вечность, таящаяся в сладости вин

В комнате по-прежнему было темно. Но это была не та тьма, в которой нельзя различить даже очертаний собственной руки, или от которой нестерпимо хотелось зажечь свет, чтобы до самого рассвета просидеть на полу, разглядывая старые фотографии, потому что именно это успокаивало меня в такие ночи. Сегодняшняя тьма была благородной и мягкой, она плескала лунное серебро, и я не могла оторвать глаз от неба, переполнившегося звёздами. Их было так много, что я не смогла побороть расползающуюся печаль от того, что моё зрение не способно ухватить каждую мерцающую точку. Не могла уснуть вовсе не из-за жары, вдруг пронзившей эту ночь на исходе, или громкого тиканья часов, которое обычно мною абсолютно не замечалось. Всё дело было в грядущем дне. Завтра, двадцать пятого августа, мне исполнялось двадцать шесть. Нельзя сказать, что возраст когда-либо беспокоил меня, нет, но было в этой дате нечто раздражающее. Когда тебе исполняется двадцать пять, ты ещё дико молод и полон начинаний, смотришь на будущее свысока. Это начало нового рубежа. Когда тебе тридцать, то определённо точно знаешь, где находишься. Тридцать — это очень хороший возраст, когда всё предельно ясно. В то время как шестёрка, идущая после цифры два, сбивает с толку. То есть, ты находишься где-то посередине, не понимая, на что всё же стоит равняться, да и нужно ли. Я перебралась на вторую половину кровати, с удовольствием отмечая, что та была прохладной. В распахнутое окно влетел поток свежего воздуха, задев мои волосы, разметавшиеся по подушке. Он принёс с собой запах чего-то мятного, и я поднялась на постели, поджав к себе колени и делая глубокий вдох. Ничего. Немного расслабившись, я встала и подошла к окну, чтобы шире раскрыть шторы и впустить больше лунного света. Моя комната находилась на втором этаже, из-за чего верхние ветки деревьев беззастенчиво стучали по стеклу, когда ветер становился сильнее. Я обожала этот звук, в нём было что-то таинственное, но вместе с тем спокойное и уютное. Улица была пустой, лишь изредка озарялась светом фар проезжающих машин. Этот город был прекраснее всего в ночи. Упёршись в подоконник, я вдруг поняла, почему встала, и усмехнулась. Всё объяснялось моей подсознательной жаждой узреть источник того запаха, если только он действительно мне не почудился. Но улица была всё так же пуста, и я вздохнула, недовольная своей глупостью. Не могла же в самом деле полагать, будто, выглянув, обнаружу под своим окном того, кого так отчаянно хотела видеть. Я вернулась в кровать, раздумывая о том, что может принести мне завтрашний день. Мне не хотелось торжества, поэтому я не собиралась праздновать, несмотря на то, что так сильно люблю свои дни рождения. Но меня охватило знакомое чувство предвкушения, расползшееся приятным теплом по всему телу. Лето умирало, уступая свой трон осени, которую я безмерно любила, и это казалось мне самой красивой порой. Своеобразный переход от цветущих садов к меланхоличным опавшим листьям, бросающимся под ноги. В памяти закружились воспоминания, подобно листьям, унося меня в свой круговорот. Первым моим осознанным воспоминанием была моя мать, склонившаяся над кроваткой, со скрипкой в руках. Началась страшная гроза, и меня дико пугали мощные раскаты грома, но мама начала играть нежную и лёгкую мелодию, убаюкавшую мой страх. И я смотрела на неё, заворожённая тем, что она делала. Позже у меня было ещё множество счастливых мгновений и событий, повлиявших на мою дальнейшую жизнь. Жизнь, раздумывая о которой, я не могла опустить ключевые моменты моего становления. Потому что с тех пор, как я впервые переступила порог музыкальной школы, все линии моей судьбы вились вокруг её стен. Мои мысли тихонько подобрались к самому ценному и важному, что у меня было. И я ещё какое-то время старалась не поддавать это осознанию, чтобы насладиться моментом болезненно-сладостного предвкушения, а после ступить в зыбучие