Болей лишь только мною

      «Только одна таблеточка. Одна. И хватит», — руки тряслись, а тело дрожало, будто резкий холод обрушился на парня в этой белоснежной ванной. Глаза пустые, ничего не видящие, кроме спасительного зеркала, которое скрывало своим хрупким прямоугольным тельцем целительную пилюлю. Маленькая, такая кругленькая сладость, тая на языке, открывает столько интересного, что не хочется уходить от этой белой руки, нежно поглаживающей голод.       Ломка началась неожиданно, пришла, не постучавшись, но он ждал, что этот день наступит. Запасся вовремя, поэтому осталось только протянуть серые и грубые пальцы до баночки, предвкушая как зверя, бушевавшего внутри него, усмирит какая-то кнопочка. Заглядывать в отражение не имеет смысла, там всё то же самое: огромные синяки под глазами, в которых спокойно можно было прятать боль, пересохшие и обветренные губы, чуть изодранные из-за постоянного терзания острых зубов, а зрачки то и дело бегали по еле видимым очертаниям худого лица.       «Одна. Честно», — сколько раз он это уже повторял? Не хватит и года, чтобы пересчитать сказанные слова — политые горячим шоколадом лжи, и сверху ещё добавлен квадратик карамели, который олицетворяет его силу воли перед сладостью по имени «Наркотик».       «Правда», — лучше бы молчал про себя, не отравляя своё сознание гниющими насквозь словами. Настолько уже тошнотворными они стали, что невозможно заставить сердце верить даже собственному мозгу.       Руки не слушались, будто в них вселилась ворчливая бабка, которая на дух не переносит пьяниц и наркоманов, и теперь не разрешает таблетке попасть точно в серединку вспотевшей ладони. Словно конфетти, они сыпались мимо и создавали шум падающих надежд вместе с мечтами о счастливой жизни без этих кошмаров. Одну всё-таки удалось поймать, даже несколько, и, наплевав на то, что давал в сотый раз клятву, закинул в рот лекарство от всех бед, будто проглотив именно сегодня четыре штучки, он сможет освободиться от боли.       Горло давно было пересушено, на зубах чувствовался песок, который жутко скрипел и вызывал рвотные позывы, а язык не принадлежал своему хозяину, превратившись в жёсткую мочалку, больно натирал нёбо. Упираясь руками в раковину и крепко стискивая холодную поверхность, Хосок на время перенёс вес вперёд, чтобы дать телу немного отдохнуть от сильного напряжения. Ноги не хотели его держать, предательски подговаривали коленки дрожать, а ступни скользили по мокрому кафелю, не позволяя удержать равновесие.       Кайф не приходил уже достаточно долго, не укрывал своим мягким и тёплым одеялом от всего дерьма, которое он порядком уже задолбался молча глотать и принимать как за должное. Где те спасительные руки, такие кругленькие, обхватывающие полностью его тело? Где те дурманящие и с ума сводящие пальцы, которые зарываются невидимыми движениями в сальные волосы, перебирая прядку за прядкой, заставляющие томно стонать и улыбаться?       Время тикает и неумолимо проскальзывает сквозь оболочку сломанного и одержимого человека. Оставляет после себя горькую гадость, которая растворяется под кожей, распространяясь по всему телу при помощи кипящей крови, бурно разливающейся по венам. Она отравляет всё живое, не даёт права опомниться и хоть как-то избавиться от себя — бессмертна и отвратительна.       Он стал ощущать, как кто-то своими ледяными иглами больно колол в самое сердце. Медленно втыкал остриё, причиняя невероятную и ни с чем не сравнимую боль, дикую и ноющую, призывающую карабкаться по стенке вверх, стирая до крови подушечки пальцев. И так же мучительно вынимал, когда стальное ушко нагревалось горячо бьющимся органом, заставляя брезгливо вздёрнуть плечиками, с которых сыпалась белая пыль.       Коснувшись холодными пальцами до места, где ещё минуту назад кровь бегала, будто прокажённая, а теперь стала загустевать и окрашиваться в чёрный цвет, Хосок поднял голову, всматриваясь испуганными глазами, в которых зрачки расширялись с каждой секундой, в своё собственное отражение, не веря, что вот так может прерваться его жизнь.       Грязная футболка болотного цвета стала собираться в кулачок, оголяя еле дышавшую грудь и торс. Человек пытался перебирать дрожащими пальчиками материю, сжимая до боли в костяшках, ошибочно думая, что это сможет спасти его ничтожную жизнь, насквозь пропитанную лживыми обещаниями самому себе. Слишком часто он пытался отбросить в сторону грязную сторону своего существования, без которой чувствовал пустоту и какую-то необъяснимую тоску, где всегда лил дождь, а небо затянуто тучами, где гром хозяйничал вовсю и не желал мириться с маленькой мечтой крохотного человечка, который просто хотел жить в мире красочных образов.       Сердце глухо отбивало свой привычный ритм и из последних сил кричало, чтобы его спасли от такой собачьей смерти. Голова тяжелела, а глаза больно резала вся эта белизна ванной, даже приглушённый свет, которым одаривала уцелевшая в этом доме лампочка, слишком ярко освещал спину, где пот впитывался в тонкую материю футболки, оставляя мокрые следы.       