ad absurdum

Тсукуе ничего не чувствует. И когда она говорит, что ничего не чувствует, то подразумевает, что абсолютно. Девушки Йошивары – с толикой грусти, печали и обереченности – говорят, рассказывают, делятся собственными впечатлениями, а Тсукуе просто молчит, пытаясь создать образ той, кто прост так не будет делиться подробностями о своей боли. Она говорит себе – убеждает, утешает, пытается найти хоть какое-то объяснение, – что это оттого, что Йошивара скрыта глубоко под землей, что она защищена металлическим небом и скрыта им же от боли, которую чувствует ее вторая половинка. В этом же ее пытается убедить и Хинова, увести мысли Тсукуе в сторону от догадки о том, что ее родственная душа или мертва, или ее вовсе нет. Но Тсукуе все равно часто обращается к этим мыслям, терзается, мучается из-за невозможности встретить того самого и чувствует какое-то странное одиночества без общества человека, которого никогда не встречала. Но Тсукуе пытается радоваться единственному утешению: если у нее нет родственной души, то и не придется придумывать, как бежать из Йошивары. Девушки Йошивары от начала и до конца принадлежат Йошиваре – и это неизменная истина, которой противиться никто не может. Сколько пролитых слез, сколько истерик и надрывных лепетаний повидала Тсукуе за долгие годы! И видя все это, переживая каждую несчастную любовь как свою собственную, Тсукуе убеждает себя в том, что в помощи этим бедным душам и заключается ее миссия. Судьба сама нарекла ее путеводной звездой, лишив ее родственной души и сделав поводырем тех, кто нашел свою вторую половинку и не мог остаться с ней. И Тсукуе самоотверженно помогает, закапывает легкие нотки зависти к обретенному другими счастью и убеждает себя в правильности собственной миссии. Потому что Тсукуе не чувствует боли, потому что она лишена судьбой родственной души. Тсукуе много – и без зазрения совести – курит, убежденная в том, что это никак не повлияет на того, кого нет. Ее пальцам, пропахшим кидзами, впитавшим этот аромат кожей глубоко-глубоко, никогда не коснутся руки того, кто предназначен ей судьбой. Ее губам – горьковатым от табака – никогда не познать сладости поцелуя и не узнать ей той радости и восторга, испытываемого от первого поцелуя с родственной душой, снимающего этого проклятия взаимной боли. Но потом происходит странное. Словно по щелчку пальцев, Тсукуе однажды просыпается от дикого чувства голода и жажды, но, насытившись, не чувствует удовлетворения. Она много ест и почему-то теряет вес, становится усталой, сонливой и временами даже раздражительной. Она списывает это на работу до изнеможения, на эмоциональное выгорание и не волнуется до тех пор, пока не начинает чувствовать тошноту, а пальцы не начинают временами неметь. Хинова советует: «Обратись к врачу, я беспокоюсь за тебя». Она воркует над Тсукуе, справляется о ее здоровье чуть ли не каждый час, но сама Тсукуе вновь и вновь отмахивается. Ей некогда следить за собственным здоровьем, пока несчастные куртизанки находят тех, кто единственным поцелуем способен унять боль, преследующую их. Но Хинова, упрямая и обеспокоенная, самолично, словно маленького ребенка, отводит Тсукуе к врачу, который выводит странный диагноз. – У Вас сахарный диабет, Тсукуе-сан, – говорит он, а глаза Тсукуе округляются. – Но я практически не ем сладкого, – отвечает Тсукуе. – Значит, им злоупотребляет Ваша вторая половинка, – делает вывод врач, и Тсукуе после этих слов уже ничего не слышит. Ветра в Йошиваре нет – а в маленьком кабинете врача и подавно, – но Тсукуе чувствует, как ледяные потоки воздуха обдувают ее со всех сторон. Самое странное, что этот необъяснимый ветер касается ее затвердевшего сердца, и Тсукуе – уверовавшая в то, что сама судьба решила оставить ее одинокой, всеми покинутой и брошенной – даже не знает, что сказать. Маленькая искорка надежды рискует разгореться в настоящее пламя, а Тсукуе слишком боится довериться этому чувству, потому что знает, что после наивной – ненужной, ненастоящей – надежды разувериться в том, что она не одна, будет стократ тяжелее. – Ясно, – только и выдавливает она из себя, поднимаясь и оставляя ничего не понимающего врача в одиночестве. Где-то под ребрами бьется вдохновленное сердце, и Тсукуе хочет заставить его успокоится, перестать надеяться, потому что знает, что даже