пески моей памяти. Я всегда задавалась вопросом, каким для меня было появление Регины. Явилась ли она из ниоткуда, как приходят все таинственные люди, бегущие от своего прошлого, заслоняя собой всё, что я знала прежде, или же она влилась в мою жизнь постепенно, но совершенно точно могу сказать одно — впервые, когда увидела её, я поняла, что это будет длинный и непростой путь для меня. Я крепко держала мать за руку, не сводя глаз с женщины, сидящей чуть позади моего преподавателя. Она опиралась локтем о край закрытого фортепиано, кисть её руки расслабленно свисала вниз, и я задержала взгляд на аккуратном колечке, обхватывающем её безымянный палец. Я вдруг представила, как эти пальцы касаются клавиш фортепиано, и комнату заполнила медленная и глубокая мелодия, которая была слышна только мне. Почему-то стало очень спокойно, и я разжала пальцы, отпуская тёплую ладонь. Мой взгляд совершенно беззастенчиво блуждал по незнакомой женщине, чей вид вызывал во мне восхищение и завораживал. Её волосы были собраны заколкой и спускались с одного бока легкими завитками, и я была поражена от того, каким красивым было это зрелище. Когда я встретилась с её взглядом, уголки её губ дрогнули, будто бы говоря мне, что она знает, как пристально я её рассматриваю. Это вызвало во мне такой трепет, как если бы внутри бились сотни маленьких птичьих крыльев. А мелодия продолжала звучать. Я вытащила из своих волос серебристую шпильку. Она сверкнула у меня в ладони, и я невольно сжала пальцы, как если бы пыталась уберечь этот блеск. Шпилька была единственной и не подходила ни к одному моему комплекту заколок, но я так её любила, что мама закалывала её мне в причёски, несмотря на то, что она всегда выбивалась из общей композиции. Её подарила мне пожилая соседка, которую все считали странной, и я нашла в этой старой вещице нечто невероятное и с тех пор не выходила никуда без неё. Я не заметила, что разговор матери и моей будущей преподавательницы — Ингрид Фишер, прервался, так как они обе с интересом наблюдали за тем, как я двинулась вперёд, прямо к незнакомой женщине, которая склонила голову набок, ожидая, что же я стану делать. Я подошла к ней и впервые почувствовала лёгкий мятный запах с примесью чего-то ещё, что я тогда, в силу своей неопытности, не могла различить. Но на миг мне показалось, что стены расступились, открывая моему взору мощные стволы деревьев, как если бы я оказалась в самом зелёном и сочном лесу, и смело ступила на мокрую, рыхлую землю. Вот, что я почувствовала, подойдя ближе. И протянула свою руку к ней, замерев над её раскрытой ладонью, а потом, едва коснувшись тёплой кожи, оставила то, что было для меня очень ценным. Шпилька заблестела в её ладони, и она улыбнулась мне, одарив взглядом, в котором скрывалось столько всего, что я не смогла разобрать. После я молча вернулась к матери, которая стала говорить о том, что это очень в моём стиле — показывать свою заинтересованность к тем, кого вижу впервые. Так я пыталась выразить свою мгновенно возникшую привязанность. «Она вас выбрала», — засмеялась мама, чей смех тут же был подхвачен миссис Фишер, в то время как незнакомка лишь слегка улыбнулась. В тот день я так и не узнала её имени. За воспоминаниями пришёл рассвет, принёсший свежесть и прохладу в мою комнату. Я потянулась к тумбочке, стоявшей у изголовья кровати, и открыла ящичек, доставая оттуда деревянную шкатулку. Несколько минут я просто вертела её в своих руках, разглядывая резьбу, а после убрала на место, так и не открыв. Сейчас было совершенно не то время. Но я знала кое-что, для чего было всегда «то самое», подходящее время. Из той же тумбочки я достала пакетик с вишнёвой помадкой. И через несколько мгновений в моей комнате витал нежный вишнёвый аромат, окаймленный ванилью. Утром мама, найдя рядом с кроватью кучу фантиков, станет ворчать насчёт моей неуёмной любви к сладкому. Я улыбнулась, откидываясь на подушки, и прикрыла