Выдыхая драгоценный воздух, Хосок пытался цепляться за всё, что только видел и мог различить. Виски сильно кто-то сжимал своими ледяными ладонями, причиняя невыносимую боль, что хотелось с разбега удариться головой об стенку, и медленно сползать вниз, пачкая алым плитку.       Ломка.       Она самая, иначе и быть не может. Он чувствовал, как его тело ломало, а мысли были направлены лишь только в одну сторону, где отчётливо виднелась тропинка грязи, усыпанная лепестками стеклянных роз и острых шипов, которые впивались в пятки и, пропитываясь кровью, расширялись, увеличивались в размерах, произрастая внутри мягкой плоти. Он шёл по этой дорожке, но впереди не было спасительного света и маленького проблеска надежды, что скоро это пройдёт и таблетки подействуют, ровным счётом ничего. Сплошная темнота приветливо обнимала, целуя своими противными губами мокрый от пота лоб, и костлявыми ручками закрывала глаза, которые и так не видели и не имели возможности снова рассмотреть огонёк жизни.       Вода, стоявшая в этой раковине уже на протяжении нескольких дней, приобрела из-за таблеток мутный и белый оттенок. Зачерпнув руками эту грязную жидкость, Хосок рьяно стал мыть себе лицо, пальцами щеки, нос, губы, иногда даже царапая ногтями мягкую кожу. Хотелось кричать, но сил не было. Хотелось спать, есть, кусать до боли большой палец руки, смеяться и просто подолгу пытаться всмотреться в отражение, где сейчас по ту сторону стоял человек, который обезумел и был одержим одним лекарством, подчинялся своим же слабостям и не разрешал себя спасать.       Родные всячески старались оградить его от, как они называли, «болезни», мягко завуалировав то, чего многие боятся сказать. Прятали, выкидывали, подменяли на пустышки — безрезультатно. Хосок всегда находил, покупал или пользовался тайниками, где на «чёрный день» лежала баночка разноцветных пилюль, довольно-таки сильных, и в крайних случаях он их пил, рискуя навсегда остаться спящим трупом на холодном паркете посреди комнаты.       Глаза стали окрашиваться в красный цвет. Звериный взгляд метался по впалым щекам, следил за стекающей капелькой пота и, когда та доползала до острой скулы, ухмыльнулся, а затем снова посмотрел себе же в душу. Искал там ответ на вопрос: какого чёрта ему ничего не помогает? Злость стала охватывать последние уцелевшие клеточки мозга, ей даже не нужно было напрягаться, чтобы взять в свои руки власть над этим сломанным сознанием, она просто шла напролом, завладевая крепости, где не было охраны.       С остервенением ища пальцами в мутной воде не до конца растворившиеся спасительные пилюли, он царапал эмаль ногтями, причиняя вред себе. Стирал подушечки пальцев, наблюдая за тем, как в белое пространство, взболтанное им же, стали просачиваться тоненькие красные паутинки. Они постепенно смешивались с белым цветом, причудливо кружась в танце и, вливаясь, изменяли правила существования странной субстанции, заставляя окрашиваться в нежно-розовый оттенок.       Он не чувствовал боли, только постыдное ощущение страха, которое в сторонке стояло, опираясь плечом об косяк двери. Наблюдало и не смело подходить ближе. Считая линии на ладонях, оно ждало знак, когда сможет наброситься на Хосока и, вгрызаясь в больной разум, заставить выть из-за ноющей головы.       Всё закружилось, перемешалось и приобрело некую точку, которая сводила с ума парня. Он хотел лишь попробовать снова съесть одну пилюлю, клятвенно обещая, что она последняя, и больше не притронется к этой манящей своим глянцевым тельцем таблетке. Он хотел заново жить по тем правилам, которые до этого были для него скучными и слишком обыденными, тянущими желудок вверх и вызывающие рвотные рефлексы. А теперь может только мечтать о тех днях, когда не знал, что такое ломка, когда свет и шум не казались такими больно режущими тело невидимыми тупыми ножницами, да вдобавок ещё и ржавыми.       Разве мало? Этого много. Слишком многого он хочет после того, как его жизнь разбилась об глухую стену непонимания со стороны родителей, а вскоре и друзья стали отворачиваться, но появились на их месте те, кто преподнёс ему такую сладкую, тающую во рту и заставляющую дрожать всем своим существом спасительную таблетку. Как говорят, связался не с той компанией, вот и пошёл по кривой дорожке. Хосок считал это, поначалу, судьбой, ведь его понимали там. Среди худых девушек, в которых не читались признаки жизни, парней, лежащих на полу в неудобной позе, наплевавших, что бились в приятной и покрывающей их тело волной спонтанного удовольствия, он находил своих. Однако осознание того, как сильно ошибался, пришло поздно, слишком поздно.       Стукнув кулаком ни в чём не повинное зеркало, Хосок увидел, как по появившимся трещинкам стала растекаться красная жидкость, а брызги мутной, чуть розоватой воды стекали вниз каплями, пачкая изуродованное изображение лица парня, который скалился и, оголяя зубы, морщил нос.       