Спасай меня

      Когда это все началось, Миша не знает. Он понятия не имеет, когда время, которое он проводит с Даней, стало приносить ему не приятную легкость и тепло, а ком в горле и скребущее по органам внутри ощущение. Он понятия не имеет, когда ему стало так отчаянно не хватать общения с ним, когда его стало так невыносимо мало, и когда наступило то время, что Миша готов делать что угодно — снимать больше роликов, писать тексты песен, хоть и перечеркивая, и выбрасывая их после, читать научные статьи в интернете, — лишь бы не отвечать на звонок или сообщение от выученного наизусть номера, от имени на экране, что засело уже где-то в легких шипами, не позволяя нормально дышать.       Миша ничего не знает, и ему чертовски от этого паршиво. Он откровенно избегает Даню, даже сводит к минимуму общение с общими знакомыми — благо, Дима лишь раз спросил у него, что происходит, и получив в ответ то, что Миша не настроен об этом говорить, больше эту тему не поднимал. Миша понимает, как откровенно хуево поступает, но не может ничего с собой поделать — пока он не разберется хотя бы с собственными мыслями и ощущениями, втягивать в это кого-то еще он не собирается.       Только вот проблема в том, что скоро он понимает, в чем дело. И лучше от этого не становится ни на грамм. Наоборот — все ухудшается. И без того скудное общение с Даней, которое сводилось лишь к каким-то сугубо-деловым темам, скатилось попросту на нет, да чего уж, он и с Димой стал общаться чисто по надобности: надо ли что-то купить, нужно ли ему что-то сделать и прочее в этом духе. Оба понимали, что с Мишей что-то происходит, но он лишь кисло улыбался и отмахивался, говоря, что просто ему нужно кое с чем разобраться. Дима часто звал его поиграть в видеоигры, выбраться куда-нибудь в кальянную с друзьями или к кому-нибудь на тусовку, но настроения было где-то с горсть, да и то, сквозь пальцы оно довольно быстро просачивалось и растворялось в душном воздухе комнаты. С остальными друзьями же он общался постольку-поскольку — где-то отвечал на предложения в совместке, что как-нибудь потом, где-то отнекивался от прогулки в парк, где-то еще что-то. На самом деле, ему слишком повезло с друзьями. Ему слишком повезло с Даней, который все равно периодически писал, спрашивая, как он и можно ли как-то помочь. Миша усмехался и почти на автомате писал заученную фразу: «все в порядке, просто устал». Ему повезло с Даней. Только Дане не повезло с ним.       Миша влюблен, и он понятия не имеет, что с этим делать. Ему плохо, настолько плохо, что порой скручивает все внутренности, заставляя сжиматься до такой степени, что начинаешь мелко дрожать, заставляя вдавливать ногти в собственные ладони почти до крови, заставляя шептать почти молитву: «оставь меня, пожалуйста, отпусти, пожалуйста, пожалуйста». И он так откровенно заебался, что хоть вой, хоть скули, хоть кричи посреди улицы, срывая голос, падая на колени и, потеряв последние остатки воздуха, почти биться лбом о дорогу, со свистом вдыхая воздух через сжатые челюсти, в голове повторяя одну молитву: «отпусти, я не хочу так, этого много, я не знаю, что с этим делать, оставь, пожалуйста, я не знаю, не знаю, пожалуйста». Миша никогда не верил в Бога, но он верит в Даню, и он готов уже молиться ему, лишь бы хоть как-то выпустить тот застывший взрыв, что гремит в нем уже черт знает какой день.       Это чувство — точно воздушный шар, и Миша внутри него. Он летит все выше и выше, поднимается над облаками и не может дышать. Задыхается, беспомощно открывая и закрывая рот, чувствует, как напряжение сжимает его изнутри, разрывает капилляры, постепенно уничтожает его. А шар становится все больше, поднимается все выше. И Миша знает, что когда он достигнет последней, наивысшей точки, то этот шар взорвется, а Миша упадет вниз, ломая ребра, ломая каждую кость и разрывая каждый орган. Он знает, что, когда все достигнет пика — это чувство уничтожит его.       И спасти его не может ничего — ни разговоры с друзьями и приятелями, ни наконец прогулки с ними, ни постоянное зависание в видеоиграх и даже сериалах, черт подери, даже все прочтенные им книги не спасают, потому что кажется, что никто еще не писал о том, как его раздирает изнутри, никто еще не писал, как с этим справиться. Он знает, что не прав. Знает, что историй с такой тематикой — море, но ему ничего не помогает. Каждое лекарство на деле оказывается плацебо, которое бесполезно без веры в него. А Миша не верит. Кажется, не верит уже ни во что. Кажется, и в Даню тоже.       