глаза. Определённо точно моим любимым моментом стал переезд родителей в наш старый дом, где я долгие годы жила одна. Дело отца прогорело, и они были вынуждены продать свой огромный особняк в счёт долгов, которыми обросла его юридическая фирма. Но он быстро пришёл в себя, и беспокойство матери унялось. С воспоминаниями я и уснула. Утром меня разбудило отнюдь не ворчание, а настойчивый звонок в дверь. Я проспала пару часов, но была бодра. Настроение было пока неясным, и я, игнорируя противный звук, направилась в ванную. Спускаясь вниз, я отметила, что на улице было пасмурно, и это наполнило меня радостью, потому что больше всего на свете мне нравилось состояние неба перед дождём и густой прохладный воздух, обещающий петрикор. Я услышала голос матери, задорно рассказывающей о том, что обычно в дни своего рождения я встаю в шесть часов, чтобы день казался длиннее. На моём лице заиграла улыбка. Гостье уже было об этом известно. Регина сидела спиной ко мне. Увидев её, я не испытала удивления, потому что уже подойдя к лестнице, поняла, кто находится внизу. Её присутствие всегда было ощутимым, и я видела в этом совершенную магию. Дело было не в моём отношении к ней, а в ней самой. Она являлась сосредоточением какого-то волшебства, не поддающегося разгадке. И порой это меня пугало. Мама заметила меня и бросилась с объятиями, кучей торжественных слов и пожеланий. Я обняла её в ответ, принимая поздравления с благодарностью. Она объявила мне, что отец немного задержится, но как только он появится, я получу свой подарок. — Здравствуй, Эмма, — Регина обернулась, и я заметила в её руках небольшую корзину с малиной. В этот момент я пожалела, что не сама открыла ей дверь, потому что моя фантазия живо нарисовала мне эту картину. Должно быть, восхитительно — открыть дверь и обнаружить её на пороге с корзинкой малины, которую, она знала, я так люблю. Она встала, одёргивая сбившуюся юбку, что вызвало ещё более широкую улыбку на моём лице. — Я рада, что ты здесь, Регина, — я не ждала её, но эта женщина всегда умела удивлять. Вот и сегодня она появилась в моём доме, чтобы поздравить меня. Она оставила корзину с ягодами на столе, подходя ко мне, и на какой-то миг я поверила, что она хочет меня обнять. Но вместо этого Регина потянулась за моей рукой. Мне едва удалось сдержать выдох, когда её пальцы оказались на моей коже. Она что-то вложила мне в ладонь, но я не торопилась узнать, что это. Я отчаянно пыталась запечатлеть это прикосновение в своеобразную шкатулку памяти. Ещё один волшебный момент, запечатанное воспоминание. Регина улыбнулась и предложила: — Не хочешь посмотреть, что там? — она чуть мотнула головой, из-за чего её волосы запружинили, словно живые. И я подумала о том, что они блестят, как медовое безе на солнце, после этой мысли на мгновение мне показалось, что я даже уловила сладкий запах. Это было так правильно и красиво — видеть её в своём доме, как если бы она находилась именно там, где и должна. Я раскрыла ладонь, обнаружив в ней маленький ключ, затем подняла вопросительный взгляд на женщину, стоящую рядом с матерью: — От чего он? Краем глаза я заметила, как широко улыбнулась мама, едва не захлопав в ладоши. Меня всегда поражала её реакция на некоторые вещи. Я любила в ней это, и абсолютно точно знала, от кого мне досталась такая эмоциональность. — Мэри-Маргарет, Вы ведь не станете возражать, если я заберу её ненадолго? — Регина обращалась к матери на «Вы», хотя они и были знакомы очень давно. — Разумеется, нет, — её заговорщический тон меня насторожил. Но я не стала ни о чём спрашивать, молча следуя за Региной. Уже выйдя за порог, я поняла, что не взяла с собой телефон, но не сделала попытки вернуться, решив, что совершенно не хочу отвечать на поздравления. Регина шла чуть впереди, что давало мне возможность наблюдать за ней. Она мало изменилась за эти годы, разве что похудела немного и выглядела более хрупкой. Вдруг она остановилась