Ловушка

      Выбранное место для “выпить здесь и сейчас” казалось знаковым: не то чтобы Гилберт пытался нарочно пойти куда-то недалеко от клиники, но ноги у него были ватными после тяжёлого разговора со своим уже не-клиентом, а этот бар они с Хенриком хотя бы опробовали в одну из прошлых встреч. Домчавшийся буквально за десять минут, Хенрик поддержал предложение уже знакомого места сразу же, и вдвойне бы поддержал без единого сомнения — стоило ему только взглянуть другу в глаза.       Гилберт не очень помнил путь к бару, выбор столика неподалёку от входа, заказ выпивки на двоих. Его жизнь, вся его личность в эти минуты как будто зависла где-то между баром и клиникой, с его любимым рабочим кабинетом, который он сейчас, наверное, почти ненавидел.       — Ушёл, — только и выдавил из себя Гилберт после горького, зло обжегшего горло виски.       Там, в кабинете, какая-то значимая часть его жизни попросту оборвалась: при всей замкнутости и закрытом образе жизни Бервальда, при всём его упрямстве и нежелании “входить в одну воду дважды”, как выразился Оксеншерна, у них вряд ли когда-либо ещё был шанс встретиться безо всяких препон. Гиберт ясно осознавал это, всю пропасть разницы между их образом жизни, их интересами, их кругом общения.       Сама мысль о том, что есть какой-то шанс, сама надежда на это — были безнадёжны. Были столь же безусловны, как то безграничное доверие, та близость, что царила между ним и его полицейским всего-то пару часов тому назад.       Этот контраст был так силён и так невозможен, что Гилберт и сам ещё не до конца принял всё случившееся, не до конца осознал свою потерю — кого? Друга, близкого… Вот только не пациента — теперь, после их разрыва, даже мысленно произносить это слово в отношении Бервальда Байльшмидту казалось диким, оскорбительным, почти что кощунственным, в первую очередь, перед самим собой.       Но Бервальд — живой, как будто за спиной стоящий и в шею дышащий Бервальд — никак не мог быть описан одним только коротким словом в душе и мыслях Гилберта. Он занимал там столько места — почти всё! — что Гилберт не знал, куда деваться, куда бежать от этого огромного, накрывшего его чувства.       Чувства, которое он испытывал, кажется, уже маленькую вечность.       Чувства, с которым он так сильно пытался когда-то бороться.       Чувства, которое он в какой-то момент — сейчас или пропасть сомнений назад — принял в себе.       Вот только сам Бервальд, по-видимому, не принял бы его, попробуй герр Байльшмидт его показать на самом деле: по крайней мере, он ведь не оставил Гилберту и шанса дать это проверить!       Хенрик, вертя низкий широкий бокал, поглядел на друга с аккуратным, ненавязчивым любопытством, одним только выразительным молчанием побуждая продолжать, высказаться. Он видел, что Байльшмидт тонет в своём состоянии, в своих мыслях, и даже глоток за глотком терпкого виски не могут его отвлечь: капли горечи, казалось, скатываются обратно вниз, на дно бокала, сколько бы Гилберт ни старался их проглотить.       — Просто встал, поблагодарил за всё, сказал, что последует моим советам, а значит, приёмов больше не требуется, договор окончен, — и ушёл!.. — не до конца веря собственной памяти, покачал головой Гилберт. — Ну как так, скажи? Ему даже было абсолютно всё равно, какое я там выдам итоговое заключение в его ненаглядное полицейское отделение!..       — А какое ты выдашь? — ловко, словно невзначай, вставил Хенрик, любуясь на жидкость в бокале. Едва заметно дёрнувшийся вверх уголок губ выдавал его собственное мнение на тему просто-таки с головой, но доктор Байльшмидт, к его счастью, ничего не заметил.       — Да уж не профнепригодность с его-то трудоголизмом и принципиальностью, — проворчал угрюмо Гилберт, дёрнув плечами, чем утвердил Хенрика в правильности своих предположений. — Не знаю, не думал ещё, — Байльшмидт, поморщившись, повертел в руке опустевший стакан.       По правде сказать, он сейчас совершенно не хотел об этом думать, о каких-либо своих обязанностях. Он сейчас, чёрт подери, тоже хотел побыть эгоистом — как Бервальд, чтоб его, Оксеншерна! Вот так вот взять — и рубануть с плеча, несмотря на всё правильное, сложившееся и устоявшееся.       