Он начинает много пить. Порой в компании, порой в одиночку. С друзьями он обычно после нескольких банок пива или же бокалов виски, вина, да любого другого напитка, всегда уходит куда-то подальше от шума. Иногда в соседнюю комнату, иногда — на балкон. Как-то они с приятелями собрались в дачном домике одного, это было за городом, тогда Миша вышел на улицу — пьяный и уставший, — и он шел вдоль какой-то лесной тропки, не в сторону дороги, а куда-то дальше. И тогда он дошел до поля. Небольшого, с кажущейся синей ночью травой и мелкими цветами. И он закричал. Громко. Отчаянно. Выбивая весь воздух из легких, весь звук — из связок. Кричал бессвязно, совершенно не думая. Просто пытался хоть так выпустить все, что клубилось внутри, что разъедало ткани день за днем. А затем — упал. Просто упал на траву и безвольно смотрел на космос вдалеке. Такой невероятный, такой огромный, такой пустой. И в ту же ночь он впервые позвонил Дане. Сказал, что просто хочет поговорить, стал расспрашивать о том, как у него идут дела и прочее. И стал слушать. Просто слушать Данин голос. Впитывать его каждой клеткой, потому что это было нужно. И от этой фантомной близости — и, быть может, от алкоголя в крови, — его начало немного потрясывать, а живот сводить. Горло саднило, но, казалось, не только от того, что он определенно сорвал голос, а от того, что Миша был готов почти скулить о том, как ему нужен Даня, как много тот значит для него и как его выворачивает уже которую неделю подряд. Эти чувства режут и кромсают его изнутри, заставляя дрожать и почти до крови кусать губу, но все равно — слушать. Слушать и не перебивать. Потому что, если Даня говорит, если рассказывает о каких-то своих мороках, значит — так надо. Значит, Миша будет здесь. И на те полчаса или час чужой — родной, нужный, до дрожи необходимый, — голос стал для него почти пристанищем. А затем он заснул. Прямо на чертовом поле. Кажется, на утро его даже не успели потерять, потому что вернулся он раньше, чем все проснулись. Вернулся совершенно убитым, даже не из-за осколков в горле, тяжелой головы и мутящего живота, а из-за чужого образа в подкорке, который теперь не только заполнил все мысли, но еще и сны.       «Найди то, что ты любишь, и позволь этому убить тебя» — так, кажется, говорил какой-то писатель. Что ж, Миша определенно следует этому правилу, или чем эта фраза там является? Он нашел то, что любит, и совершенно ничего не может поделать с тем, что это медленно убивает его, сжигая изнутри, с самой середины, оставляя лишь пепел да несколько углей.       И после той ночи, впервые сильно напившись и, полный снедающих и испепеляющих чувств, позвонив Дане, он делал это, наверное, слишком часто. В его комнате уже тут и там валялись алюминиевые банки из-под пива, энергетиков и странных алкогольных коктейлей, которые ему достались как-то раз с одной из тусовок. На столе ровным рядом стояли несколько полупрозрачных бутылок различного спиртного с неравным количеством алкоголя. И каждый раз, дойдя до ощущения полнейшего «заебало», он вновь кликал на нужный контакт и вновь разговаривал, довольно умело настраивая голос на обычный тон. Даня отвечал всегда, не смотря на то, сколько времени было на часах. Рассказывал о сделанных за день делах, делился планами и что-то еще. Миша слушал, правда слушал, но кромешное «заебало» ломило кости и сворачивало все внутри почти до боли. Ему каждый раз хотелось уже наконец высказаться, сказать хоть что-то, отпустить хотя бы часть того, что уничтожает его, но он не мог. Даже будучи в нетрезвом состоянии, он научился вполне неплохо контролировать себя.       Так время и шло: Миша сам себя сковывал, напивался, звонил Дане и слушал его голос. Он все больше терял связь с реальностью, все больше отходил от привычных вещей, меняя это все на ноутбук под боком, банки и стаканы на столе да телефон рядом. Дима снова пытался с ним заговорить, даже вывалил ему все, что думает — то, как волнуется, как переживает за него, как не понимает, что с ним происходит, как не знает, что ему сделать и стоит ли ему что-то делать, как ему нередко звонит Даня и спрашивает насчет его состояния. И стоит ему услышать имя, Миша все же реагирует, старается почти реалистично изобразить улыбку и говорит, что все будет в порядке, что он сам разберется, что ничего страшного не происходит и что у него все под контролем. И от каждого слова жжет внутри, потому что он прекрасно понимает, какая же это ложь. Прекрасно понимает, что он уже достиг наивысшей точки и теперь летит вниз, сгорая изнутри, пытаясь глотнуть воздуха, но безуспешно.       