Ловушка

      Стрелки их жизней качнулись вперёд — и сошлись вдвоём на полуночи. В этот момент они сделали новый шаг, и следующий был таким же ясным, как уже совершённый.       После первых поцелуев, разговора, объяснений — всего случившегося в баре герр Байльшмидт перестал таковым быть. И герр Оксенштерна последовал его примеру.       У них теперь были только их имена: Гилберт, Бервальд. Теперь было короткое “ты” вместо долгого, дистанционного “Вы”. Профессиональное ушло в тень, сгинуло, обнажая простое, человеческое, личное.       У них теперь было так много — они сами друг у друга. Ничего больше, ни граммом меньше.       Несколько месяцев назад Бервальд вошёл: во враждебную зону, в чужую дверь, на опасную территорию, где готов был воевать за самое себя. Просто за право быть собой. Оставаться собой, пусть даже одиноким.       Но за той дверью Гилберт показал ему, что можно быть с кем-то связанным, не делая от самого себя и шага прочь, не предавая себя.       Теперь был новый день и теперь перед ним была другая, совсем другая дверь: дверь, ведущая к тому, кого он сделал своим в чужом и ничьём месте. Дверь, открывавшая ему внутреннее самого Гилберта, точно так же, как он сам открыл своё внутреннее Гилберту в его рабочем кабинете.       Это был новый шаг — и это был шаг в ещё неизведанное. Но именно его Бервальд был готов и хотел сделать.       Поэтому, стоило им только лишь выйти из лифта в многоэтажном доме, где жил Гилберт, то перед порогом двери в его квартиру — и с самим же Гилбертом за спиной — Бервальд медлил ровно столько, сколько понадобилось, чтобы найти только вчера полученные в руки ключи и отворить её ещё не совсем привычные замки, — но ни секундой больше.       Вся эта квартира — довольно обширная, надо сказать, — казалась Бервальду меньше, чем маленький коридор в кабинете доктора Байльшмидта, на преодоление которого у него когда-то ушло так много секунд сомнений. О нет, теперь всё слилось в какой-то невнятный миг, и стоило ему только пропустить Гилберта вперёд, а самому оставить в коридоре лишнее, как пространство между ними и вокруг практически перестало существовать, и осталось только тягучее, долгое, плавное мгновение, за которое они успели раздеться, шаг за шагом проходя вглубь квартиры, целуясь на каждом из этих шагов.       Порог спальни задержал его ещё на секунду — ему требовалось запечатлеть и присвоить себе новый бесценный кадр, полный неги и чуть-чуть нетерпеливого ожидания.       Однако, для того, чтобы войти в самого Гилберта, ему уже не понадобилось даже такой малости. Он слился с любовником где-то в промежутке между тем, как коснулся ладонями плавной и твёрдой линии бёдер и процеловал скользящим поцелуем от точки между лопаток к загривку и выше по шее.       Бервальд входил в него размеренно, соскальзывая внутрь так легко, словно его член втягивало, словно его тянуло туда всем собой, всем своим существом, и никогда не выходил полностью, пока не кончал туда же — в ждущую его глубину. Это пересечение уже не требовало никаких формальностей вроде стука костяшками в дверь. Это пересечение запрещало все формальности от и до, оно могло быть только таким — общим для обоих.       Бервальду казалось, что он переступил уже десятки черт, чтобы добиться главного — добиться в своей жизни Гилберта, кем бы тот ни был в их бесконечно далёкие от сегодня первые встречи и как бы там ни назывались эти самые встречи.       Но на самом деле Бервальд переступил за всё это время только одну черту.       Гилберт знал, какую именно, — это была граница между ними двумя, психологом и пациентом, граница между жизнью Бервальда, полной служения стране и закону, и их отношениями, начавшимися с того самого момента, когда офицер Оксеншерна чересчур задержался перед дверью в кабинет. Бервальд стёр её с успехом и сглаживал все оставшиеся следы, когда своей кожей касался белой кожи Гилберта.       Но особенно ясно Байльшмидт ощущал, как сильно он ошибся в том, что счёл достижением своего профессионализма, когда Бервальд брал его в рот, мягко и непреклонно втягивая в себя, насколько хватало возможности. Потому что с каждым таким разом Гилберт осознавал, что Бервальд переступил эту свою черту только единожды и только ради того, чтобы вытянуть его, Байльшмидта, из внешнего, обычного мира, из череды рабочих будней и общественной жизни — и забрать к себе в логово, перенести по свою сторону черты. Сделать его своим, оставив неприкосновенными собственные рубежи, а уклад жизни — практически нетронутым.       Гилберту было смешно и обидно от того, что он не догадался, хотя несоответствия и скребли его как кошки когтеточку. Однако Бервальд был рядом и обжигал его своим доверием, своей открытостью, откровенностью и любовью — больше полуденного южного солнца.       Это стоило, по мнению Гилберта, немного больше, чем некоторые сложившиеся профессиональные и жизненные принципы. Хотя он несколько сомневался, что Бервальд будет с ним согласен.       Но доктор Байльшмидт не был бы доктором, профессионалом, ищущим разнооразные подходы к своим пациентам, вообще и Гилбертом, упрямым и настойчивым, а уж особенно в отношении человека, ставшего ему близким, в частности. Да, он выманил у Бервальда, едва только стоило тому приоткрыть раковину замкнутости, согласие на встречу со своими друзьями.       