если судьба и сведет ее с тем самым человеком, за пределы Йошивары ей не выбраться. Даже не стальной – но при этом самой крепкой – она прикована к этому месту, к каждой несчастной женщине, нуждающейся в помощи и рискующей погибнуть, если Тсукуе решится оставить Йошивару. Нет, Тсукуе не пожертвует всем ради человека, которого никогда не встречала. Да ведь и не встретит ведь. Кого понесет сюда нелегкая, если за столько лет он так ни разу и не объявился? А затем Йошивара гремит: нарушители рвутся в своей цели, сметая все преграды и словно не замечая препятствий перед собой. Тело отзывается неприятной дрожью, словно отзвуком чужой боли, и Тсукуе, ни разу не испытавшая чужой боли, не сразу понимает, что это такое. Глупое сердце стучит так громко, что кажется все ее Хьякка слышат ее тревожный стук, но Тсукуе, прекрасно владеющая своими чувствами, не может контролировать это глупое одухотворение. И Тсукуе – прекрасная в своей холодности, недоступности и опасности – сама встречает их, преграждает путь, старается не показать своей заинтересованности и заинтригованности, но пытающаяся разобраться, кто же из всех них тот самый. Она курит нарочито медленно, рассматривая и самурая с серебряными волосами, и маленькую рыжеволосую девчонку, и неопытного мальчишку в очках, когда выбирает себе первую цель и бросает кунай. Голова взрывается от резкой боли, и Тсукуе кривит губы, изящно прячет их за кисеру и – с трепетом и ужасом – понимает, что этот самурай ее человек. Он говорит громкие, смелые вещи, и отчего-то хочется надеятся, что он действительно выполнит свои обещания, подарит Йошиваре небо и поможет каждому, кто нуждается в нем. «Я нуждаюсь в тебе. В твоем поцелуе», – хочется кричать, бормотать, умолять Тсукуе, но она не подаст виду, даже не намекнет, желая сохранить тайну. Она бросается от веры в собственное одиночество в нелепое желание любить этого человека не потому, что он ей предназначен, а потому что он этого заслуживает. Тсукуе хочется наивной любви, немного нежности, теплых слов, которых ей когда-то не достаталось. Но при этом ей хочется искренности, настоящих чувств, а не возникших по необходимости, по случайному стечению обстоятельств, провозгласивших их родственными душами. И почему-то она уверена, что Саката Гинтоки способен ей это дать. Но Тсукуе продолжает хранить эту тайну, лелеять и взращивать свою нежную любовь к нему, не смея даже намекнуть о том, что поиски Сакаты Гинтоки окончены, что вот она, его судьба. А все потому, что такие, как Саката Гинтоки, не могут остановиться на одном месте. Они всегда находятся в движении, в вечном поиске себя, они плывут по течению, где река – бесконечная битва за тех, кто в них нуждается. Такие, как Саката Гинтоки, не могут принадлежать кому-то одному. Они принадлежат всем, потому что каждый нуждается в таком герое. Тсукуе это слишком хорошо понимает, оттого и мучительнее с каждым разом смотреть на то, как Гинтоки не щадит себя, жертвует собой во благо кого-то другого. Он герой – и герой не только для нее, – а она его закулисный помощник, который всегда откликнется и защитит, оставаясь в тени. Она учится не кривится от боли, никак не показывать на лице свои чувства, скрывая все за маской, чтобы как-то себя не выдать перед – до невозможности проницательным и догадливым – Гинтоки. Его глаза – настоящая загадка для Тсуке – ничем не выдают чувств его самого, и сама Тсукуе совсем не может разобраться догадался он или все-таки нет. То, как он на нее смотрит – искоса, внимательно, словно все знает – заставляет чувствовать ее себя неуверенно, и порой ей хочется просто пробраться под покровом ночи и украсть заветный поцелуй, который лишит ее этой боли, способной выдать ее секрет. Но он так опрометчиво бросается в битву, так доверяет ей и верит в ее силы, что это заставляет Тсукуе разубедиться в собственной же догадке. И – боги, как же сложно держать этот секрет – Тсукуе не знает, что ей делать, потому что влюбляется она окончательно и бесповоротно. Она долго сомневается, терзаться, пока война с аманто не стучится в их двери. Решение приходит само и приходит потому, что так диктует необходимость. Тсукуе знает, что может умереть, и, боясь жутких рассказов о том, как смерть одной родственной души отражается на другой, она переступает через свои принципы и решается все