и обернулась, бросая взгляд на мои ноги. Между её бровей пролегла складка, Регина закусила щёку изнутри, над чем-то раздумывая несколько мгновений. — Стоило надеть более закрытую обувь, — сказала она мне, позволив поравняться с собой. Я лишь пожала плечами, скользя взглядом по её лицу. Небо угрожающе нависло над нами, но меня это не беспокоило, по всей видимости, её тоже. Мимо нас, остановившихся посреди улицы, прошло несколько человек. Они поздоровались и, следуя примеру Регины, посмотрели на мои ноги в сандалиях, будто пытаясь понять, что не так. — Куда мы идём? — она подняла на меня глаза, загадочно улыбнулась и, промолчав, двинулась вперёд. Такая улыбка говорила о том, что она что-то задумала. Что-то грандиозное. И в этот раз для меня. Порыв ветра обдал меня её запахом: свежая мята, властвующая над тонкими слоями тимьяна и мандарина. Он проник в самую суть моего существа, создавая ощущение тепла и мягкости. Но сердцевиной её аромата был ладан, сильный и глубокий, он поражал своей сладостью, таящейся среди свежих нот. И я была счастлива, что моё обоняние было таким чутким, потому что вдыхать Регину — подобно прогулке по облакам, когда не знаешь, куда ступить, чтобы не упасть. Мы шли достаточно долго и, судя по домам, которые мы оставляли позади, мы шли по направлению к её дому. Эта улица мне нравилась больше всего. Достаточно широкая, чтобы могла проехать машина, но уже, чем другие в нашем городе. А ещё она была очень старой, как и дома по бокам. Здесь всегда пахло цветами, коих было полно за низкими заборчиками, а ещё кислым виноградом, увивающим террасы. Этот запах напоминал мне о моей мечте. Но сердце у меня замерло от мысли, что мы идём к ней домой, где я никогда не была. Регина однажды предложила зайти, но мне не хватило сил согласиться на это. Побывать в месте, куда она возвращалась, и где у меня не было никакой власти, было невыносимо. Я отказалась, и больше мы не возвращались к этой теме. В моём же доме Регина бывала чаще, чем я могла бы позволить себе мечтать, особенно в то время, когда ночь только вступала в свои права. Она приходила, ведомая своей бессонницей, и мы сидели на террасе, откуда был прекрасный вид на небо. Звёзды были тем, что она так любила. А я много о них говорила, держа в руке бокал вина. Свой же она никогда не допивала, и утром, выходя на улицу, я видела его почти нетронутым на низком столике. Эти посиделки были для нас обеих чем-то странным, я не понимала, почему впускаю её, а она наверняка не знала, почему идёт ко мне. Наше общение вообще было довольно странным. Мы не были близки до такой степени, чтобы называться подругами, особенно глупо это звучало, когда речь шла о разнице в возрасте, и всё же близость была, хоть и совершенно иной масти. Разумеется, всё можно было списать на мою любовь к ней, но я никогда не позволяла этому выйти наружу, чтобы у неё был хотя бы повод задуматься о чём-то подобном. Да мы и не обсуждали никогда эту своеобразную дружбу. У меня была Регина, и это всё, чего я хотела. Мы подошли к её дому, но прошли мимо порога, обходя особняк. И тут я поняла, что мы идём к её саду. Моя ладонь крепче сжала ключ, а я приготовилась узреть то, что она так хотела мне показать. Её сад был моей большой слабостью. И не только потому, что являлся олицетворением её самой. Свободной рукой я дотронулась до крыльев каменного ангела, которого любила всей душой, моё сердце затопило теплом от воспоминаний. Регина никогда не говорила, что знает о моих ночных похождениях, но это было так. И мы продолжали делать вид, что это не я прихожу в её сад, чтобы подолгу сидеть у ног Фэйт — так я назвала покрытую трещинами статую. Регина остановилась у небольшого ограждённого участка и указала на запертую калитку. — Отопри. Я сделала то, о чём она просила, смутно догадываясь, в чём дело. Она мягко улыбнулась мне и махнула рукой в сторону небольших грядочек с цветами и травами. — Пару лет назад ты