Ловушка

      Баллончик весело звякнул шариком, а потом сделал самый точный и выверенный “пшшш” из всех возможных, лёг на стену с лёгкой руки художника, внося ещё один яркий, эмоциональный штрих в композицию. Затем замер в руке ненадолго — и оставил новый след, не дрожащий, чёткий и ясный, ровно там, где нужно. Гилберт хмыкнул: рисунок выходил весьма неоднозначным, практически озорным, и вместе с тем донельзя напоминал какую-то музейную классику всеми этими свежими и яркими мазками, только издалека, с нескольких метров, складывающуюся в единое целое из моря цветных пятен. Хотя вот чего-чего, а граффити в стиле импрессионизма Гилберту видеть ещё не доводилось.       — Красиво, — выдохнул он, глядя, как наносятся последние пятна, как завершается рождение новой картины — иначе он не смог бы назвать то, что видел. Он чувствовал, что любуется этим изображением, наслаждается им так, как будто и в самом деле стоял в музее перед каким-нибудь многовековым шедевром.       Художник в респираторе, занесший руку с чёрным баллончиком — для подписи — обернулся на эту похвалу, глянув на него искристо, и Гилберт даже не сомневался, что под маской у него широкая улыбка.       — Почему ты не хочешь выйти в свет и начать творить официально? — подождав, пока подсохнет, Байльшмидт немного поджал губы, проводя легонько пальцами по таким выразительным штрихам на простом заборе детской площадки. — Ведь это скоро сотрут, испортят или попросту заменят. Завтра, через неделю, может быть, месяц, — произнёс он с сожалением, почти болезненным: он не любил, когда пропадали и разрушались красивые, поистине красивые вещи. — Да ещё и сама основа, — Гилберт немного поморщился: этот замечательный рисунок действительно немного проигрывал в представлении, будучи нанесён на простой лист рифлёного железа. — Хенрик, ну почему б не выбрать что-то понадёжнее? — он покачал головой. — Ведь по тебе мировые художественные галереи плачут, ей-богу.       Художник снова глянул на него на секунду-другую и просто пожал плечами, быстро собирая баллончики в спортивную сумку. Затем закинул её за плечо, вызвав череду приглушённых постукиваний, примостил поудобнее и посмотрел на свой железный холст. Он сделал несколько шагов назад, стягивая респиратор и оглядывая своё творение, подмечая одному ему понятные детали, удачные моменты, настроение картины и всю композицию в целом. А затем глянул на друга.       — Не знаю, Гил. Галереи!.. — скажешь тоже, — он покачал головой. - Не вижу радости в том, чтобы рождать что-то вечное и неизменное, застывшее в одном мгновении. Есть какая-то неправильная простота и унылость кирпича в повешенной на стену картине, понимаешь? Мир ведь должен меняться! Всё и все должны меняться, приобретать что-то новое в своём виде или форме… Даже этот забор достоин изменения, — Хенрик улыбнулся. — Сегодня его изменил я, завтра — кто-то другой. По мне так, даже лучше, что у нас в Стокгольме запретили граффити на всех стенах. Вот сам подумай: какое же право я имею вмешиваться своим рисунком в то, чего не создавал, рисовать на старых зданиях или, там, мостах? Эти вещи были созданы совсем для другого, не для моих рисунков, их творили другие люди, и они бы вступили в противоречие с моими творениями! А этот стальной забор — временная постройка, не стена дома, мой рисунок тут ничему не повредит и не изменит какого-то чужого труда или полёта мысли. Тут я имею право творить и давать жизнь новому изменению! Так что пусть стирают, замазывают… — он махнул рукой. — Мой момент уже создан, моё создание родилось. Какая ж, к чёрту, разница, что будет дальше? — он белозубо улыбнулся.       