Гилберт хотел показать Бервальду немного больше, чем самое себя, — хотя, конечно, считал себя достаточным и прекрасным средством для своего полицейского. Но — вокруг был целый огромный мир, и — кто знает — возможно, у него бы получилось сделать их мирок чуть больше, чуть шире... Впустить в ловушку — стальное сердце бравого полицейского — немного больше людей.       Гилберт, глядя, как расслабляются, но в то же время остаются достаточно строгими, черты лица Оксеншерны, падающего в сон, считал, что не имеет права упустить такую возможность.       Потому что если тебя поймали в ловушку и ты совсем, совсем не хочешь из неё выбираться, то ничто не может тебе помешать стать в ней окошком света... или дверью. ***       Выставка проходила в огромном лофт-пространстве, едва ли разделяемом невысокими двухметровыми перегородками, с яркими пятнами света вокруг экспонатов и утянутым в темноту потолком.       — Ты погляди, Кетиль таки выполнил свою угрозу! — восхитился с усмешкой Гилберт.       Бервальд, чуть нахмурившись, осмотрел помещение цепким профессиональным взглядом, но не обнаружил ничего крамольного, хотя что-то раздражало глаз несоответствием, но среди посетителей не было подозрительных, пространство не выглядело опасным, а сами картины выставки, огромные и яркие, эмоциональные, не несли в себе признаков агрессии или сумасшествия. Однако, моргнув, он вдруг понял: кое-что действительно было не так.       Оксеншерна решительно шагнул к ближайшему экспонату, и цепко держащемуся за его локоть Гилберту пришлось сделать практически пару прыжков.       — Обалдеть, — ухмыльнулся Гилберт, разглядывая картину — ту самую картину полуденного города, утопающего в южной зелени и жарком лете.       Она висела перед ним, как тогда, в тот далёкий вечер, когда он впервые рассказал другу о странном пациенте, который буквально ползком, под прикрытием терапии и с оружием своей харизмы наперевес, пробрался в его ум и в его сердце. И картина эта всё так же была на простом металлическом заборном листе…       — А уж я-то как обалдел! — разделся сбоку радостный голос. — Ты представляешь! Я-то думал, что творю временное, мимолётное в вечном, и доблестная стокгольмская полиция стоит на страже, кхм… — Хенрик, привычно расхристанный и лохматый, невольно запнулся под тяжёлым взглядом Бервальда. Впрочем, немного помягчевшего от толчка в бок со стороны Гилберта.       — И мгновенно возвращает стройки в исходно-серое состояние? — подсказал Байльшмидт.       Хенрик тряхнул гривой.       — А то ж! Но тут, как оказалось, их мгновенно изымают! С тайными целями! В личную коллекцию! — он экспрессивно взмахивал руками на каждом уточнении.       — ...И платят всё штрафы за правонарушения, — закончил за него спокойный, с ехидцей голос.       Подошедший к их группе молодой человек, взявший Хенрика под руку, с первого взгляда казался совсем юным: то ли из-за невысокого роста, то ли из-за выразительных синих глаз на узком лице. Но стоило глянуть в них чуть дольше, сразу чувствовалось, что он старше, а может быть, даже сильно старше своего партнёра.       — Простите Хенрика за бестактность, он до сих пор не отошёл от мысли, что все его картины оказались в целости и в надёжных руках, — он протянул руку Бервальду с мягкой улыбкой, — мистер Оксеншерна, я полагаю? Я Кетиль Сигурдсон, а это, как Вы понимаете, правонарушитель-рецедивист — Хенрик Хансен.       — Приятно познакомиться.       Бервальд кивнул, пожимая руки каждому, немного улыбаясь. Герр Сигурдсон, судя по всему, умудрялся предотвращать даже тень возможного конфликта — да и вообще представлял собой верх дипломатичности. Что же касалось Хенрика, то его эмоциональность и взбалмошность, которые так легко могли бы сыграть против него в глазах Бервальда, показались Оксеншерне не такими уж и ужасными.       Что ж, с помощью Гилберта, сознательной или нет, но Бервальд теперь готов был давать этой реальности вторые шансы. По крайней мере, один раз несколько месяцев — когда он остался в кабинете такого же эксцентричного и эмоционального Гилберта — назад был лучшим, что он, возможно, сделал для себя.       Входить в открытые двери было всё так же непросто. Но с Гилбертом рядом, рука в руке, Бервальд теперь входил, не задумываясь.       — Тогда, может быть, по бокальчику Весны? — Хенрик с широкой улыбкой махнул в сторону картины на другой стороне — и там и в самом деле стоял небольшой фуршетный столик с бокалами.       Гилберт кивнул и поглядел на своего спутника с чуть приподнятой бровью.       Оглядевшись ещё раз, более неторопливо, задерживаясь взглядом на картинах и лицах, Бервальд заметил, что здесь и в самом деле есть, за что зацепиться. И может быть, что-то найти.       Он покивал в ответ и тоже улыбнулся: неловко, непривычно, искренне.       — Что ж, значит, проинспектируем Весну первой, — низко отозвался он с самым серьёзным видом — и всё-таки немного замер, с тенью смущения на обычно таком суровом лице, услышав в ответ на свою шутку двойной хохот и тихий смешок Кетиля.       Новые двери и новые люди. Пожалуй, теперь Бервальд был готов, как никогда раньше.       Он сделал к ним первый шаг. Ловушка за его спиной, за которую он держался столь долгие, длинные годы, рассыпалась, опадала, истлевала обрывками нитей.       Он чувствовал себя частью большего — и это большее теперь расступалось перед ним, открывая и впуская.       Он наконец-то ощутил себя не только живым — но и свободным.