Сказка о великом хане Тэмгэджине, его дочери Бэктэр, китайском царевиче и бедном пастухе

Невидимой красной нитью соединены те, кому суждено встретиться, несмотря на время, место и обстоятельства. Нить может растянуться или спутаться, но никогда не порвётся. (китайская пословица)

      Давно это было. В ту пору не имели монголы ещё своего царя, и множество разных племён было разбросано по Великой степи. Над каждым из них стоял свой хан, чей род был богаче или беднее прочих, и часто воевали они между собой. Хан Одэй правил вольным народом, кочевавшим по долине реки Аргун — той, что протекала у самых границ великого Циньского царства.       Хан был стар и больше всего на свете мечтал, чтобы у его единственного сына — ханхуу Тэмгэджина — родился хотя бы один ребёнок. Но какие бы жертвы ни приносили шаманы отцу Небу и матушке Земле, великие боги Хормуст и Этуген не посылали детей ни жене, ни рабыням молодого наследника. Сам же ханхуу не особенно печалился об этом, предпочитая войны, пиры и охоты обществу своих наложниц. В народе же говорили, что, несмотря на юный возраст, был Тэмгэджин человеком мужественным, решительным и справедливым, но имел снисхождение к молодым и красивым воинам, особо ценя их за храбрость в бою и умные речи.       Чуя скорую кончину, призвал как-то хан Одэй в свою юрту старую рабыню из народа шив-эй, которую его сын недавно пленил вместе с другими людьми во время набега на китайское царство Ся. От своих женщин слышал хан, что старуха эта — колдунья и великая знахарка, и захотелось владыке проверить, так это или нет.       — Знаешь ли ты способ, чтобы жена моего сына понесла от него? — спросил хан у старухи, когда та вошла.       Едва переступив порог юрты, колдунья достала из сумы у себя на поясе разноцветные камушки и, разбросав их по ковру у ног Одэя, произнесла с учтивым поклоном:       — Для совершения обряда мне нужна нечистая кровь госпожи Алахай-бэги, владыка. Только так смогу я помочь.       Жёны хана в тревоге переглянулись меж собой, ведь все знали, сколько вреда могли нанести женщине те, кто используют её кровь.       — Коли нет иного способа, — наконец произнёс Одэй, — да будет так. Но если после колдовства жена моего сына захворает или умрёт — не сносить тебе головы, старуха.       — Не тревожься, владыка, — заверила его колдунья, — не успеет зазеленеть новая трава, как у Алахай-бэги начнёт расти живот. Но пообещай мне, что если у ханхуу Тэмгэджина родится дочь, она станет женой моего внука Субхана.       Владыка Одэй обещал, поцеловав на том землю, и его советники, жёны, слуги и рабыни были тому свидетелями.

***

      В назначенный день явилась старуха к богатой юрте жены Тэмгэджина. Две девушки-рабыни ввели колдунью внутрь и по приказу молодой хозяйки тут же оставили женщин наедине. Алахай-бэги сидела у очага, ни жива ни мертва от страха. Едва завидев старуху, она опустила глаза и принялась теребить рукава своей расшитой жемчугом китайской шубы на птичьем меху, спускающейся до самой земли. Её испуганное лицо было белым и круглым, как Луна, а тонкие губы дрожали.       — Не бойся меня, госпожа, — сказала колдунья, опустившись на верблюжьи шкуры рядом с хозяйкой юрты. — Я не причиню тебе зла. Доверься мне, и скоро станешь матерью.       Алахай-бэги кивнула в знак того, что старуха может приступать.       Шепча свои заклинания, рабыня обмазала бледные щёки девушки её же нечистой кровью, а затем несколько раз ударила Алахай-бэги ладонями по лицу.       — Это чтобы госпожа стала румяной и красивой, чтобы муж полюбил её и захотел чаще приходить в её юрту, — объяснила старуха.       Затем она велела девушке снять штаны, и, простирнув их в чане с водой, вылила ту воду у порога юрты.       — Это чтобы ноги Тэмгэджина сами вели его к моей госпоже.       Очень испугалась Алахай-бэги, ведь всем известно — нельзя монголам стирать своих одежд никогда и ни за что, потому что отец Неба Хормуст от этого сильно гневается и посылает людям грозу. Но желание подарить Тэмгэджину наследника и стать со временем матерью нового хана было так велико, что она решила пройти обряд до конца, а там уж будь что будет.       — Теперь слушай и запоминай, госпожа моя, — сказала колдунья, — окуни пальчик со своей кровью в бурдюк с молодым кумысом и, спустя ровно три луны, отошли тот кумыс своему мужу. Как только отопьет он из бурдюка — тут же явится к тебе в юрту и той ночью зачнёте вы ребёнка. Только помни, госпожа: никто, кроме Тэмгэджина, больше не должен прикасаться к кумысу, а то чары мои спадут и ханхуу снова к тебе охладеет.