Руки ныли, но он не чувствовал боли, его уже обнимал страх. Бесшумно подошёл сзади и своими липкими ладонями прошелся по спине, оставляя после себя отвратительные мурашки. Злость не пыталась даже выгнать пинками чувство страха, она стала работать на пару, довольствуясь результатом.       Парень полностью прогнулся под этой дрянью, разрешая себя уродовать и ломать кости. Даже сейчас, стискивая зубы, не позволяя вырваться из уст крику боли и отчаяния, причём не человеческого, а звериного, который подаёт животное уже ни на что не надеющееся, кроме как на смерть. Он еле держится на ногах, его потряхивает, а холод, резко навалившийся всей своей тяжёлой тушей ему на плечи, заставляет больно упасть на колени, ударившись о кафель. Губы дрожат, язык всё время мечется по пересохшим участкам, пытаясь хоть как-то смочить и не дать превратиться в пустыню Сахара.       Кинули? Снова подменили? Фальшивка? Столько вопросов посещало больной разум на тему: почему кайф вместе с эйфорией не приходят к нему в гости с бутылкой пузырящегося удовольствия, не ублажают его больные фантазии, поглаживая тёплой ручкой по головке и шепча горячим дыханием в ушко самые лучшие слова в мире. Ответить на них было невозможно, он уже слишком долго стоит на коленях, до онемения и неприятного покалывания в напряженных ляжках. Будто по щелчку кто-то захотел выключить его чувства, ощущения, способность мыслить, пока тот отлучится на минутное посещение обязательной комнаты, освобождая свой мочевой пузырь от тянущей вниз тяжести. А Хосок будет стоять, терпя пронизывающий холод, который своей ледяной иглой пронизывает утратившее тепло тело, причиняя адскую боль.       Пульт находился в руках опытного правителя, сидящего напротив него и вздрагивающего, позволяя белой пыли осыпаться вниз с его широких плеч. Он наблюдал за парнем, но не хотел ему помогать. А смысл? Тот страдает из-за того, что съел, судя по всему, фальшивку, приняв глюконат кальция за спасительную лазейку от боли, однако бьющего со всей силы по ребрам лома. Хозяину всё нравится, зачем прерывать сладострастные стоны, вырывающиеся откуда-то из глубины чёрной душонки этого никчёмного ничтожества, способного только тратить кучу денег на то, что позволяет отключиться от реального мира, утопая в сладких и таких лживых обещаниях, будто он скоро бросит себя убивать. Ха-ха, смешно так, что правитель чуть не обронил на пол пульт, который олицетворяет жизнь Хосока, и если тот разобьётся, то сердце прекратит гонять загустевшую кровь по венам и навсегда остановится, оставив оболочку остывать, пока не закоченеет, и пришедшим за ним врачам придётся хорошенько потрудиться, чтобы выпрямить парня, превратившегося в камень.       Постарались родители, которые сюда вчера приходили проверять своего единственного сына. Они снова «пошутили» над ним, поменяв содержимое баночки, не думая о последствиях. Хосок хмыкнул, когда снова ощутил, что может двигаться, пока на время: кто-то отключил боль, разрешая ему встать и, ударив снова стекло кулаком, наблюдать, как острые осколки падают с характерным бульканьем в розоватую воду, которая уже стала окрашиваться в ещё более яркий оттенок благодаря капающим каплям крови из сжатого кулака.       Порезаться было нетрудно, когда найдется в жиже тот осколок, который будет как раз для его запястья. Новое лекарство, только оно больнее, как внутримышечный укол в ягодицу, заставляющий кричать и царапать руками стену, умоляя, чтобы эта боль немедленно прекратилась.       Вытащив блестящую штучку в форме полумесяца, он долго рассматривал и оценивал то, что держал дрожащими пальцами, которые кровоточили и ещё больше пачкали грязный кусочек зеркала.       «Одна таблетка. Честно», — получается, он почти сдерживает своё слово, только пока не до конца. Если парень прямо сейчас не прекратит свои мучения, то снова будет погружаться во тьму лжи.       Резкое движение рукой и на запястье быстро появилась красивая красная ниточка. Она становилась шире, когда Хосок пальцами расширял рану, улыбаясь, что скоро эта гадость вытечет из него, и он будет здоровым. Рядышком сделал ещё один надрез, но уже сильнее прикладывался к осколку, изрезав ладонь, в которой крепко сжимал блестящее лекарство.       Спустя несколько минут вся правая рука уже кровоточила и окрасилась в ярко-красный цвет, а набухшие раны, если к ним прикладывались холодными пальчиками, давали вдвойне больше импульсов боли, заставляя дрожать и обливаться холодным потом. Всё горело и обжигало. Силы постепенно покидали сломанное тело вместе с вытекающей из парня жизнью. Он медленно стал скользить ступнями по грязному кафелю, размазывая кровь по белым плиткам.       