Would I Spend Forever Here?

Семья Галлагеров подошла к Башне. Рыжий не желал присутствовать на казни, но знал, что это будет выглядеть странно для многих, если он туда не придет. В конце концов, экзекуция считались формой развлечения, которая, к счастью, не была доступна для просмотра очень часто. — Разве вы не считаете, что это просто варварство — стоять там и смотреть, как кого-то убивают? Подумайте об этом. Это пиздец как ненормально! — сказал он, пиная камень на пути. — Это не убийство, — вмешался со своей точкой зрения Фрэнсис. — Это наказание. Делаешь какое-то дерьмо и рискуешь лишиться котелка. — Почему тогда твоя голова все еще на месте? — осмотрительно спросил Лип, закуривая свою трубку. — Ты постоянно делаешь какую-то жуткую хрень. — Во-первых, я везучий сукин сын. А во-вторых, у каждого свое понятие жуткой хрени, стоящей наказания, не так ли? Например, для некоторых людей, сексуальные потехи до брака — грех столь же вопиющий, как и убийство. А ты, мой дорогой сын, грязный маленький блудник, который, конечно, не думает, что трахать какую-то девицу столь же отвратительно, как пырнуть кого-то в сердце, но некоторые другие могут не согласиться, — болтал всякую чепуху Фрэнк, активно жестикулируя при этому руками. — Никто не думает, что секс — это больший грех, чем убийство, — парировал Филипп. — Ты постоянно пиздишь. Если бы хоть иногда твое мнение имело хоть какой-то смысл, люди слушали бы тебя более охотно. — Возражаю. Ты упрямый пиздюк, который считает мою точку зрения ошибочной. Ты не хочешь посмотреть правде в глаза. Не хочешь открыть свой ум для посторонних мнений. Ты напоминаешь мне меня, — поддразнил Фрэнсис. — Разница только в том, что твои точки зрения глупые и ложные, в отличии от моих. Если ты ошибаешься, тебе следует впустить в свою черепушку мнение профессионала. Лип закатил глаза и передал свою трубку брату, прежде чем ответить отцу: — Отъебись, мужик. — Вот тебе другой пример — содомиты, — продолжал свой монолог Фрэнсис, игнорируя требование сына. — Ты трахаешь вагину, и никто не считает это позорным грехом. Но стоит тебе сунуть свой член в мужскую задницу, и ты уже еретик. Но дырка есть дырка, не так ли? Почему-то все считают, что наличие твоего хозяйства в чужом анусе — это неисповедимый грех. Как тебе такое? — Вы оба можете уже захлопнуться? У меня и так болит голова, а вы только усугубляете ситуацию, — заворчал Йен, неохотно передавая трубку своему брату, когда тот протянул руку, чтобы взять ее. — Просто говорю, что это не убийство. Не думай об этом так. Чем бы ни провинился Грегори, подставляя свою задницу в такое затруднительное положение, король счел это достаточно дерьмовым, чтобы отрубить пареньку голову. Наказание, — повторил Фрэнсис, не обращая внимания на просьбу Йена о тишине. Рыжий потер лоб и вздохнул, обвиняя себя за то, что сказал Микки правду, когда тот завел с ним разговор о Грегори. Он никогда не думал, что его парень может приказать убить кого-то. Если бы Йен знал, что это возможно, он никогда бы не ответил на вопрос короля. Галлагеру было трудно смириться с концепцией, что это он вынес Грегори смертный приговор. Это побуждало в нем желание свернуться клубочком и не разговаривать ни с кем, опасаясь, что Микки воспримет это не так и убьет и этих людей тоже. Хоть Фрэнсис и был в основном идиотом, его точка зрения о перспективах резонировала с мнением Йена. Может быть, ему просто нужно было поставить себя на место Микки. Он искреннее верил, что если бы у него была такая власть — наказать кого-то, кто ухаживал бы за Микки, он бы ею не воспользовался. Но когда рыжий пытался убедить себя в этом, в его изображении тут же вырисовывался образ принцессы Изабеллы, касающейся короля, заставляя гнев Йена вспыхнуть с новой силой. Галлагер задался вопросом, был ли он столь же далеко от жестокости, как он считал. Когда Лип протянул ему трубку снова, Йен вдохнул из нее очередную затяжку, удерживая дым в легких настолько долго, что почувствовал, будто его грудная клетка начала гореть. Если Йен собирался смотреть на то, как парень потеряет свою голову за то, что у него было какое-то внимание к нему, он должен достаточно накуриться. К тому времени, когда они достигли Башни, ее двор переполняли нетерпеливые зрители, пытающиеся приблизиться поближе к платформе. Казалось, люди со всего замка собрались во дворе тюрьмы. Йен покачал головой, увидев Мэри, сидящую на плечах Генри. Мысль о том, что она увидит эту свирепую жестокость, заставила рыжего почувствовать физическую боль; его живот скрутило при виде ее взволнованного невинного личика. Когда их глаза встретились, она азартно помахала ему, и он слегка кивнул ей, проглатывая желчь, поднявшуюся к горлу. — Ну же, — призвал Лип, подталкивая брата вперед. — Пошли, подойдем ближе. — Я буду стоять здесь, — запротестовал Йен, прислонившись к каменной стене, почувствовав, что ему понадобится реальная поддержка, способная удержать его в вертикальном положении. Люди продолжали заполнять пространство, и по обе стороны от Йена теперь стояли двое пьяных мужчин; мерзкий запах, исходящий от них, заставил Галлагера чувствовать себя еще хуже, чем раньше. Когда Лорд Баркли объявил короля и принцессу, он покорно склонил голову, не желая поднимать ее обратно, чтобы встретиться глазами с монархом. Йен подождал, пока не удостоверился, что все другие уже подняли свои