рассказать. Она не может позволить Сакате Гинтоки – умелому воину, не сдающемуся, прорывающемуся и всегда поднимающемуся – в решающий момент колебаться только потому, что тело окутывает нестерпимая боль, отзвук ее смерти. Она готова положить собственную жизнь ради спасения Земли, ради того, чтобы дорогие ей люди и дальше могли продолжать радоваться миру, но такой участи для Гинтоки она не желает. Если Земля потеряет такого героя, она потеряет надежду – единственное, что у них пока что остается. После первой волны нападения, когда обе стороны уходят зализывать полученные раны, Тсукуе находит его у разрушенного дома на перекрестке, откуда хорошо видно место битвы. Уходящее за горизонт солнце скачет по его волосам, лицу, делает его задумчивое лицо слишком мрачным – таким, какое никогда не подходило Гинтоки. Отчего-то ей кажется, что Гинтоки знает о ее присутствии еще до того, как она оказывается рядом, но он не оборачивается, потому что слишком поглощен своими переживаниями и одолеваем собственными страхами. И она долго не решается нарушить его размышления, спугнуть ниточку, способную привести его к верному решению, но он сам заговаривает с ней. – Я знаю, зачем ты пришла, Тсукуе, – говорит он голосом серьезным, словно бы чужим. – И мой ответ будет «нет». – Откуда ты знаешь, что я хочу у тебя спросить? – язвит Тсукуе. – Вдруг мне интересно, устал ли ты за сегодняшний день? Он поворачивается к ней, и от его взгляда у Тсукуе замирает сердце. Саката Гинтоки – герой для нее и еще тысячи тысяч человек – выглядит как человек, у которого вынимают душу, а Тсукуе почему-то кажется, что именно она и вынимает ее из его тела своей пока еще не озвученной просьбой. – Я не настолько глуп, чтобы не заметить, – говорит он почти шепотом и давит на свою свежую рану, кривясь от боли, и Тсукуе готова выть вместе с ним. – Моя боль – это твоя боль, ты часть меня, а я часть тебя. И ты хочешь остановить это, дать возможность мне сражаться, а тебе умереть. – Я не собираюсь умирать, идиот, – фыркает Тсукуе. – Всего лишь хочу дать тебе возможность сражаться в полную силу и не быть связанным с моей болью и неосторожностью. Кто знает, что со мной случи… – Вот поэтому я и хочу чувствовать это, – отрезает Гинтоки резко. – Я хочу чувствовать твою боль, чтобы знать, что ты еще жива, даже если меня рядом нет. Тсукуе опешивает, потому что это слишком похоже на признание, которыми Гинтоки не разбрасывается, не говорит прямо никогда. Он смотрит ей в глаза, пытаясь взять напором, переубедить ее в своем решении, и Тсукуе сдается, потому что никогда не может противоречить Гинтоки, зная, что это бесполезно. – Потерять тебя страшно, – продолжает Гинтоки, – но потерять и не знать об этом, еще страшнее. Он касается ее руки – осторожно так, с неловкой нежностью, – и пальцы с ладонями у него загрубевшие, мозолистые, но Тсукуе все равно чувствует в этом прикосновении мягкость и ласку. Сердце скачет, словно безумное, когда Гинтоки берет ее за обе руки и стоит так близко-близко, что она чувствует его горячее дыхание на своем лице. Она смущенно отводит глаза, боясь его пристального взгляда, блуждающего по ее лицу, боится показаться ему при такой близости слишком некрасивой и недостойной его. Но Гинтоки не волнует ничего из этого, когда он нежно убирает со лба Тсукуе прядь волос, поглаживает ее по щеке, а затем оставляет на ее лбу долгий ласковый поцелуй – тот, который он может себе позволить. А затем его руки – теплые, большие и такие идеальные – обнимают ее, и Тсукуе, прижимаясь лицом куда-то в изгиб его шеи, вдыхает терпкий запах пота, крови и пыли. Мысли приятно плавятся, а по телу растекается сладостная нега, и Тсукуе жалеет, что до этого ни разу так и не попробовала его обнять. И если ей суждено дожить хотя бы завтрашнего заката, она хочет повторить это снова. – Живи, Тсукуе, – говорит Гинтоки. – Живи, сражайся и даже не думай помышлять о смерти или жертвенности. Он отпускает ее – застывшую, не верящую, будто придумавшую все это – так же резко, как и обнимает. Отстраняется и уходит так, словно только что не признался ей в своих чувствах, не дал стимул сражаться дальше и чувствовать боль Гинтоки. Тсукуе растерянно – но при этом с какой-то странной, почти счастливой улыбкой – смотрит ему в след и думает, что в конце этой войны непременно хочет выжить.