Взяв в зубы осколок, Хосок попытался изрезать и вторую руку, но только сумел поранить губу и чуть поцарапать кожу. Парень погружался в тяжёлый и тягучий сон, где нет кружки горячего шоколада, теплого одеяла и слов «Добро пожаловать в рай!». Там нет места таким, как он, как и нет тех, кто всегда был готов прийти на помощь — родителей. В последнюю очередь о них думаешь, когда всё настолько плохо, что нет больше на свете таких людей, которым можно было бы пожаловаться, не боясь, что тебя выслушают, состроив сострадательную мордашку, выскажут пару слов в поддержку, а сами про себя думают, когда же вы уже перестанете ныть.       Он не ныл, не плакал, так как не чувствовал боли, но последнее, что успел сделать, это выплюнуть в сторону окровавленный кусочек зеркала и синими губами проговорить последние предложения, которые настолько больно вылетают из уст:       — Мама, прости, я хреновый сын. Папа, прости, я хреновый продолжатель рода.       

***

      Липкие ладони поглаживают по голове, прижимая чёрные волосы. Кто-то проводит указательным пальцем по мокрым прядкам, которые прилипли ко лбу, а затем опускается ниже, словно с горки скатываясь по носу, останавливается на верхней губе и, играясь, нежно очерчивает острую линию челюсти. Это приятно до покалывания низа живота, настолько чувствительно, что хочется открыть глаза, снять с себя тяжёлые оковы и пробежаться босиком по зелёной травке, которая на солнышке искрится благодаря каплям дождя, оставшихся в виде росы.       — Солнце. Ты моё солнце, — мелодичный голос парня такой сладкий, словно мёд, ложка которого была бы смертельной дозой сладости. — Радость моя, что же ты натворил? Ай-яй, бедное солнце поранило себе лучики, теперь не сможет обнимать так горячо свою серую луну.       Парень сидел на кровати и, нежно приобнимая за плечи Хосока, тихо нашёптывал на ушко слова. Его пепельная макушка щекотала подбородок, от него пахло больницей и таблетками, что вскоре и так стало ясно. Открыв глаза и осмотревшись, Хосок сначала не понял, то ли это рай, то ли это просто глюк. Третьего не дано, потому что спасти его никак не могли. Но всё же, не отбрасывая в сторону и это предположение, Хосок попытался вспомнить, где и когда именно его так называли, да ещё и обращались с ним так странно. Ведь парни так не делают, да?       — Эй, где я? — не сумев придумать более банального вопроса, он свободной рукой приподнял за подбородок пепельную голову паренька и, вглядываясь в тёмные глаза, полные слёз, испугался. — Не плачь. Ненавижу, когда плачут.       — Кто плачет? Кого обидели? — странно, но только что весёлый и чуть обеспокоенный голос парня сменился на серьёзный тон, заставляющий даже покрываться кожу нелепыми мурашками страха. — Что ты делаешь? Немедленно убери свою руку.       Больно стукнув по кисти Хосока, парень с омерзением передёрнул плечами и, резко встав, исчез из поля зрения, оставляя наблюдать за белоснежным потолком.       «Вот же псих, чёрт», — переосмысливая ситуацию, он пытался приподняться, чтобы осмотреть комнату, где всё было ослепительно белым, заставляющим жмуриться и прикрывать ладонью глаза.       Стены мягкие и обитые каким-то непонятным материалом, похожим чем-то на кожу, однако это только на вид. Если пройтись рукой, то можно было бы ощутить грубую ткань. Но кто-то перебинтовал пальцы, и кое-где на подушечках выступала кровь, давно запекшаяся.       — Это такая шутка? — вслух спросив и повернув голову в сторону, куда ушёл парень, Хосок увидел, как тот сидел спиной к нему на кровати и покачивался, что-то вычерчивая руками на стене.       — Шутка? Ты хочешь смеяться? Но, — развернувшись и свесив ноги на пол, касаясь босыми ступнями холодной поверхности, пепельная голова наклонилась чуть набок, и нервно улыбаясь, пристально посмотрела прямо в глаза, — разве тебе не больно?       — Больно? Нет, я не чувствую боли. Я ничего не чувствую, кроме головокружения и лёгкой тошноты.       — Солнце, это хорошо, очень хо-ро-шо, — спустившись вниз, не отрывая взгляда от Хосока, парень встал на четвереньки и, виляя бёдрами, стал приближаться к кровати. — Солнце, луне скучно и холодно. Она одна среди лживых пустот белых стен, которые всё время давят на голову, — показывая руками, как кто-то сдавливает виски и, прильнув к груди испуганного человека, он стал прислушиваться к бешеному ритму сердца, улыбаясь и поглаживая его торс, продолжил: — делают очень-очень больно. Понимаешь? Здесь нет тех звёзд, которые смогли бы зажечься в синеве чистейшего неба, они отвернулись, закрыли глазки и теперь живут сами по себе, оставив одну луну. Ей страшно и невыносимо больно, она хочет тепла и ласки, а её всё время бьёт гром с молнией, заставляя прятать свои слёзы отчаяния, прикрываясь одеялом стыда. А ещё, небо не хочет, чтобы она жила, поэтому накидывает на шею петлю и, затягивая, не позволяя сделать вдоха, душит. Солнце, ты единственный, кто приходит на помощь.       — Почему ты меня называешь солнцем? Ты и есть «Луна»? Тебя так зовут? — лепеча, Хосок пытался держать себя в руках, хотя дрожащие губы предательски выдавали его с потрохами, что он боится этого парня и его странного поведения.       — Чимин, — отпрянув от груди, пепельная голова стала мотать из стороны в сторону, будто кто-то намочил волосы.       — Чимин? А… Хосок, можешь звать по кличке «Хоуп». Хех, хреновая из меня надежда, — почувствовав, как напряжение постепенно куда-то улетучивается и вроде паренёк не способен на какую-нибудь выходку, парень решил продолжить контактировать и общаться. — А где мы находимся?       — В месте, где боль становится для тебя наслаждением, а слёзы — сладким обезболивающим.       По телу пробежали мурашки страха, которое снова своими грязными ручками прохаживалось по спине, гладя и будоража сознание, заставляя ёжиться. Хосоку не нравился этот Чимин, он странный, и за всё время их так называемого «общения», говорит непонятные метафоры, приводя кого-то, а может и себя в пример Луны.       Холодный объект, как принято считать небесное тело, которое просыпается лишь ночью. Оно завораживает своей неописуемой красотой, обнимает серебряными полосками всё спящее и давно мирно посапывающее. Наблюдает за спокойной жизнью, где нет людей, нет суеты и шума, где тишина и спокойствие, позволяющие расслабиться, предаваясь сладким мечтаниям, всматриваясь в яркие звёздочки, которые всегда рядом с луной. А если небо решило на время оградить её, выключив свет, укрывая собой и своей тёмной пеленой небесное тело, то да, ей становится одиноко, но это не даёт право прекратить светиться и источать некое волшебство сияния.       Недосягаемая и с виду ледяная, одинокая царица ночи, она всегда появляется лишь тогда, когда Солнце в последний раз целует розовым закатом море и, обнимая своего сменщика, ложится в мягкую кроватку горизонта, разрешая Луне выйти на подиум и сверкать. При ней всё становится по-другому: открываются новые возможности, люди заряжаются её светом, сами того не подозревая, настолько она плавно и нежно касалась своими пальцами лица. Везде появляется лёгкая дымка таинственности и ослепительной красоты, которая приятно покалывает глаза.       Шум моря и серебряная полоска, переливающаяся и растекающаяся по тёмной воде, невольно заставляют подчиняться тело, расслабляют, окутывая своими целебными руками. Душа успокаивается и хочет мечтать, петь, танцевать, но внутри, так, чтобы никто не увидел, а снаружи эмоций нет, одно умиротворение вперемешку с чуть видной улыбкой. Ты ощущаешь себя прекрасно, когда никто тебя не трогает, на время убираешь в сторону свои проблемы и позволяешь чужим пальцам перебирать твои волосы, поглаживать лицо и щекотать нос запахом свободы и моря. Во рту отчётливо чувствуется привкус соли, но это не беда, это лекарство, пусть солёное, но зато настоящее.       Хосок и сейчас почему-то стал чувствовать этот знакомый вкус, только настолько реально, что прохлада завладевала каждой клеточкой тела и не давала пошевелиться, приковывая к кровати, которая стала прогибаться под тяжестью ещё одного человека. Чимин не спрашивал разрешения и, устроившись у ног, свернулся в калачик, прикрывая глаза. Он быстро заснул, будто не спал всю ночь, ожидая кого-то или чьё-то пробуждение. Тихое сопение, дёргающийся носик — парень очень сильно был похож на щенка. Хотелось зарыться в этих пушистых и мягких волосах, чуть ероша их. В данный момент он был спокойным, обычным человеком, который просто устал, а комната, пусть и казалась похожей на психушку, обдавала неким теплом и тем, что Хосоку незнакомо. Скорее всего, он тоже спит, и ему всё это снится, потому что он давно умер и лежит на холодном кафеле. Футболка впитала в себя всю грязную воду вместе с кровью, которая была такой же отвратной, как его жизнь.       Ущипнуть себя или же закрыть глаза, следуя примеру парня, мирно сопящего и уткнувшегося носом в одеяло, прикрывающее ноги?       Только собравшись с силами и чуть шевельнувшись, парень услышал, как дверь со скрипом отворилась, когда защёлки и повороты ключей прекратились. Вошёл врач. Он натянуто улыбался, словно стараясь сделать вид, что зашёл не к двум сумасшедшим, а к своим приятелям, чтобы опрокинуть пару бокальчиков пива. С шумом пододвинув железный стул к кровати, где один испуганно бегал глазами, которые постепенно стали привыкать к этой тошнотворной белизне халата, а второй даже не вздрогнул, так и продолжая спать. Пронзительный скрежет ножек стула был неприятен ушам, словно внутри сидел человечек, постоянно избивающий мозг.       — О, вы уже, я смотрю, успели познакомиться. Похвально, милые мои, похвально, — открыв красную папку, которая единственная выбивалась из этого однотонного сумасшествия белой краски, он стал что-то увлечённо записывать. — Вы, я так понимаю, не знаете, что тут забыли, да?       