Позади них, на дороге в нескольких десятков метров, мелькнул свет фар, и Гилберт подумал, что любой мимо проходящий или проезжающий может вызвать полицию, сообщить ей о правонарушении. Вот прямо сейчас, в ночи, когда даже краска едва успела высохнуть.       — Такая, что этот рисунок, как ты говоришь, — да и остальные твои картины — как раз достойны стены. А ещё лучше — выставки. Настоящей выставки твоего имени, Хенрик! — воззвал к нему Байльшмидт. Он ещё раз глянул на картину, и ему показалось, что она как будто освещает этот двор и это скверик, делает их ярче даже в темноте.       Хенрик звонко фыркнул, засовывая респиратор в сумку, а затем оттирая руки грязной тряпкой с резко пахнущим ацетоном.       — Ты ещё ради этой цели скажи мне бетонные плиты покупать, семь на восемь, восемь на семь, — иронично подметил он. — Я ведь простые холсты и всё такое не люблю — предпочитаю основы покрепче. Да и размах у меня не кабинетный, видишь. И что мне потом, эти плиты обкалывать кувалдой для большей художественности, а затем на собственных закорках переть на выставку??? — Хенрик захохотал, видимо, легко представив себя на лестнице перед входом в какую-нибудь галерею, всего такого пыхтящего под собственным неподъёмным творением на спине. — Кроме того, я не собираюсь становиться таким эгоистом, чтобы изменять любимой Икее! В конце концов, деньги за творчество я получаю именно там, а не тут, — в голосе его слышалась не только ирония, но и простая улыбка.       Гилберт тоже улыбнулся и покачал головой. Жаль было, конечно, картины, но ведь друга не изменить — только он бы смог сделать жизнь своих произведений длиннее пары дней.       — Ох, ты мне кое-кого напоминаешь, — шутливо посетовал Байльшмидт, подхватывая настроение друга. — За вычетом всей твоей жизнерадостности и творческого начала, правда, и прибавлением монументальной строгости, причёсанных волос и очков. Оставшееся ослиное упрямство и любовь к работе — ну один-в-один!       Хенрик заинтересованно насторожил уши, аж приостановив процесс оттирания особо сильно въевшихся синего и чёрного пятен. Он даже подбородком дёрнул к Гилберту, заблестев глазами от любопытства, — мол, ну продолжай, что там за тип-то?       Гилберт только неопределённо хмыкнул, отвечая на не заданный вопрос.       — Ходячее воплощение законодательства, писанных и неписанных правил поведения в обществе. Живой меч Фемиды — даром, что уровня местной полиции. С абсолютным отсутствием личной жизни за последние восемь лет, — перечисляя ёмкие характеристики, он постарался скрыть за этим сарказмом то, насколько же много мыслей даже вне своего кабинета посвящал именно этому своему пациенту.       — А, так это всё-таки по работе, — убрав тряпки в сумку, Хенрик коротко взмахнул рукой, но потом он смешливо прищурился, глянув на Гилберта. Ему явно пришла в голову какая-то мысль, и Байльшмидт даже слегка насторожился, когда уголок губ друга пополз вверх. Не то, чтобы Хенрик любил обсуждать рабочую рутину, да и от психологии он был далёк, хотя иногда и шутил, что для Гилберта люди — что для него очередной забор или кусок асфальта. Но вот схватывал некоторые мысли он прямо на лету, и Гилберт в свою очередь считал, что у друга таланты отнюдь не только по художественной части, в чём тот истово пытался убедить всех окружающих, даже своего проницательного норвежца. — Хотя что-то мне подсказывает, ты ему симпатизируешь. Подпускаешь куда ближе обычного. Такое ощущение, что он для тебя не просто новый человек, в котором что-то чуток неправильно тикает, а, не знаю, поважнее будет.       Они двинулись по мощёной дорожке к проезжей части, и Гилберт посмотрел на Хенрика несколько недовольно — ох уж это чутьё!.. Слова не скажи, а сам догадается о том, что надо и не надо. И додумает ещё сверх того. Видать, работа в Икее даже дизайнерам не проходила даром! Надо будет не забыть в следующий раз рассказать Хенрику о явлении профдеформации, чтоб не зазнавался.       — Вот только не надо подозревать меня в нарушении профессиональной этики, — проворчал Байльшмидт, впрочем, после чего запнулся на секунду и всё же не выдержал — добавил со смешанным чувством сомнения и нервозности: — Однако, у меня такое странное чувство… Как будто моя терапия ему одновременно помогает и не помогает. Он слушает меня — я вижу, что он понимает и внимает. Он говорит — я вижу, что он сделал выводы, нашёл свои слабые места и ошибки. Я чувствую и слышу, как он во многом соглашается со мной, как его страшный внутренний цензор со скрипом, но пропускает одну за другой мои идеи и мысли, принимает их к себе и на себя. Но… он всё так же решительно не желает представлять свою личную жизнь изменённой. Соглашается, что так ему было бы лучше, но даже думать не хочет о том, как именно — так.       Они добрались до дороги, и Гилберт всё-таки не сдержал рваного вздоха.       — Такое странное ощущение, — он повёл плечами, то ли пытаясь выразить сильнее то, что его так тревожило, то ли стараясь скинуть с себя эту чрезмерную пристрастность, за которую себя ругал и корил. — Как будто он изменился, даже решил что-то для себя, но по факту изменений нет: в его жизни не происходит ничего нового, и он не делает и малейшего шага для того, чтобы это новое появилось. Вряд ли он лжёт об этом.       — Ну, может, он асексуал и ему никто особо не нужен, чего ты пристал к человеку, — легкомысленно отозвался Хенрик, оборачиваясь от тротуара к скверу, где оставил свой след, и оглядывая разрисованный забор в рассеянном свете фонарей.       Гилберт только медленно и молча покачал головой: ох, если бы всё было так просто, Бервальд Оксеншерна не приходил бы снова и снова, и от него не веяло бы скрытой, запертой на сто замков жаждой в каждое из этих посещений. Жаждой, которую, казалось бы, он чуял и сам, но которую держал на самом коротком поводке из возможных — в сердце. В сердце, в глубины которого не давал хода никому. Если бы всё было так просто, Гилберт Байльшмидт не думал бы о нём в любой час любого времени суток: жаря яичницу утром или стоя на светофоре перед поворотом к клинике, читая срок годности молока в супермаркете или открывая блокнот с заметками о пациентах за своим рабочим столом.       Наверное, он хотел помочь этому человеку, как ещё никому в своей жизни. Но только… пока что не смог, не нашёл правильного решения, не знал до конца — как.       Так или иначе, Гилберт не мог рассказать другу большего, и, кроме того, он не хотел, чтобы Хенрик делал какие-то нелепые выводы. Поэтому он проследил за его взглядом на забор и улыбнулся, тоже рассматривая яркую картину: раскинувшийся на холмах полуденный город с высокими башнями, стрелами собора и цветными гирляндами крыш под горячим, пышущим жаром южным солнцем, с тонкой синей окантовкой моря за холмами и ясным высоким небом. При взгляде на картину под хмурым стокгольмским небом казалось, что трещат цикады в кустах и тёплый жаркий ветер шевелит занавески в открытых окошках.       Гилберт снова залюбовался, окунаясь в изображение, чувствуя его и живя им — этим окном в другое место, в другую страну, практически в другой мир.       — Утром буду проезжать мимо — обязательно сфотографирую, — пообещал Байльшмидт, очарованно глядя на забор.       Хенрик ясно ему улыбнулся, похлопав его по плечу.       — Спасибо, друг. Пошли прогоним по пивку, порадуемся жизни! Кетиль сегодня всё равно будет под утро с этими своими заседаниями в кругу кучки скучных мужиков в галстуках, — подмигнул он, утягивая Гилберта в череду улиц с пустыря.