***
Далеко на севере, за суровой пустошью Фородвэйт, меж двух великих морей лежали острова, самый большой из которых располагался почти рядом с континентом. От материка его отделяла лишь маленькая полоса тихо бегущего пролива, над которым возвышался каменный мост, соединявший высокие берега. Здесь теряли свою интенсивность ледяные северо-западные ветры, пронзительно дувшие с большой земли, и остров оказывался во власти более мягких циклонов. На нем жили и процветали многочисленные селения кельтских племен, пришедших сюда очень давно, на рубеже эпох арды, когда огромные и могучие тисы были еще крохотными ничтожными ростками. Природа острова была по-северному красивой. На широком плато высились лесные заросли деодаров, древесина которых распространяла вокруг себя терпкий зеленый аромат. Среди куп этих исполинских деревьев густо разрослись хвойники, чьи кроны сохраняли свой изумрудный цвет даже в холодное время года. Покатые холмы и горные кряжи, покрытые вечнозеленым ельником, часто скрывали туманы, а соленый ветер не спешил прогонять их. Влажный и прохладный климат не мешал земле давать хорошие урожаи, да и морские воды щедро одаривали островитян рыбой. Весна здесь была особенно прекрасна. В этот период все как будто рождалось заново. Теплое солнце пригревало почву, и начиналось буйное цветение растительности. Капельки первой росы, предрассветное щебетание птиц и упоительные ароматы — это и являлось самой жизнью. Но все изменилось с приходом отравленных ветров. Ядовитый морок повис над островами. Мудрецы говаривали о сгущающейся тьме, набиравшей влияние в далеких и незримых землях. Она медленно приближалась, всюду сея свои черные семена, омраченные страданиями и болью. За ней по пятам ползла сама смерть, собирая богатый урожай человеческих душ. С каждым годом краски жизни становились тусклее. Солнечные лучи все реже проглядывали сквозь грузные, налитые свинцом облака. Все меньше доставалось земле их теплой ласки. Плоды не вызревали, уходила рыба, выкашивалось поголовье. Но что случилось потом — трудно передать лишь одними словами. Гнетущая атмосфера сменилась ужасом, который постиг северян, а его переживания навсегда изменили самосознание и уклад. Одной глубокой осенью, в ежегодный сезон ветров, вместо привычного порывистого аквилона на острова пришло моровое поветрие, принеся с собой нечто, что впоследствии назвали чумой. Люд и скот с окраин стал усыхать. Снадобья расплодившихся шарлатанов не имели эффекта. Волнение охватило деревни и веси, потонувшие в смертельной тоске. В последний особо холодный зимний месяц, когда стояла свежая морозная погода, все стихло. Климат стал здоровее и появилась надежда. Но весной неподвластный недуг пробудился, ударив с новой чудовищной силой. В преддверии летнего тепла нагретый воздух и влажные туманы превратили острова в кипящий котел, в котором варились живые и мертвые. Миазмы быстро распространялись, отвоевывая себе территории. Чума не выбирала между богатыми и бедными, старыми и молодыми — все становились ее жертвами. Перед ней все были равны. Некогда оживленные улицы обезлюдели.1
4 июня 2017 г. в 22:45
Лихой наездник гнал во весь опор, встречным ветром вышибая слезу. Конь, будто понимая хозяина, скакал так быстро, насколько ему хватало сил, фыркая ноздрями и издавая хрип. Рукав полотняной рубахи то и дело смахивал влагу с лица, размазывая соль по красным обветренным щекам. Но зоркий глаз неотрывно глядел вперед.
Тревога крепла и душила всадника, больно жгла грудь. В сердце щемил страх не успеть, опоздать. Любая минута промедления безмерно тяготила его. Время как нерукотворное и существующее помимо воли, казалось бы, предопределено навсегда, однако теперь воспринималось не столь наивно и легкомысленно. Отныне оно возымело несравнимо большее значение. Оно то сгущалось настолько, что чудилось больше века длится день, то замедлялось, словно застревало в углу, там, где скапливалась пыль.
Измученный конь вдруг засипел и перешел на рысь. Ему дали отдышаться, а потом ободряюще хлопнули по взмыленной шее и, еще подстегнув, снова пустили в галоп.
Такая грузная порода лошадей не была приспособлена для быстрой езды. Подобные кОбы пользуют в хозяйстве туатов исключительно для полевых работ: широкий круп, крепкая шея, мощные ноги — они безупречно тянут плуги на пашнях. Но легкие скакуны поиздохли. Прочие полегли. Остался лишь выносливый Онгхус, который теперь вихрем горячился как ураган. И пусть натянутые до предела поводья хрустели, угрожая вот-вот лопнуть, заданный темп сбавлять было нельзя: вторая неделя пути подходила к концу.
Дорога оказалась сложной и нуждалась в неусыпном внимании, утомляя разум и изнуряя тело. В светлое время суток всадник ненадолго задерживался у встречных ручьев: набрать воды, передохнуть, а после неумолимо продолжал свое движение. По ночам не останавливался вовсе, ибо звездные ориентиры были гораздо точнее дневного светила.
Особенно трудным стал переход через снежную горную гряду. Безлиственные обнаженные скалы Эред Митрин с остроконечными вершинами и сахарными шапками, закрывавшими собой горизонт, еще издали не сулили ничего хорошего. Крутые подъёмы непрерывно чередовались с пологими спусками. Узкие ущелья порой кончались тупиками и дренажными пещерами. Когда-то, совсем давно в них жили драконы, но все они были истреблены, и только оплавленные камни все еще напоминали о месте их обитания. Пепел, оставленный крылатыми змеями, сжигавшими все на своем пути, по сей день толстым слоем лежал здесь. Он был всюду, покрывая собой каждый дюйм базальтовой поверхности. Должно быть, поэтому хребет и нарекли Серым.
У подножия гор брала свое начало великая Андуин. Вода, рождавшаяся в камне, стремительными ручьями перерастала в могучую бурливую артерию, что размывала огромные валуны и уносила вековой подножный мусор. Именно ее главный приток — река Лесная — впредь сделался проводником в чужих и незнакомых землях. Мятежное течение Лесной ворчливо, каскадами текло вперед, подсказывая направление.
В часы Селены давала знать накопленная усталость. Конь вяло плелся по серебристым тропам, неся на себе полусонного всадника. Когда глаза его слипались, голова опускалась на грудь — мышцы слабли, пальцы предательски разжимали вожжи, и на пару мгновений он погружался в беспокойный сон. Но тягостные мысли, роем зудящие в голове, возвращали обратно. Гибкий стан вновь напрягался, руки крепли, впиваясь в кожаные ремешки.
Дабы отогнать наваждение, путник вытаскивал из сумки сладкий сухарь и клал его за щеку. Таким же лакомством угощал лохматого друга. Его пегий оверо поворачивал бархатную морду и слизывал хлеб с вытянутой руки хозяина. Раз за разом луна гасла, и всходило яркое огненное коло солнца. Но вот однажды на горизонте, еще окутанным голубоватой предрассветной дымкой, замаячил лес — то был последний день пути.