Врач не отвлекался от корявого почерка и будто расспрашивал не Хосока, а эту папку. Шумно сглотнув слюну, парень был напряжён и натянут, словно струна, которая вот-вот готова порваться, и спину больше ничто не будет поддерживать. Кивнув, он так и не смог перебороть появившуюся головную боль, стискивающую горло невидимыми руками, не разрешающую подать голос.       — Угу, хорошо, — подняв свои глаза на парня, врач снова натянул эту улыбку-фальшь и, протянув руку, представился. — Ким Сок Джин. Для вас просто Джин.       Его ладонь не тряслась, даже не вспотевшая была, она теплая и мягкая, не такая, с которой Хосок сталкивался, когда здоровался с новыми друзьями по общим интересам. У них руки все были смертельно бледными и неживыми, холодными, словно у оживших мертвецов из морга. А у этого кожа розовая, светящаяся на лучике солнца, которое решило пробраться в эту комнату и украсить собой стены, также не забывая проскальзывать теплыми ладонями по рукопожатию двух абсолютно разных людей, освещая и подчеркивая бледность руки Хосока.       — А Вы знаете, как меня зовут? — сумев выдавить из себя слова, пусть и с глупым смыслом, парень почувствовал, как кто-то стал сильно сжимать его ногу, больно впиваясь своими маленькими пальчиками через одеяло. — Почему он так себя ведёт?       Посмотрев на Чимина, Хосок увидел в глазах парня боль и знакомую нотку чувства предательства, будто он только что не пожимал руку врачу, а откровенно целовался. Было не понятно, с какой радости тот стал это делать, да и вообще, какого чёрта у него это предательство проскальзывает по дрожащим зрачкам, он же не мог возомнить из себя какого-то слишком важного человека для Хосока, приписывая его к своей собственности, это же сумасшествие.       — А, не беспокойтесь. Он не сможет причинить Вам вред. Он безобидный маленький ребёнок, который нуждается в заботе и ласке, — пошарив рукой в кармане халата, Джин достал леденец и протянул его парню. Тот выхватил и стал активно облизывать, а врач, лишь наигранно улыбнувшись, продолжал держать ладонь Хосока.       — Может, отпустите уже, а то, боюсь, что этот леденец Вас не спасёт от гибели, — косо поглядывая на лицо Чимина, он видел, как у того за детской улыбкой скрывалась дьявольская усмешка, мол, твоя сладость мне не закроет глаза, ты сегодня будешь гореть.       Хмыкнув, Джин посмотрел на свою руку и, нехотя убирая её в карман халата, как бы разрешая Хосоку размять пальцы, стал пристально разглядывать Чимина, будто искал что-то, какую-то кнопочку, позволяющую выключить человека на пару минут, и, найдя, незамедлительно это сделал.       — Чиминни, сладкий мой, Луна хочет спать, давай, ложись в кроватку, тебе сейчас сделают комарик, который даст возможность погрузиться в мир грёз и восхитительных снов. Ты же не хочешь снова смотреть тот страшный мультик, да?       Парня будто подменили, он резко изменился в лице и незамедлительно рванул в сторону своей кровати, прыгнув, завернулся в одеяло, думая, что это кокон защиты. К нему подошли два врача крепкого телосложения, но на них халаты были надеты задом наперёд, а сзади были завязаны красивые бантики из белых верёвочек, порядком уже растрепавшихся. Чимин ныл и кричал, когда его насильно вырывали из того мира, который для него стал родным за эти несколько секунд нахождения под одеялом. Вырывался и отчаянно пытался укусить сильную руку, держащую его за плечи.       Он плакал так сильно, что сердце Хосока не выдерживало, заставляя крепко сжимать белую бесформенную футболку в районе груди. Впервые чувство сожаления и беспомощности посетило его голову и медленно мучило, когда в уши били молотки зова о спасении терзаемой души парня, а он сидел и пустым взглядом уставился на то, как иголка вонзалась в напряжённую и такую яркую венку. Шумно сглатывал слюну и продолжая внутренне ёжиться, он почувствовал, что им овладевал липкий страх того, что это будет и с ним.       Парень обмяк и, издав последний стон, погрузился в тот сон, про который рассказывал врач. Его погладили по голове, приминая пепельные волосы и убирая мокрую от пота чёлку, а тот будто почувствовал, потому что заулыбался.       — Так надо, Хосок. Простите за этот спектакль, но, если бы мы этого не сделали, Вы бы точно сейчас не дышали, — хладнокровно проговорил Джин, с лица которого наконец-то исчезла эта тошнотворная улыбка. Вместо неё появилась серьёзная линия сомкнутых пухлых губ. — Думаю, Вы хотели бы узнать поподробнее о том, почему здесь находитесь, так? — не дожидаясь, когда парень отойдёт от увиденного и услышанного, он продолжил: — Это не совсем обычная больница, только прошу, не называйте её «психушкой». Тут не душевнобольные, тут люди, поэтому, думаю, что Вам было бы неприятно услышать в свой адрес «псих». Просто место, где Вам помогут. Но для того, чтобы помочь, нам нужно знать причину Вашего поступка. Хосок, зачем Вы решили таким страшным способом уйти из жизни? Это останется между нами, никто из Ваших близких ни о чём не узнает, что Вы тут скажете.       — Что Вы мне тут втираете? Сказали бы прямо, что это психушка, я бы понял. Доктор Джин, я очень ценю Ваше время, которое Вы выделили для меня, чтобы поговорить «по душам», но не могли бы Вы дать телефон или самому позвонить моим родителям и передать вот такое послание: «Спасибо, большое спасибо за то, что упекли меня сюда, думая, будто я псих. Вы ещё настоящих психов не видели. А теперь можете спокойно спать, и не смейте ко мне приходить, видеть вас не желаю», — накричав, Хосок не ожидал такого всплеска адреналина и злости, которые стали вскипать в крови, больно крича о безысходности.       — Хорошо, обязательно передам, но всё-таки расскажите, мне очень интересно, честно.       — Только не это слово, пожалуйста, хватит, — взявшись за голову, парень нервно сжимал и разжимал кулаки, в которых пряди волос впитывали выступившую плёнку пота ладони.       — Вам не нравится «честно» и «правда». А почему? Расскажите.       — Сделайте мне укол, не хочу мучиться. Усыпите меня как собаку, умоляю.       — Хосок, расскажите, — непреклонно произнося одно и то же, Джин внимательно наблюдал, как парень прятал лицо в колени, продолжая терзать бедные волосы.       Под этим взглядом невозможно было мыслить, хотелось биться об стенку головой, кричать и рвать на себе волосы. Этот Доктор с виду добрый, но на самом деле за этой маской скрывается псих, он не врач, он — сумасшедший. Сидеть перед человеком, которому плохо, и требовать от него какого-то рассказа, наперёд зная всю историю его «болезни», при этом хладнокровно смотреть прямо в глаза, даже если их прятали в одеяле, пропахшем лекарствами. Буравчиками медленно продырявливать и так разбитое тело, но не смея касаться, иначе всё обрушится.       — Я наркоман. Мои родители снова подменили мои лекарства, и я решил просто выпустить на волю кипящую внутри меня кровь. Мне было плохо, меня ломало и бросало из стороны в сторону. Вы не знаете такого чувства, когда кто-то тобой управляет, а ты зависим от этого невидимого «друга». Не можешь остановиться, когда тебе дают в два раза больше свободы в виде спасительной таблетки, она для меня всё. Моё спасение, моё воскрешение, моя смерть. Огонь, который бушует во всём теле, больно обжигает участки кожи, которые на самом деле холодные, если коснуться нормальной рукой, вот как Ваша, Вы же почувствовали это, да? Я мёртв. А Вы живы. Я хочу вернуться обратно в ту жизнь, но не могу. Если не приму таящую во рту сладость вовремя, то приходит зверь, готовый в любой момент разорвать мою грудную клетку, вырваться на свободу и крушить всё на своём пути, ища глянцевое тельце, кругленькое и манящее своей чистотой с белизной. Я много раз поднимал руку на своих родителей, но это был не я, а тот, кто управлял мной. Он до сих пор руководит, только слабо, но я чувствую его. Я слишком часто врал себе, употребляя лживые слова «честно» и «правда». Они отвратительны. Пожалуйста, сделайте укол и выпустите меня, я… я буду здоров, я освобожусь от него, выкину его из головы, только дайте лекарство. Одну таблетку. И я буду свободен.       Хосока трясло, тело не слушалось и сводило судорогой, он ощущал резкий холод, даже сидя под одеялом, которое успело нагреться, пока он спал. Снова это поганое чувство ломки, почему она так быстро возвращается к нему? Несколько минут назад он был нормальным и жалел парня, который страдал и одновременно пугал своим поведением. А сейчас плевать на Чимина, на Джина и на тех, кто уже стоял рядом.       Его быстро скрутили, он даже не успел пикнуть, лишь только закричать, когда страх своими липкими руками и отвратительными губами обцеловывал спину, покрывая до жути неприятными мурашками, а глаза застилала пелена непонятных слёз, появившихся из ниоткуда.       — Не надо, просто держите и всё. Ему рано пока какие-либо препараты вкалывать, нужно детоксикацию организма сделать, чтобы почистить от этой дряни. Поставьте снова капельницу, а если будет сопротивляться, то вколите снотворное, пусть поспит.       — Пожалуйста, дайте мне свободу.       — Сладкий мой, а я что делаю? Что мы делаем? Смотри, капельница будет тебе входным билетом туда, куда ты так рвёшься. Прости за фривольность, но не будешь против, если мы перейдём на «ты»? Только это лишь приоткроет ма-а-ленькую щёлочку двери, и впустит к тебе тоненькую полоску света, а мы же хотим полностью излечиться, да? Давай, будь хорошим мальчиком и слушайся доктора Джина, ладно? — Доктор погладил по щеке тёплой ладонью, но Хосок нахмурил брови и с омерзением дёрнул головой. — Ох, прости, просто сейчас ты такой же, как он. Эх, доброта — моя беда.       Улыбнувшись и подмигнув, Джин отошёл куда-то в сторону, позволяя медбратьям сделать свои манипуляции с податливым телом Хосока. Развернувшись в сторону двери, врач остановился и, подойдя к мирно спящему и всё ещё продолжавшему улыбаться во сне Чимину, положил свою руку на его мокрый лоб. Лицо парня исказилось в гримасе боли, и он стал хныкать, как малыш, у которого отняли сладость, и, не имея возможности убрать эту страшную тяжесть тепла, томно мычал. Джин ухмыльнулся, чуть нагнувшись, чмокнул в лоб, и, потрепав и так взъерошенные волосы, в последний раз взглянул на Хосока. А тот всё видел, но не мог отреагировать нормально, когда острая игла вонзилась теперь в его вену, распространяя по всему телу странную жидкость, которая отчётливо была слышна и осязаема каждым сосудом, отдавалась шумом в ушах.       