головы, надеясь, что он сможет остаться незамеченным, но тут же проклиная свой рост и цвет волос, когда, приподнимая голову, он сразу же встретил взгляд короля. Он быстро отвел глаза, повернувшись к Мэри, отчаявшись потеряться в ее невинности. Раздался крик женщины: — Нет! — как только Грегори привели на платформу. Каждый шаг парня сопровождал отчаянный плач его матери. — Мой мальчик, мой сын! — ее крики были заглушены выкрикиваниями и издевательствами толпы, которая всячески пыталась обидеть заключенного. — Да он пьяный в стельку, — заявил мужчина справа от Йена. Не поверив тому, что они позволили Грегори выпить перед обезглавливанием, Галлагер повернулся, чтобы посмотреть на платформу. Блондинистый рыцарь трясся, смачивая промежность собственных брюк, когда огромный мужик в черном саване споткнулся рядом с ним. Йен почувствовал, как у него на глазах появились слезы, когда он понял, что не Грегори был тем, кто выпил перед казнью. — Он должно быть сильно проебался, раз король решил послать к нему пьяного палача, — подметил второй мужчина, стоявший слева от Йена. — Я удивлюсь, если узнаю, что тот способен держать меч в руках в таком-то состоянии. — Будет кровавое месиво. Толпа бормотала и жужжала при виде пьяного мужчины, владевшего оружием. Йен сосредоточил внимание на профиле своего парня, пытаясь прочитать его выражение, но не нашел на нем ничего, кроме безразличия. — Сэр Грегори Клэнси, вы были приговорены к смертной казни за акт измены против вашего короля, — человек, зачитывающий обвинение, пытался перекричать толпу. — Можете сказать последние слова, прежде чем покинуть эту Землю. Руки Грегори задрожали в кандалах, когда он начал говорить: — Добрые крестьяне! Я пришел сюда, чтобы умереть, потому что, согласно закону, я должен решиться своей головы, поэтому я ничего не буду говорить против этого. Я молю, чтобы Бог берег нашего короля, и чтобы он долго правил над всеми вами, поскольку я не видел более мягкого и милосердного человека чем он. Теперь я ухожу от мира сего, прося вас молиться за меня. Пусть Бог помилует меня и примет мою грешную душу. Йен наблюдал за тем, как рыцарь опустился на колени, головой опиралаясь на окрашенный кровью блок. — Поверни голову влево, — потребовал человек в черном саване; его голос был хриплым и глубоким. Грегори сделал так, как ему сказали, поворачивая свою голову и демонстрируя щеку, на которой была дорожка слез. Крики его матери стали совсем безутешными, заставив сердце Йена биться в бешеном темпе. — Когда я подниму меч, сделай глубокий вдох и удержи его, — скомандовал палач и он обнажил свой меч, слегка спотыкаясь при этом. Блондинистый рыцарь начал многократно повторять: — Господу я отдаю свою душу, Боже, прими ее. Господу я отдаю свою душу, Боже, прими ее. Когда палач поднял свое оружие, Йен сжал глаза, не в силах наблюдать. Он все еще слышал, как Грегори молился, явно не принимая совета человека в черном о просьбе затаить дыхание. Первый удар прозвучал так, будто мешок с мукой упал на землю, после чего последовал отвратительный стон толпы. — Это была его спина! — с очевидным отвращением подметил какой-то парень. — Пусть кто-нибудь другой сделает это! Этот слишком пьян! — закричал кто-то другой. Второй удар сопровождался еще худшими криками ужаса. — Это самое страшное, что я когда-либо видел, — прошептал мужик, который стоял слева от Йена. — Матерь Божья, да он же режет бедолагу пополам в зоне лопаток. — Кто-то должен был нарисовать мишень на его шее, — согласился второй парень. — Мы как на скотобойне. У тебя слабый желудок? — спросил он Йена, слегка подталкивая его локтем. — Ты едва ли смотришь. Рыжий беззвучно кивнул, открывая глаза на достаточно долгое время, чтобы посмотреть в сторону, пытаясь найти пути отступления. Заметив, что эта задача оказалась невозможной, он вдохнул и положил щеку на холодный камень, надеясь, что это поможет уменьшить его тошноту. Йен посчитал еще восемь ударов, прежде чем услышал глухой стук, и слова парня, стоявшего рядом: — Наконец-то. — Если это наказание является указанием на его преступление, похоже, он будет гореть в аду, а не искать искупления на небесах. На протяжении всей его жизни было только несколько моментов, когда Йен искреннее хотел быть благочестивым парнем. Были мгновения, когда он не мог найти утешения внутри себя и хотел верить, что была какая-то высшая сила, творящая судьбы людей — что все на свете имело смысл и было частью большей картины, к которой он не был привязан. Толпа людей, которые его окружали, сначала прошла мимо места казни, прежде чем окончательно покинуть двор Башни. Йен задался вопросом, не был ли он таким же бессердечным, как все эти люди, учитывая его непосредственную причастность к этому злодеянию. К тому времени, когда Галлагер открыл глаза, тело рыцаря было унесено, а во дворе осталось только несколько зевак. — Готов идти? — спросил Лип, когда он и Фрэнсис подошли. — Подождите меня снаружи, — ответил он, наблюдая за тем как они ушли, прежде чем пробраться к платформе. Йен опустил голову и пробормотал «прости», опуская палец на окровавленную подставку, чтобы нарисовать на ней крестик. Когда он наконец покинул это место, с его губ то и дело срывалась молитва: — A Thiarna shábháil a anam, — произнес он, пытаясь смириться с тем, что эта просьба касалась скорее его парня, чем жертвы. Затем он добавил: — A Thiarna shábháil m'anam.*