Ловушка

      Бервальд напряжённо стоял у двери, переминаясь с ноги на ногу, сильно наклонив голову вперёд и практически нацелившись лбом на табличку с фамилией доктора, — тем самым словно оправдывая свою фамилию и наследственное же упрямство.       В коридоре перед кабинетом было светло, безлико и пусто — он тщательно подобрал время, чтобы по возможности не встретиться с другими пациентами. Ему не нравилось относить себя к ним. Не нравилось быть пациентом, и он совсем не хотел быть в числе нуждающихся в помощи доктора, к которым его так ясно отнёс собственный друг, настояв на этом визите.       Время его приёма наступило, и около двери давно уже зажглось приглашение войти. Но переступить черту было почти невозможно.       Бервальд с неприязнью оглядел дверь и порог, которые как будто бы отделяли его от нормальной жизни, давали эту жуткую иллюзию, что стоит только их пересечь, войти в кабинет и пошире улыбнуться доктору — и всё по волшебству исправится, наладится само, пойдёт своим правильным чередом. Будет как у всех: его оставят в покое, а начальство не станет задавать неудобных и лишних вопросов. Одним махом решится всё, что кого-либо не устраивает, и после этого порога ему не придётся переступать уже через самое себя, чтобы на самом деле всё изменить. Это был обман. Вечный обман закрытых дверей — особенно тех, которые вели к чему-то новому и неизведанному.       Бервальд почесал бровь с некоторой нервозностью. Ах, если бы не Тино, так ловко поймавший его на слове в хорошее настроение, чёрт подери! Даже сейчас он мысленно спорил с другом, мысленно упрямился и отказывался от каких бы то ни было визитов к каким бы то ни было специалистам. Правда была с ним, правда была тут, по его сторону порога, и заключалась она в его укладе жизни и его принципах, которые уж точно не нуждались ни в каких корректировках!       Он кивнул самому себе, своим мыслям, по-видимому, всё-таки выиграв внутренний спор. Ему было немного стыдно — за то, что заставил человека в кабинете ждать и готов был нарушить обещание, данное другу, но внутри у Бервальда стало легко и воздушно, стоило ему только принять бескомпромиссное, твёрдое решение не идти на этот приём.       Он почувствовал себя так, будто в неравной битве снова отвоевал свои рубежи и не дал пересечь их какому-то влиянию извне. Не дал выманить себя из своего логова.       Бервальд даже немного улыбнулся и втянул в лёгкие побольше воздуха: как бы там ни было, если он не воспользуется этим временем по назначению, всё равно стоило извиниться перед доктором — за пусть и оплаченную, но не понадобившуюся встречу. Он положил ладонь на плоскую ручку, но она подалась неожиданно быстро — раньше, чем он сам успел сделать лёгкое усилие и её повернуть.       Дверь распахнулась внутрь, однако, в проёме никого не оказалось. Бервальд с величайшим подозрением осмотрел дверь, уперевшуюся в шкаф, коротенький коридор и видный из него кабинет в серовато-синих оттенках, где стоял широкий стол с несколькими пустующими креслами. В кабинете, казалось, было ещё тише, чем в пустынном коридоре, лишь только ветер легонько шелестел короткими вертикальными полосками жалюзи.       Всё это было странно и весьма загадочно, а Бервальд очень не любил загадки: в его работе это всегда означало только проблемы, большие или маленькие. А ещё в его работе это означало нарушение писанных, впечатанных шведской Фемидой в жизнь обычных людей, правил. Допустить этого Бервальд не мог — его собственным, общественным и, наконец, рабочим долгом было следить за исполнением этих самых правил.       Он шагнул за порог, уже полный потребности разобраться, в чём дело. Теперь он считал необходимым пересечь черту, чтобы вторгнуться в зону беспорядка и разрешить его.       Бервальд прошёл вперёд, хмуро и цепко оглядывая небольшой, но даже уютный в своём минимализме кабинет. Доктора здесь действительно не было, хотя Бервальд был уверен, что кто-то ведь включил табличку с разрешением на входе. От этой неправильности внутри него поднялась волна возмущения — ведь уж кто-то, а доктор из частной клиники обязан быть на месте даже более, чем любой социальный работник!       — Минуту назад Вы не хотели входить, — мягко заметили позади него, и Бервальд быстро повернулся.       Тот самый доктор, которого он искал, — достаточно тонкий, чтобы остаться незамеченным между стеллажом с книгами и открытой дверью — был весьма молод на вид. Он смотрел на Бервальда ровно, почти без улыбки на лице, но с мягкой заинтересованностью.       — Кажется, даже хотели уйти и сорвать приём, верно? — доктор немного усмехнулся, заметив, как Бервальд нахмурился с непониманием и досадой на то, как легко его подловили, и даже слегка покраснел от стыда и возникшей неловкости. — Но теперь Вы считаете себя вправе находиться тут, насколько я могу судить.       — Я не люблю безответственность, — тяжело, скупо и осуждающе отозвался Бервальд. — И считаю каждого обязанным выполнять свой рабочий долг, — он поглядел искоса, довольно хмуро, тем самым показывая, что — да, именно так, он зашёл сюда, чтобы проверить самого доктора, — и даже не собирался это скрывать. Он и сейчас его проверял.       Доктор поднял светлые брови в лёгком удивлении и, кажется, даже иронии, однако, никак не прокомментировал эти слова. Он всё так же стоял у двери, в её тени.       — Я обязан уделить Вам своё время, — согласился он, кивая. — Но важнее то, что я хочу уделить его Вам. Вы считаете себя моим пациентом? Тогда Вы ошибаетесь. Вы просто человек, с которым мне есть, что обсудить. Можете уйти, если желаете, — он спокойно качнул головой на распахнутую дверь. — В любой момент. Я не буду запирать Вас, потому что хочу, чтобы Вы остались по своей воле, — он поглядел Бервальду в лицо, в холодные глаза за холодными же стёклами очков, которыми тот так привычно отгораживал от себя весь мир.       Бервальд слушал его с вниманием, но на последних словах снова немного нахмурился: это напомнило ему обычные психологические приёмы, напомнило, что он из право имеющего снова становится нуждающимся и просящим.       Но в тот же миг светловолосый доктор неожиданно усмехнулся, сбивая его с этой тревожной мысли совсем в другую сторону:       — Ну как, Ваша решимость разобраться и всё выяснить не исчезла? — он спросил с иронией и серьёзностью, словно подначивая. И одновременно предполагая именно за Бервальдом желание всё решить, взяв в свои руки.       Эта усмешка и это признанное право вынудили Бервальда сварливо поджать губы, но не ответить так, как того хотел доктор, он не мог. Его снова подловили, и на этот раз Бервальду это понравилось, хотя, конечно же, показывать чувства он не желал.       — Нет. Не исчезла.       — Отлично! — тёмные глаза доктора вспыхнули энтузиазмом. — Тогда давайте разберёмся, — он кивнул с такой непредвзятой решительностью, словно они с Бервальдом были коллегами, решающими сложный рабочий вопрос. Словно они и в самом деле были на равных, а ведущая роль оставалась именно за Бервальдом и никем иным.       Оксеншерна задумчиво поглядел доктору в глаза и кивнул в ответ, соглашаясь. Дверь плавно закрылась, но, пожалуй, теперь ему этого хотелось больше, чем остаться снаружи. В основном, потому, что решимость пополам с всё той же лёгкой ироничностью в глазах доктора так и не исчезли. Потому, что доктор вдруг ему понравился своим подходом и манерой общаться.       Бервальд даже допустил, что им и в самом деле найдётся, о чём поговорить.       Доктор прошёл мимо него в кабинет и сел в своё кресло, жестом предложив Бервальду противоположное. Тот прищурился: стол и кресла располагались так, что доктор сидел немного ближе к выходу, вполоборота, в довольно открытой и “простреливаемой” позе, тогда как кресло напротив него стояло нестандартно: спинкой к стене у окна, с отличным обзором на оба потенциальных выхода и коридор. Значительно более выгодная и защищённая позиция — это сразу бросилось ему, человеку опытному, в глаза, и он, оценив приём, неторопливо подошёл и сел на указанное место.       