла Маринетт во тьму, она успела выхватить взглядом его серое искаженное лицо. *** Маринетт бросили в сарае, на гниющую смесь соломы и конского навоза. В узкую неровную щель под дверью не пробивалось ни лучика света. Сжечь ее должны на рассвете. Часы тянулись, не принося облегчения. Ей почти хотелось увидеть полоску розоватого света. Она думала о том, что ее тело уже начало заживлять оставленные синяки, желудок готовился к утреннему принятию пищи, а сердце билось разве что чуть быстрее обычного, обещая маленькой Марии долгую жизнь. Которой никогда уже не будет. Маринетт подползла к щели и жадно втянула воздух - на улице он был явно посвежее. Застоявшаяся едкая вонь заставляла слезиться глаза. Страшно почти не было. Чуть только чернильная тьма показалась ей чуть разбавленнее, она услышала звук шагов и поворот ключа в замочной скважине. Неужели?.. — Тихо, — раздался голос. — Это я. — Кот? — выдохнула Маринетт, почувствовав горячее облегчение, затопившее ее с головой. — Адриан. — Как всегда, спасаешь меня из передряг, в которые я с таким постоянством вляпываюсь, — беззвучно усмехнулась она. — Ты не меняешься, Котенок, хоть семь лет ты меня знаешь, хоть сотню, хоть тысячу. Избавившись от веревок, Маринетт с наслаждением растерла запястья. Адриан приник к двери и осторожно приоткрыл ее, вглядываясь во тьму. На его шее вздулись от напряжения жилы. — Идем, — одними губами выдохнул он. Маринетт кивнула и выскользнула наружу. У сарая боком к беглецам сидел сонный охранник. Он обернулся на скрип двери, и это решило его судьбу: даже раньше, чем он приоткрыл рот, собираясь поднять тревогу, Маринетт ловко подскочила к нему со спины и что есть силы ударила по почкам. Ослепнув и оглохнув от боли, стражник кулем повалился на землю, не в состоянии даже стонать от перехватившего связки спазма. Пусть и не в этом теле, но Маринетт была Ледибаг, а это означало наличие кое-каких преимуществ. Лицо Адриана забавно вытянулось, в точности копируя мимику Кота. Что-то в этой мысли царапнуло Маринетт, но ей было не до того. Они медленно пробирались вдоль домов, укрываясь в светлеющей тьме. С моря тянуло холодом. Скоро должно было встать солнце. Она не знала, куда Кот ведет ее и о чем думает; его прямая спина и эта дергающаяся жила наводили на тяжелые мысли. Надо сказать, им почти удалось. От свободы их отделяла пара минут быстрой ходьбы. Но впереди как из-под земли появились дети, те самые мальчишки-оборванцы, ворующие из сетей рыбу, а следом за ними мужчины с луками. Если бы Маринетт не попыталась убежать (все-таки инстинкты детского тела были очень сильны), то, возможно, они смогли бы уйти незамеченными. Очнулась Маринетт привязанная к столбу, под которым сложили костер. Рядом к такому же столбу привязали Адриана, его голова безвольно лежала на груди, волосы спутанными прядями падали на лоб, а руки были разведены словно в нелепой попытке обнять весь мир; что-то было в нем, напоминающее великомучеников с музейных картин. Болело ушибленное плечо и запястья. Над морем наметилась серая полоска восхода. Вокруг тихо переговаривались люди, будто бы не происходило ничего особенного. Текли минуты. Маринетт не могла сказать, сколько она провисела привязанной, но солнце почти не сдвинулось. В толпе мелькнул лучник, один из тех, что поймал их, и она от нечего делать проследила за ним взглядом. Лучник достал из колчана стрелу, взвесил ее в ладони, положил на тетиву и замер в ожидании. В толпе меж тем наметился спор. От темной людской массы отделилась одна фигура и кинула факел в сложенное кострище. Следом за ней последовали другие - вереница из злых огней; огонь крал их лица, были видны только факелы и смутные очертания. Подготовленные дрова все никак не схватывались. А Маринетт интуитивно следила за лучником, и потому успела заметить непоправимое. Он натянул тетиву. Сначала стрела была направлена на нее, и несколько томительных секунд Маринетт смотрела лучнику в глаза, взглядом умоляя убить ее, но мужчина опустил лук и тут же прицелился по новой - в Адриана. Все ее существо, вся мысль оформилась в единое сильнейшее НЕТ. Только не Кот. Пожалуйста, только не снова Кот. Время замедлилось, остановилось, обратилось в ничто. Из тени за спиной застывшего лучника вдруг выступила Луция, такая, какой она запомнилась Маринетт по прошлому рождению. По спине побежала невольная дрожь. Луция положила на стрелу ладонь и посмотрела на Маринетт с безмолвным вопросом и странной улыбкой в уголках тонких губ. Маринетт вдруг заметила, каким знакомым был наконечник - темный камень, поглощающий свет. Чувство юмора у Судьбы поганое. "Что ты выберешь?" - безмолвно спросила Луция. — Его, — прошептала Маринетт. — Спаси его. Луция склонила голову к плечу, сдвинула стрелу... и исчезла. В следующее мгновенье время возобновило свой ход. Проваливаясь в следующее рождение, Маринетт встретилась глазами с Котом. В этих глазах рушился мир. Дождь лил стеной еще две недели.