Вот только Бервальд уже всё отрубил, и Гилберту оставалось лишь экспериментировать с коктейлем после виски. Он обновил заказ, ткнув в первый попавшийся лонг покрепче.       — Наверное, мне бы хотелось с ним познакомиться, — с подъёмом заметил Хенрик, допивая свой бренди одним длинным глотком. На его счету это был уже второй бокал, ибо он, как истинный друг, решил выразить поддержку Гилберту по-джентельменски, до конца. — Про таких людей обычно много слышишь. И тот, мол, такой весь принципиальный сухарь, и тот прямой как шпала и острый как топор, и этот борец за демократию и справедливость, и пятые-десятые всегда в строю и все как один верны королю и отечеству, — развязно перечислял он, помахивая опустевшим стаканом. Гилберт согласно похмыкал, пробуя крепкую смесь только-только от бармена. — А на деле таких строгих, сдержанных, доблестных и принципиальных лично почти никогда и не знаешь, — с некоторым разочарованием подытожил Хенрик. — Днём с огнём не сыскать, вымирающий шведский подвид!..       Байльшмидт невольно вздохнул: после всего, о чём они говорили с Бервальдом, ему казалось, что он знал офицера Оксеншерну ну если не всегда, то уж точно последние пару лет. Знал его миропонимание, знал его реакции, ход его мысли. Вот только поди ж ты — не смог предугадать столь внезапный уход. Хотя, наверное, по мнению самого полицейского, Гилберт же должен был чувствовать удовлетворение, да? Как там сказал Бервальд: можете быть спокойны за свой профессионализм, верно, герр Байльшмидт?       От нового витка размышлений о Бервальде, которые, казалось, не прекращались с самого его ухода из кабинета, Гилберта отвлёк звон — Хенрик стукнулся о его стакан новым бокалом. На этот раз у него был, кажется, ром.       — Кетиль, кстати, тут просил передать, что тоже хочет познакомиться, — между делом протянул Хенрик, крутя ножку бокала между пальцами. Он поглядел слегка искоса на Гилберта, с привычной для всех, кто его знал, беззаботностью, но при том довольно внимательно, практически остро. И даже очередной бокал ему в этом не помешал: у Хенрика мог заплетаться язык, но разум до самого конца оставался вполне ясным.       — С кем, с Бервальдом? — удивлённо спросил Гилберт, выныривая из своих раздумий о бывшем уже пациенте, — и тут же поймал себя на мысли, что снова непроизвольно копирует Оксеншерну. Кажется, это была слишком интенсивная терапия, мрачно решил он, отпивая из своего стакана.       — Нет, с тобой! — засмеялся Хенрик. — Говорил тут на днях, что хотел бы с тобой пообщаться. Непрофессионально! — тут же уточнил он, заметив непонимание в глазах друга и хмыкнув — как видно, представив своего финансиста у доктора Байльшмидта на кушетке.       Гилберт от этой новости невольно приподнял бровь. Не то чтобы он сомневался в своей эксцентричности как личности или удивлялся потенциальной популярности — по скромному мнению доктора Байльшмидта, всё это было в порядке вещей в его отношении. Однако, судя по тому, что рассказывал о своём серьёзном и молчаливом возлюбленном Хенрик, тот не бросал на ветер ни лишних слов, ни лишних денег, ни лишнего времени, а уж круг личного, по-настоящему близкого общения имел просто мизерный. Фактически, состоявший из самого Хенрика и кого-то там из ближайших родственников.       Байльшмидт знал о таинственном Кетиле совсем немного, и дело было не только в неразговорчивости самого Кетиля: несмотря на всю свою открытость и общительность, Хенрик тоже умел не выдать лишнего. Того, что не просят. Того, что не надо.       Так значит, не только Гилберт это заметил за первым впечатлением о Хенрике как о бесшабашном и легкомысленном уличном художнике и оценил его натуру во всей её широте.       — Непрофессионально — это как? — Гилберт прищурился, поводя краешком бокала по губам. Незаметно для себя он переключился с мыслей об Оксеншерне, и Хенрик улыбнулся шире: его очень-хитрый-план по отвлечению друга от разрыва успешно работал!       — А, не знаю, — он пожал плечами. — Поболтать о том, о сём, наверное. О жизни, о людях, о делах. Вот только у моего дорогого Кетиля прям не в жизнь язык-то не повернётся пожелать с кем-то просто “поболтать”! — захохотал он. — Хорошо ещё, что не ляпнул “поработать” или “заинтересован в сотрудничестве”!..       Гилберт хмыкнул. Кетиль вырисовывался эдаким упёртым в своё дело трудоголиком, и он вдруг тоже почувствовал заинтересованность в знакомстве. Непрофессиональную, да. Ну почти.       — Дай догадаюсь: он сказал обо мне что-нибудь неприцельно-туманное, а ты уже решил, что нас надо познакомить? — он всё-таки не удержался, чтобы немного не поёрничать на вечное желание Хенрика сдружить между собой весь мир, сколько бы последний не сопротивлялся.       Хенрик обернулся и поглядел на Гилберта озорно и ярко, его губы то и дело кривились в с трудом сдерживаемой улыбке. Прошла секунда, две, три, и под его взглядом ирония в выражении лица Гилберта сменилась поочерёдно подозрением, заинтригованностью и нетерпением. Хенрик обожал, просто обожал делать сюрпризы — а вот Гилберт понимал в такие моменты, что готов был придушить засранца, если бы не опасался, что эта бедовая голова ещё, того гляди, примет такой жест за предложение дружеского секса.       — Не-а, не угадал! Он сказал, что ты-то в отличие от меня, знатного долбонавта, должен же понимать в вечном — и пригласил нас обоих на выставку, — выдал, наконец, Хенрик, не сдержав придушенного смешка. — Ну как, достаточно нетуманно? — он невинно хлопнул глазами.       Байльшмидт глянул на него почти зверски, не простив влёт дружеской иронии, и его друг расхохотался на весь бар, вызвав с десяток косых взглядов — впрочем, Хенрика они совершенно не волновали. Гораздо важнее было то, что Гилберт и думать забыл о своём оцепенении.       — Передам, что ты согласен! — улыбнулся Хенрик, понизив голос. Но потом всё же дождался утвердительного хмыканья со стороны друга, прежде чем продиктовать слегка запинающимся языком — ром, видать, его всё-таки пробрал — место и время встречи.       У него в кармане внезапно пиликнуло, и он выпростал мобильный одним плавным движением руки. Голубые глаза Хенрика удивлённо распахнулись при взгляде на экран, и Гилберт глянул на друга вопросительно.       — Оп-па. Оказывается, Кетиль уже дома! А обещал ведь не раньше часу ночи домой явиться, — Хенрик недовольно поцокал: с одной стороны, ему очень не хотелось вызывать недовольное ворчание своего партнёра, но вместе с тем, он ещё не считал исполненным свой дружеский долг — у них ведь как раз разговор в гору пошёл!..       — Ай, да не переживай ты, всё нормально. Давай лети уже к своему финансисту, — Гилберт немного развязно махнул стаканом на дверь, а затем попытался выпить то, чего в этом самом стакане уже не было.       Ну в самом деле, как он мог его не отпустить? Уж больно растерянно-несчастным стало открытое, легко читаемое лицо Хенрика: уж где-где, а в отношениях его друга с этим его Кетилем точно требовалась не профессиональная помощь доктора Байльшмидта, а его явное отсутствие.       — Всё равно мне хватит ещё одной порции, — кривовато улыбнулся Гилберт.       Хенрик вздохнул с некоторой виноватостью во взгляде, приобнял друга за плечо и с чувством по нему похлопал, заставив Байльшмидта недовольно отмахнуться.       — Хорошо, пойду. Звони завтра или когда вздумаешь, ладно? — Хенрик лучисто улыбнулся, и Гилберт только фыркнул на такое предложение: совсем не в его привычках было звонить когда ни попадя, но Хенрик всегда оставался Хенриком.       Через пять минут, когда его друг, наконец, точно распрощавшись, убежал к своему ненаглядному финансисту, а официант принёс новый заказ, прошла, казалось, новая вечность. Долгая и пустая, внезапно такая тихая после шумного и весёлого Хенрика, и её надо было чем-то заполнить, — и, о да, он даже хорошо знал, чем именно.       Сейчас это было довольно просто — куда как проще, чем тогда, когда он сидел в кабинете, оставленный Бервальдом. И Гилберт уже предвкушал остаток вечера наедине с новой порцией коктейля. Наедине с тем самым чувством, которое ударило его в спину так же внезапно, как перед ним захлопнулась дверь решительным полицейским, и из-за которого ему теперь уже хотелось не быть убитым, но — жить.       