Только теперь, под ярким утренним светом Бервальд хорошо рассмотрел доктора и его странную внешность. Глаза, показавшиеся ему под коридорным светильником тёмными, практически карими, оказались насыщенно-алого цвета, тогда как волосы были почти бесцветными, платиновыми до белизны. Удивительное дело, но нестандартная внешность внезапно тоже пришлась ему по вкусу, дополняя складывающееся впечатление.       Доктор улыбнулся, давая Бервальду это время на изучение внешности и обстановки.       — Меня зовут доктор Гилберт Байльшмидт, — наконец, сказал он, протягивая руку.       Бервальд, не раздумывая, крепко и сухо пожал её.       — Бервальд Оксеншерна, — хрипловато отозвался он, потом чуть подумал и добавил: — Офицер Оксеншерна. Отдел охраны порядка.        Улыбка доктора Байльшмидта стала немного тоньше и шире.       — Служение порядку… — он немного прищурился: картина начинала складываться. — Это во многом описывает Вас, как я вижу. Принципиальность и твёрдость решений, — Бервальд кивнул с согласием: ему начинал нравиться этот доктор Байльшмидт, пусть даже он и выглядел достаточно молодо по сравнению с ним, как минимум лет на десять. — Полагаю, долг для Вас всегда остаётся долгом, верно? — доктор ищуще вгляделся в лицо Оксеншерны.       Бервальд сел в кресле расслабленнее, но вместе с тем всё также держа спину, он точным жестом поправил очки, поглядев на герра Байльшмидта.       — Совершенно верно, доктор, — отозвался он, даже немного приподнимая голову. Немного поразмыслив, он начал говорить — простыми и ясными фразами, описывая то, что ощущал, как есть: — Моя работа — это мой долг и моя жизнь. Я жил и живу так, как считаю нужным. Я живу правильно — и никому не позволю это изменить. Моя жизнь устраивает меня целиком и полностью, всем…       — Кроме одиночества, — слова резанули неожиданно, так гладко продолжив его мысль, что Бервальд вздрогнул.       Он поглядел на герра Байльшмидта, в недоверии и нежелаемом осознании распахнув глаза. Он никогда бы не сказал это, никогда не задумывался долго над этими словами — даже после того, как Тино произнёс именно их, пусть и гораздо, гораздо мягче, в своей обычной манере вуалировать все острые углы и вопросы. А вот доктор снова попал в цель — одним коротким, но выверенным шагом.       Бервальд неторопливо сглотнул, стараясь не выдать своего волнения. Он мог бы ответить так, как ответил до этого своему другу: что это вовсе не его, Бервальда, проблема, а проблема окружающих. Всех тех, кого волнует это чувство, кто считает его негодным, а тех, кто так живёт — живущими неправильно. Всех осуждающих — вот чья это проблема.       Но… ведь он всё-таки пошёл на приём, когда Тино записал его, — пошёл не только потому, что обещал, но и потому, что от слов друга у него засосало под ложечкой. И сейчас, сидя в кресле перед герром Байльшмидтом, он испытывал то же неприятное ощущение.       — Возможно, — как можно суше и жёстче отозвался Бервальд, вскидывая глаза и отмечая, как спадает мягкая улыбка с лица доктора, сменяясь выражением понимания и признания.       Он смотрел на герра Байльшмидта сквозь очки, из-под своих нависающих тяжёлых верхних век, смотрел с давящим прицелом глаз. Смотрел так, словно сам хотел вынуть из доктора душу, понять её и разложить для себя по полочкам. Он смотрел тем препарирующим взглядом, от которого морщились его сотрудники и ёжились нарушители, пойманные с поличным.       Однако, к некоторому удивлению Бервальда, доктор ни на каплю не изменился в лице, глядя на Оксеншерну без настойчивости, но с вниманием, не спуская с него глаз. Он молчал, не расспрашивая и не предлагая рассказать больше, не давя ожиданием продолжения или сочувствием, но вместе с тем не отвлекаясь от Бервальда, и, казалось, молчать так он мог столько, сколько потребуется.       Создавалось ощущение, что герр Байльшмидт слушал его, даже несмотря на то, что он молчал.       Вот тогда Бервальд и начал говорить — по слову, по два и немногим больше. И говорил он долго.