сказала, — её голос струился в потоке ветра, развевающего наши волосы и ласкающего кожу, но мне удалось сосредоточиться на значении её слов, — что в твоём саду ничего не растёт, будто земля не принимает то, что ты сажаешь. Они посажены мной, — она снова сделала взмах рукой, указывая на колышущиеся бутоны. — Но любить их придётся тебе. Этот участок принадлежит тебе, Эмма. С днём рождения! Я почувствовала, что задыхаюсь, так сильно сковало мою грудь. Глаза начало жечь от подступивших слёз, и в этот раз я не стала даже думать о том, чтобы прятать их. Лишь однажды Регина видела мои слёзы, но сегодня я могла позволить это себе. Меня переполняло от нахлынувших чувств и невероятного счастья. Так сильно и так много, что я закрыла лицо руками, задерживая дыхание. Она снова коснулась меня, и так явственно, что мне стало больно. Регина отняла руки от моего лица, обхватив запястья пальцами, и посмотрела мне в глаза. — Спасибо, — это всё, что я могла сказать, но ей было достаточно. В этом была вся Регина — она читала меня, как раскрытую книгу, и я зачастую боялась, что она знает о моих чувствах. Но если я в чём и была хороша, так это в сокрытии. Потому сразу же отметала эти мысли. Небо разродилось мелким дождём, и я, прежде чем Регина успела бы предложить мне зайти, поспешила сказать: — Я должна идти, — она кивнула, а я, бросив полный любви взгляд на цветы и душистые травы, которые теперь принадлежали мне, направилась домой. Я вымокла до нитки и была счастлива. Да, я определённо точно была счастлива. Остаток дня я была предоставлена самой себе, погружённая в свои воспоминания и фантазии. Вечер окончился семейным ужином и поздравлениями. Родители подарили мне старенький фольксваген жук, который отец отремонтировал сам. Я мечтала о нём с тех пор, как увидела впервые в соседском гараже, что меня привлекло в нём, до сих пор остаётся загадкой, но это чувство, теплеющее в груди при взгляде на машину, не давало мне усомниться в желании владеть ею. Впервые за долгое время мне было настолько хорошо, что я с большим трудом могла это выносить. Добравшись до кровати, я включила светильник, который был единственный в своём роде. Я никогда не любила искусственный свет, предпочитая оставаться в темноте, но всё же он был необходим. Открыла огромный шкаф, почти полностью в него забираясь, и достала из угла внизу увесистую книгу. Точнее это были листы, скреплённые переплётом. Запах старой бумаги ударил в нос, а раскрытые страницы приятно захрустели. Чуть меньше половины были исписаны моим почерком. Не слишком изящным. Не то чтобы меня это волновало, напротив, мне нравилось это несовершенство, оно подтверждало жизнь этих строк. Я села прямо в шкафу, согнув колени и прижав к себе, чтобы было удобнее писать. Достала из корешка ручку и принялась записывать. Первая запись была сделана много лет назад, мне, переполненной эмоциями, было просто необходимо куда-то выплёскивать их, при этом не подвергая опасности свою тайну, а значит и Регину, которая тогда была для меня ещё миссис Миллс. Мне вдруг пришла в голову идея о том, чтобы вести своеобразный дневник, который сохранит и пронесёт мою многолетнюю любовь к чужой женщине. С тех пор я описывала каждое её появление в моей жизни. Я не страдала, нет. Это была светлая боль, толика печали и горсть тоски, от которой веяло полынью. Эта горечь была красива. Я любила свою любовь к Регине. А ещё полынь. Где-то в тишине пискнул телефон, забитый так и не прочитанными поздравлениями. Мимолётно я подумала о Грэме и том, как странно, что он не пришёл сегодня. Я знала наверняка, что он звонил и, скорее всего, оставил несколько сообщений, но решила, что это может подождать до завтра. Спустя пару часов я захлопнула свой тайник, едва слышно выдохнув. Повернула голову к окну и уставилась на качающиеся ветви. Было свежо после дождя, и я подумала о том, как свободно дышится моим цветам, напившимся вдоволь. Моё сердце грела мысль о том, что