Мгновения

      Порой найти тихое, укромное и безлюдное место в обеденное время было практически невозможно. Кафетерий переполнен, народу на улице – ничуть не меньше: только наступили жаркие весенние дни, и буквально все ученики облюбовали школьный двор. Сидеть в классе в такую погоду мало кому хотелось: в кабинетах было неимоверно душно, даже распахнутые окна не спасали от удушающей духоты.       — Крыша тоже не вариант, Шин-чан. Там народу немерено, и солнце до слез слепит.       Такао только вернулся, и Мидориме было прекрасно видно, насколько ему нехорошо. Такао в принципе плохо переносил жаркую, душную погоду; он сам ему в этом признался в прошлом году в летнем лагере. Казунари обмахивался тетрадью по английскому языку, оттягивая ворот рубашки. Весна в этом году выдалась невероятная, красивая и настолько теплая, что казалось, будто уже середина лета. С наступлением теплой поры ученики Шуутоку предпочитали проводить свободное время на улице, хоть как-то спасаясь от царящей духоты и спертого воздуха в кабинетах. Глоток маленького свежего воздуха помогал расслабиться и приводил мысли в порядок, вновь настраивая на учебный лад.       В классе они были вдвоем: Мидорима сидел за своей партой, Такао – напротив, развернув стул. Последними ушли две девушки с первых парт, не выдержав пекла в кабинете и оставив их наедине. Замечательно, им даже не нужно было сегодня искать место; плохо, что буквально вся школа «пылала» как адский чан. Воздух казался тяжелым, осязаемым, он сжигал легкие изнутри, заставляя гореть постепенно в течение всего дня.       Такао уже очень устал: сегодня была только среда, такую жару по новостям обещали до конца недели. Голова у Такао к концу дня начинала сильно болеть, он просто приходил после тренировки и заваливался на кровать – просто полежать пару минут в тишине под мерный ход часовой стрелки. Тишина действовала как-то охлаждающе и умиротворенно.       Казунари, осторожно сложив учебники и тетради «пирамидкой» на парте Шинтаро, прилег, положив руки под голову. Легче, к сожалению, не стало; ощутимо пульсировало в висках, даже подумать о том, чтобы дотронуться, было больно. Мидорима, до этого лишь наблюдавший за тем, как Казунари пытается осторожно улечься на его парте, делая как можно меньше лишних движений, спросил:       — Как твое самочувствие, Такао?       — Отвратительно. — Казунари честно признался, да и чего скрывать. Мидорима не дурак, сам же видит, насколько Такао плохо. Он буквально помирает от этой чертовой жары; сидит, потому что «надо», и ни черта не соображает, что происходит.       — Опять обедать не будешь? — без упрека, без нотаций спрашивает Мидорима, спрашивает, потому что волнуется и беспокоится: лишь бы не стало хуже. Такао отрицательно качает головой, только волосы на макушке и разлетаются в разные стороны.       — Пить хочешь?       — …нет, — глухо произносит Такао. — Мне кажется, — его практически не слышно, он бормочет куда-то в парту, в сгиб локтя, — если я что-то съем или выпью, меня просто вырвет. Господи, почему мне так плохо? — жалуется Такао. И очень завидует: Мидорима – непробиваемый; неважно, жарко на улице или холодно – Шинтаро ничего не берет. Счастливый.       — Такао, если тебе настолько плохо, может, в медпункт?       Казунари с неимоверным усилием поднимает голову и смотрит на Шинтаро, голова кажется чугунной и малость подташнивает от жары и голода, и, если честно, по-хорошему, ему бы не помешало отлежаться час-другой, чтобы спокойно, без происшествий можно было добраться домой.       — А какие предметы остались, Шин-чан? — спрашивает Такао и подпирает лицо влажными ладонями, прикрывая уставшие, заспанные глаза. — Ни черта уже не соображаю.       Дремал, — догадывается Мидорима, но на вопрос Такао отвечает:       — Японский язык и литература.       — Нормально, как-нибудь справлюсь.       Спать Такао хочется неимоверно, и единственное, о чем он может думать, – как бы быстрее оказаться дома и завалиться в постель. Не хочется беспокоить маму, но Такао уверен, что она снова будет волноваться; Казунари не помнит, когда он нормально питался. Вчера он отказался от ужина, соврав, что пообедал в школе, и правду знает лишь Мидорима – вчера в обед Такао ничего не ел, только выпил бутылку простой воды. И сейчас в него опять ничего не лезет. Единственное, сегодня утром он выпил кружку зеленого чая с простым овсяным печеньем, вот и вся его еда за последние сутки. Такао и сам понимает, что так нельзя, и, по правде говоря, перекусить ему хочется – против физиологии не попрешь, но одна мысль о еде или воде вызывает в нем очередные рвотные позывы. Такао думает, что, возможно, Шинтаро обо всем и догадывается, но пока молчит и ждет, только чего ждет – Казунари не понимает. Из-за духоты ему совсем плохо: дышать нечем, голова болит и кажется, что мозги просто плавятся как глазированный сырок. Он соображает крайне медленно и живет словно в каком-то густом тумане.       До конца перемены остается не так много времени, и скоро все ученики вновь соберутся в классах, и уже после урока японского языка в кабинете снова будет нечем дышать.       Такао приоткрывает глаза, смотрит на Мидориму и молчит. Видеть такого Такао, притихшего и болезненно-уставшего, непривычно, Шинтаро понимает, это временно, но от этого ни черта не становится легче. Он поправляет Казунари выбившуюся мокрую прядь челки, прячет ее за ухо и прикладывает ладонь к щеке.       — …хорошо, — шепчет Такао, прикрывает глаза и улыбается, устало и вымученно, на большее элементарно нет сил. — Холодная, — на каких-то пару секунд ему действительно становится легче.       — Полежи еще, — советует Мидорима, — может, отпустит.       — …может.       Он видел и раньше, как Такао колошматило и выворачивало от жары, когда даже вздохнуть было нечем. Сейчас он еще держится, но вопрос «насколько его хватит» остается открытым. Казунари придерживает ладонями запястье Мидоримы и боится отпустить, словно в руках Шинтаро – все его спасение. Он осторожно подкладывает ладонь с перебинтованными пальцами под горячую, мокрую от пота щеку, и Мидорима чувствует, как Такао расслабляется, начинает дышать спокойнее и медленнее.       До конца перемены остается чуть более десяти минут.