Почему все так обращаются с этим парнем? Он давно не ребёнок, судя по его крепкому телосложению, которое никакая бесформенная футболка не может скрыть. Хосок тоже был сильным, и не скажешь, что тот парень был бы сильнее его. Физически — возможно. Морально — нет. Однако это не объясняет того, кто он такой и почему врач так и не рассказал про него. В связи с чем у того меняется настроение и какого чёрта ведёт себя по-разному, реагируя на одни и те же ситуации? Слишком много вопросов возникало в голове с каждой поступающей дозой препарата, и брызги капель в дозаторе больно напоминали тот момент, когда розоватая вода стекала вниз по искажённому изображению парня.       Чистая жидкость растекается по венам, гоня прочь остатки той дряни, которая всё-таки успела попасть в организм. Родители впопыхах пересыпали содержимое, и одна таблетка осталась среди фальшивок, укрепляющих кости. С одной стороны, это поможет, он, наконец, освободится от с ума сводящих мыслей, таких страшных и холодных, посещающих его голову каждый день, когда парень выпивает вместо двух пилюль три, а то и больше. А с другой, это снова вернёт его в ту колею жизни, которая была протоптана давно колёсами несправедливости и боли. Кошмаров с жуткими монстрами в реальности станет больше, он это чувствует и боится, потому что снова придётся бороться не за жизнь, а хотя бы за смерть.       Спасать себя нет сил, кто-то другой обязательно поможет, только подожди. Время будет неумолимо проскальзывать сквозь сжатые кулачки слабой надежды, что он сможет освободиться от ада, в который добровольно вошёл, не читая правил, где крупными буквами было написано: «Берегись, идёшь туда, откуда не выйдешь без подарков в виде боли, ненужности, чувства сломанного тела, а также желания вернуться обратно».       Мы сами выбираем свой путь и идём по той дорожке, которая нам мила. Не слушаем никого, лишь бы было хорошо от своего выбора, такого пленяющего и заставляющего гордиться тем, что это самостоятельный тык указательным пальцем в пустоту. Идём туда, куда хотим, отплёвываясь от советов, обороняясь собственными словами защиты, такими слабыми, что если дунуть, то они улетят далеко, открывая наши постыдные стороны.       Сначала путь кажется безопасным, всё идёт гладко, травка щекочет щиколотку, приветливое солнце освещает дорогу, а деревья тихо шелестят, пытаясь как можно меньше шуметь кроной. Это создаёт капсулу, которая тебя закрывает своими стеклянными, полукруглыми стенками и забирает в себя твои проблемы, чувства, ты ей всё отдаёшь, в том числе и разум. Заходя в толщу, за тобой дверь закрывается, а дальше глаза закрывают ледяные руки страха и беспомощности. Ты себе не принадлежишь, ты один среди неизвестности, которая тебя поджидает за углом. Впереди и сзади темно, пути назад нет, есть только туда, где всегда присутствует боль и безысходность. Ты сам выбрал эту дорогу. Не плачь, принимай всё так, как есть, не давая и не разрешая себя сломать окончательно, борись до конца, пытаясь выйти победителем.       Представь, что рядом никого нет, впрочем, это не так уж и трудно, когда это действительно правда. Рассчитывай только на себя, никто не поможет, и не верь той бледной руке, которая настырно лезет подружиться с тобой — она предавала, и не раз, обманывала и кидала, забирая всё, что было для тебя дорого.       Одиночество ещё не конец всему, лишь маленькая преграда, которую ты сам кормишь и выращиваешь, складывая кирпичик к кирпичику. Твои руки сами делают так, что тебе плохо, прикрывая постыдно хорошие стороны, принимая во внимание чужое мнение. Разве ты не способен сам выбирать, что тебе делать и куда идти? Да, сделал ошибку: отнекивался от дельных советов, ступил на грязную дорожку, поступил так, как считал нужным, но это, случайно, не благодаря чьей-то заботливой руке, толкнувшей тебя в спину? Сладкий шёпот в ушко, говоривший, что это правильно, иди и не останавливайся, тебя там ждут, но твой поступок одобрят те, кто только с виду казался твоим другом, а на самом деле они прогнили насквозь, превратившись в ходячих мертвецов, и ты этому подобаешься.       Сон одолевал разум, и Хосок стал медленно прикрывать тяжелеющие с каждой секундой веки, не пытаясь бороться ни с чем. Главное, это не проснуться в ванной, уж лучше здесь, только минус — здесь псих по имени Чимин, который в любую минуту может выкинуть какой-нибудь фокус, скрывая за миловидной маской свои страхи, превратившиеся в его слабости и сводящие с ума. Но парень красив, даже очень, только эта мысль уже не пугает.