они находятся на территории Регины, что они мои, но имеют отношение к ней. И снова я подумала о том, что хотела бы рассказать об этом Грэму. Дневника было недостаточно. Но только сегодня. Мне исполнилось двадцать шесть, и я не чувствовала раздражения. Спать не хотелось от слова «совсем», я вышла из шкафа, закрывая дверцу, и наведалась в тумбочку, доставая оттуда коробочку с мятными леденцами. Это был странный и очень долгий отпуск, но через два дня он заканчивался, а я не могла понять, рада я этому или совсем наоборот. В тишине раздался хруст конфеты, и теперь она не была круглой и гладкой. Об острый конец я уколола язык, поэтому продолжила грызть. Мелкая крошка на языке создавала приятное ощущение, не говоря уже о вкусе. Я налила в стакан воду и подумала о том, что неплохо бы было наведаться в моё безопасное место, а ещё к Ив — так звали мою вишню за домом. Я обожала это старое дерево, возможно, причина нашей связи крылась в том, что Ив никогда не плодоносила, хоть и цвела каждую весну. Мне никогда не удавалось до конца объяснить свою странную любовь к некоторым вещам или людям. Она просто возникала, когда я видела тот или иной предмет. Вот и с людьми было так же. И, несмотря на то, что моя репутация не была кристально чистой, меня здесь любили, и вовсе не из-за матери, известной скрипачки, или отца — адвоката, которому здесь почти каждый второй был обязан. Притом, что я очень ценила людей за то, какие они есть, находя в некоторых невероятные черты характера или даже повадки, которые поражали меня до глубины души, заставляя влюбляться в то, как человек заправляет волосы, как постукивает пальцами, задумавшись, в какие-то едва уловимые детали. И том, насколько особенных людей я всегда выбирала для своего окружения, не специально, разумеется, последующие мои связи были построены скорее на совершенно поверхностных суждениях. Впрочем, это было вполне в моём характере — делать некоторые вещи лишь потому, что я никогда бы их не сделала. Это было тем, что мне не удавалось понять в самой себе — невероятное упорство в том, чтобы нарушать собственные устои и принципы, и всё же делала это, испытывая презрение к самой себе и наслаждаясь этим. Не было никакой драмы, но временами я, пожалуй, без причины впадала в это состояние. Ненавидеть себя было легко, хотя я и не понимала, что заставляет меня быть такой. И это раздражало больше всего — отсутствие причин быть сломанной, как вещь. Я и любила таких же сломанных, потому что чинить их было лучше всего. Это было моим даром. Я собирала их, тяжёлых и диких, вокруг себя, чтобы позже отпускать на волю целых и счастливых. Было ли это следствием появления Регины в моей жизни, или она всего лишь пробудила то, что было со мной всегда, я сказать не могу. Эта её поразительная способность рождать во мне самое чистое и светлое и в то же время заставлять меня предаваться крайней степени безумства, выпуская демонов наружу, сбивала с толку, обескураживала. И я не всегда могла четко анализировать, что связано с ней, а что лишь с тем, что она была способна вызвать. Сторибрук многие звали «Городом рухнувших с Олимпа», и я, бродя по его ночным улицам, отчётливо ощущала, какой тяжёлой была жизнь у большинства людей, вернувшихся сюда после неудачи. Я была одной из них. Почти в каждом доме скрывалась трагедия разбитых надежд и разрушенных мечтаний. Актёры-неудачники, забытые певицы, разорившиеся бизнесмены — подавляющая половина населения. Но я солгала бы, сказав, что они перестали быть удивительными. Но Регина была другой. Я смотрела на неё и видела, что ничто не способно поколебать её спокойного счастья. Иногда она казалась мне абсолютно холодной и отрешённой, что делало мне больнее в тысячи раз. Я едва выносила её такой, при этом будучи не в силах совладать с увеличившимся магнетизмом. Я вышла из дома, стараясь не шуметь, и поддалась мыслям о том, чтобы просто посидеть на качелях, стоящих рядом с Ив. Я