Однако предвкушению его было не суждено воплотиться.       — Полагаю, это лишнее, — жёстко и привычно сухо заметили рядом с Гилбертом, только-только потянувшимся к трубочке в коктейле.       Он обернулся, чтобы обомлеть, уперевшись взглядом в высокую угловатую фигуру Оксеншерны.       Бервальд сидел почти напротив, за соседним столиком, уперев руку в колено, — и сидел он так, словно бы и не вставал пару часов назад ни с какого кресла ни в каком кабинете. Бервальд как будто бы вырос из этого стула прямо так, как есть, всем своим видом показывая, что это место — его, что именно тут и только тут он и должен сейчас находиться.       Гилберт хрипло усмехнулся и прочистил горло, чувствуя, как ему кружит голову, как его пьянит эта самоуверенная жёсткость и убеждённость в своём праве. Он проглотил все банальные вопросы вроде “что ты тут делаешь” или “как меня нашёл”. В конце концов, Байльшмидт никогда бы не выпил столько, чтобы засомневаться в способности Оксеншерны его выследить и остаться при этом незамеченным.       — В таком случае, я угощаю, — он пододвинул стакан к Бервальду, и тот подхватил его с твёрдым кивком, даже не спрашивая, что там налито, действуя без сомнений, просто и ясно.       Он пил быстро и тяжёлыми глотками, всё за раз, и Гилберт не мог удержаться и не прикипеть взглядом к его шее и ходящему кадыку. То, что доктор Байльшмидт не мог позволить себе в кабинете, он точно так же не мог контролировать здесь и сейчас. Пустота, царившая внутри него, с размахом схлопнулась, и на горло и грудь Гилберта давило жарким чувством от одного только присутствия Бервальда.       Так, что было не то что трудно думать — трудно дышать.       И уж конечно, он не стал ловить слабо бившуюся в углу сознания мысль о том, что, вероятно, Бервальд наблюдал за ним прямо от самой клиники, вёл за ним такую привычную слежку как за каким-то нарушителем. Однако, вопрос, который рвался наружу прямо из непослушного сердца, Гилберту хватило сосредоточенности.       — Зачем всё это? — коротко спросил он, слегка хмурясь от ощущения отхлынувшей от рук крови. Его сердце металось между желанием и дальше млеть от чувства, что Бервальд рядом, и от страшного, пронизывающего озноба при мысли, что ещё может сказать или сделать Бервальд вдобавок к уже сделанному.       Оксеншерна помолчал с секунду-другу, затем усмехнулся весьма криво и медленно потянулся по столу к Гилберту, наклоняясь к нему всем корпусом прямо как в кабинете, но на этот раз — уже точно нарушая его личное пространство.       — Чтобы начать что-то новое, надо разобраться со старым, — отозвался он неторопливо и веско, глядя замершему Гилберту в глаза. — Ты сам предложил сделать мне следующий шаг. Начать новое, изменить старое. И — я решил послушаться рекомендаций своего доктора в самый последний раз, герр Байльшмидт. Нет: Гилберт.       Мысли Гилберта, все до единой, прыснули в разные стороны. Вот уже второй раз за один и тот же вечер он, дипломированный специалист по социальной психологии, не находил слов. Единственное отличие было в том, что в первый он потерял пациента и думал, что потерял всё, а вот теперь получил самое нестандартное предложение быть вместе, какие ему только встречались. И вот теперь, согласившись на это, уже он сам мог изменить всё. Вернуть и сделать куда большим.       Гилберт слабо подумал о том, что сильно, очень сильно рискует — всем тем, что представляло для него огромную важность, что составляло для него значительную часть смысла жизни.       Он мельком подумал об опасности и возможном крахе карьеры, если начнёт отношения с собственным бывшим пациентом.       Он сомневался, что это всё в принципе стоило взвешивать со своими чувствами к Бервальду…       Но, возможно, он был достаточно пьян — простое, но такое действенное и необходимое ему оправдание. Потому что все последствия, все размышления, даже тени сомнений пропали и стёрлись из бытия, когда ещё глубже в него, в его пространство и его тело вторглись поцелуем.