Но однажды, когда Миша, выпивший, кажется, половину 0,7ml бутылки виски, вновь звонит Дане, тот сбрасывает. И не успевает затуманенное сознание осознать, что случилось, как телефон пиликает, оповещая о новом сообщении. Миша открывает.       «Прости, я спать хочу. Что-то важное?»       И Миша чувствует, как к горлу подкатывает иглистым комом тошнота, а внутри, где-то за ребрами, наоборот становится отвратительно пусто. Он смотрит на слегка плывущий экран и, понимая, что больше не выдержит, печатает ответ, едва ли не стуча по экрану пальцами.       «Спасай меня».       И так продолжается какое-то время. Миша, нашедший хоть какую-то опору, хоть какой-то способ не падать так быстро, отчаянно цепляется за него, впиваясь ногтями, ломая и сдирая их до крови, до острой боли, которая лишь стимулирует его держаться сильнее, отчаяннее. В каждом новом звонке, каждой невысказанной фразе, каждом забитом и потускневшем — пепельном, — взгляде сквозит лишь одна фраза: «спасай меня». Он просит так яростно, что это кажется громче крика, но его рот закрыт. И он понимает, видит, что Даня не знает, что ему делать. Он хочет помочь — он может помочь, — но Миша все равно отгораживает его от себя, потому что боится, так предательски боится, что если он выскажет все, если он наконец выпустит то, что клубится в нем больше месяца, то он не просто сломается, ударившись о землю, он потеряет все. Потеряет то хрупкое, зыбкое, почти иллюзорное настоящее, что у него сейчас есть. И он не может сдаться, не может ответить. Каждый раз просит спасти его, потому что, черт возьми, только Даня может это сделать, но не позволяет этого сделать. Не позволяет даже приблизиться.       Он знает, как выглядит в эти моменты. Знает, как жалко и самодовольно, эгоистично это звучит, но не может ничего с этим поделать, не может прекратить звонить или писать, не может перестать просить о помощи, потому что ему страшно, и он не знает, что ему делать.       Миша так отчаянно нуждается в том, чтобы Даня его спас, что все остальное просто исчезает. Становится таким же неясным, как и улицы с фонарями, когда ты едешь слишком быстро — вроде что-то есть, но ничего не понятно, все смазано, все слишком далеко. Он хочет, чтобы Даня был рядом, хочет, чтобы тот хотел того же, потому что иначе — ему и спасения не надо, он сам упадет. И куда быстрее.       — Миш, скажи, как тебе помочь? Как я могу помочь? — они стоят в коридоре квартиры, прямо в прихожей, Даня даже не снял куртку и кроссовки, сразу же стал говорить, глядя слишком обеспокоенно.       И Мише хочется смеяться. Потому что это — край. Это — захлестывающая его истерика. Он видит Даню рядом, слышит, что тот хочет ему помочь, видит эту готовность во взгляде, но понимает, что стоит рассказать хоть немного — и все рухнет. Последний хрупкий слой, позволяющий ему падать не так быстро, разрушится, обращаясь прахом. Он не хочет терять хоть и такое, но все же какое-то общение с Даней. Он не хочет быть без него. Хотя, в то же время, не может быть с ним. Мише впору бы на самом деле рассмеяться от этой иронии, потому что его на самом деле убивает то, что он любит. Убивает, не зная того. Убивает медленно, но качественно, поглощая и испепеляя клетку за клеткой, орган за органом, ткань за тканью.       Миша не спал уже двое суток, потому что так — еще хуже. Потому что там — Даня и космос. Космос и Даня. Оба невероятные, оба далекие, оба холодные. К ним не прикоснешься, но они тебя заморозят — лишь протяни руку. И ведь Миша тянет, отчаянно протягивает руки ввысь, пытаясь ухватиться за невозможное, не обращая внимания на холод, проникающий прямо от подушечек пальцев куда-то вглубь. Он знал, что это невозможно, знал, что это лишь уничтожит его, но все равно возводил руки к звездам, возводил руки к Дане.       Прошедшие двое суток он выживал лишь на алкоголе и, кажется, паре бутербродах, которые нашел в холодильнике. Он много пил и курил. Кажется, настолько, что его голос сломался даже раньше него — раньше ли? — и теперь был более низким и хриплым, а, может быть, и вовсе он вновь сорвал его, кто ж знает. Это не казалось таким важным.       — Ты нужен мне, Миш, — не дожидается Даня, и Миша смеется. Зарывается пальцами в длинную челку, почти до боли оттягивая волосы, и закидывает голову назад. Смех на самом деле выходит низкий, срывающийся на сип, нервный и почти злой.       — Я падаю. Блять, я падаю, уже сколько, месяца полтора падаю. Черт знает откуда и черт знает куда, но я падаю, падаю, падаю, — он сжимается, глядя мимо Дани, бормочет одно слово, словно зациклившись, но затем все же поднимает взгляд. — Но не спасай меня, слышишь? Не спасай меня!       Миша кричит, глядя израненно и открыто, глядя отчаянно и необходимо, глядя так, что его крик, его просьба тут же обращается в прах, по крайней мере частица «не» уж точно.       Но раздается звонкий хлопок, и по всему телу словно проскальзывает разряд тока. Миша касается начинающей гореть щеки и безмолвно, неосознанно открывает рот, желая, но не зная, что сказать.       — Какого черта, Миш? Чем ты становишься? Что ты делаешь с собой? А со мной? Ты то манишь меня к себе, звоня посреди ночи в стельку пьяный, да, я понял, что ты был пьяный, неужели ты правда думаешь, что я так плохо тебя знаю, что не пойму, когда ты трезв, а когда нет? Звонишь, пишешь, просишь спасти тебя, но когда я спрашиваю, что, что, блять, мне сделать — ты закрываешься, вновь уходишь от разговора, переводишь тему на что-то глупое и неважное. Миша, я не чертова собака, — он поднимает взгляд и видит в глазах Дани не столько злость, сколько обиду. — Выспись, протрезвей наконец, реши, что ты хочешь, хотя бы для себя уже реши. Никто не сможет тебе помочь, если ты сам не позволишь это сделать.       Он стоит еще пару секунд рядом, после чего разворачивается и уходит, оставив Мишу одного в прихожей.       Дни вновь проходят сплошной чередой, сливаясь в одно грязное пятно. Мишу тошнит уже от всего. Учеба, работа, некое подобие собственной жизни — все пропиталось симптомами рвоты. Он правда пытается разобраться в себе, постоянно берет в руки телефон и открывает контакт Дани или же их диалог, смотрит несколько секунд и закрывает. Потому что не готов. Потому не знает, как. Потому что не знает, нужно ли это кому-то. И ничего не проходит, ни капли. Кромешное «заебало» укутывает его туманом, и он не знает, как из этого вырваться.       Он зажигает спичку, думая прикурить, но лишь наблюдает, как та горит и как тушится об ветер. Раз за разом. Наблюдает, как пламя светлое деревце превращает в черный уголь, а ветер, словно стремясь спасти хоть часть, сдувает пламя. Он, кажется, теряет так спичек десять и в конечном итоге решает не курить. Поднимается к себе на этаж, заходит в комнату и находит несколько небольших банок пива, оставшихся черт знает с какого числа. И он выпивает. Вновь падает уже в алкогольный омут, образуемый пятой партией за вечер, и наконец понимает, почему не находит и доли успокоения. Понимает, что должен рассказать все Дане, выложить все как на духу, представить на суд — и потом уже смотреть, что будет. Понимает, что падение куда хуже самого приземления, хуже того, что с ним может стать, потому что это тянется бесконечно долго, это сжигает его раз за разом, и он вовсе не уверен, что ветер сможет его потушить. Только если этим ветром будет Даня. Миша понимает, что должен сдаться.       И он быстро умывается, пытаясь прогнать дремоту, берет телефон и наконец пишет сообщение. Пишет сбивчиво, путая буквы и слова, тихо матерясь, замечая очередную ошибку, чувствуя, как внутри начинает рябью расходиться дрожь. Пишет то, что должен был сказать еще в самом начале, кто знает, как бы тогда прошли эти полтора месяца.       «Я люблю тебя, Дань. Представляешь? Мне жаль, мне правда жаль, что я веду себя как последний идиот, прости. Я никогда не хотел принизить тебя или что-то в этом роде, просто мне страшно. На самом деле страшно потерять тебя. Ты так сильно нужен мне рядом, что я просто потерялся. Потерялся в себе и в том, что я чувствую. Я падал, падаю и сейчас, и все это ломает мне ребра. Ты хотел знать правду. Ты заслуживаешь знать правду. Еще раз прости. И я понимаю, что тебе, должно быть, сейчас противно. Это лишь мое чувство, ты можешь оставить его. И, если захочешь, оставить меня тоже. Теперь ты знаешь. Это все, что я хотел бы сказать. Еще раз прости».       И он нажимает на кнопку отправки, не давая себе шанса задуматься и стереть сообщение. Видя значок того, что оно прочитано, он вновь ощущает иглистый ком и пустоту внутри. На экране появляется значок набора текста. Миша кусает губу, кажется, до крови и в тот момент, когда телефон вибрирует, оповещая о приходе ответа, он переворачивает его экраном вниз и кладет на стол, медленно и шумно выдыхая.       На эти секунды он перестает падать, зависая в воздухе.