вернулась в дом за пледом, а после оказалась там, где хотела, уютно устроившись рядом с любимым вишнёвым деревом. — Сегодня свежо, Ив, — тихонько бросила я вишне, которая тут же, словно живая, покачала ветвями. Мне было очень хорошо и непривычно спокойно. Я подумала о том, что неплохо было бы позаботиться о кружке горячего шоколада, но нежелание двигаться с места оказалось сильнее. Поэтому я просто сидела на качелях, покачиваясь и смотря на звёзды. Это странное лето. Где-то на задворках памяти вновь возникли воспоминания о нашей первой встрече. После я погрузилась в изучение музыкальной грамоты. Мама полагала, что из меня выйдет отличная пианистка, но меня всегда интересовал вокал. Я очень много пела. Даже когда оставалась одна или шла по улице, прекращая, только чтобы поздороваться с кем-то из знакомых. Миссис Фишер была превосходным преподавателем, именно ей всё же удалось привить мне любовь к фортепиано. И она же была тем, кто впервые отвёл меня на прослушивание. Сцена была для меня сродни дому, настолько комфортно я чувствовала себя, находясь в центре внимания. Я была такой маленькой и хрупкой по сравнению с залом, он поглотил меня. До сих пор, даже спустя много лет, меня прошибает дрожь при мысли о красном занавесе. Волнение обуяло меня, но лишь потому, что я так сильно этого хотела, и вот моя мечта становилась явью. Но я не смогла. Я вышла на середину сцены и замерла, объятая чужим светом, в моей голове снова закружилась та мелодия, давно позабытая. Она сидела в самой середине и смотрела на меня, ожидая, когда же я запою, как и все, кто сидел рядом с ней. Я не видела лица миссис Фишер, но чувствовала её негодование. Она была сбита с толку, а я продолжала молчать и смотреть. Это была наша вторая встреча. — Миссис Миллс, — чужой голос пробился сквозь кокон, окруживший меня, и женщина с тёмными, словно эбеновое дерево, волосами, поднялась с места, — вас ищет муж. Я наблюдала за тем, как она уходит, и меня покидало это невесомое ощущение, будто ты переполнен облаками и солнцем. Мне пришлось долго извиняться, сначала перед теми, кто сидел на моём прослушивании, затем перед миссис Фишер и, в конечном счёте, перед родителями. Никто из них, конечно же, меня не обвинял, но я чувствовала себя, мягко говоря, паршиво. Второе прослушивание состоялось, и было весьма успешным. Загадочная миссис Миллс отсутствовала. Я покосилась на Ив, которая разошлась не на шутку, шлёпнув меня одной из веток. Где-то далеко послышался стрекот сверчков, и я плотнее укуталась в плед. Но он всё равно сполз с моего плеча, подставляя кожу прохладному воздуху, когда я поймала лист, сорвавшийся от ветра. Вишня снова лишь повела ветвями, но мне и этого было достаточно. Завтра предстоял суетливый день, так как мама впервые после моего рождения уезжала на гастроли со своим вновь собравшимся оркестром. И я подумала о том, что, должно быть, хорошо, когда даже через много лет ты так востребован. Нет, меня вовсе не разбирала зависть, и я не жалела о той, жизни, что вела, но интерес порой оказывался столь силён, что я готова была спрашивать без умолку, что она чувствует, беря в руки скрипку и глядя на заворожённые лица. Сама я это смутно помнила. Внутри зашевелилось старое чувство потери, оно было таким древним и всё же продолжало жить, изредка напоминая о себе, будто бы говоря «смотри, я всё ещё здесь». Когда по окончании консерватории я решила преподавать, Регина не была удивлена. Она лишь покачала головой и усмехнулась, будто бы не веря, что я действительно считала, что нашла своё место. Эта женщина знала меня слишком хорошо. Но не в этот раз, что меня несказанно радовало. Моё место было рядом с ней, а значит, я была именно там, где должна. О, нет, я никогда ничего от неё не ждала, лишь жила с тем, что было рождено во мне ею. И берегла, хоть порой отчаянно ненавидела. Но не слишком долго, ведь такое невозможно ненавидеть долго. Любовь к ней делала меня прекрасной.