***

      Как сказала старуха, так всё и случилось. В положенный срок родила Алахай-бэги здоровую красивую девочку, которую назвали Бэктэр. Несказанно счастлив был хан Одэй появлению внучки, и только обещание, данное колдунье, омрачало его радость — ведь придется ему отдать Бэктэр замуж за раба. Но делать было нечего. Позвал хан к себе сына и сказал ему:       — Тэмгэджин, много лун назад пообещал я колдунье, что если у Алахай-бэги родится дочь, то станет она женой её внука Субхана. Сейчас ему только две травы, но ты присмотрись к этому мальчику, дай его бабушке коня и хорошую юрту. Нельзя, чтобы жених моей внучки рос оборванцем.       — Будь по-твоему, великий хан.       Более ничего не сказал отцу Тэмгэджин, только поклонился учтиво и покинул его юрту, потому что у монголов не принято перечить родителям. Однако отдавать единственную дочь за внука колдуньи он не захотел.       — Не для того я воевал и привозил богатую добычу в наш аил, чтобы однажды отдать всё это безродному голодранцу вместе со своей дочерью, — сказал он жене, возвратившись из юрты отца. — Мужем Бэктэр должен стать самый достойный из воинов, лучший батыр во всей степи. Люди из народа шив-эй умеют побеждать лишь хитростью и обманом, и на большее они не способны. А плохой воин — слабый хан.       Выслушав мужа, Алахай-бэги сильно обеспокоилась будущим своей новорождённой дочки. В её мечтах Бэктэр должна была стать женой хана, царя или, на крайний случай, богатого и храброго воина.       — Давай убьём Субхана, — сказала Алахай-бэги, заглянув мужу в глаза, — маленькие дети всё время болеют и умирают часто. Отравим мальчишку, никто и не заметит. Зато станем свободны от обещания.       — Нет, — нахмурил брови Тэмгэджин, — монголы не убивают детей, ты и сама это знаешь. Честь свою убийством ребёнка я марать не стану. Как будет Субхан чуть побольше, возьму его на войну, а там и посмотрю, чего стоит этот раб.       Услышала их разговор одна из девушек, когда-то давно уведенная в рабство из того же царства, что и колдунья. Побежала она в юрту старухи и все той рассказала: о том, что не хочет ханхуу Тэмгэджин отдавать свою дочь за Субхана, а Алахай-бэги и вовсе предложила мальчика погубить.       — Неблагодарная злая девчонка, — сильно рассердившись, сказала колдунья. — Что ж, пусть больше у неё никогда не будет детей!       С этими словами взяла она баранью лопатку и сунула ее в огонь, рассматривая знаки на ней и шепча заклинания.       — В юрте гунж запрятан бурдюк с кумысом, тем самым, что по три дня поит она своего мужа, когда тот возвращается с войны или охоты. Возьми тот бурдюк, — велела рабыне старуха, — и вылей кумыс в поилку для лошадей, пусть он скиснет там и пропадёт, так же, как без времени увянет красота Алахай-бэги. Пусть эта змея не будет мила ни Тэмгэджину, ни кому другому.       Выполнила девушка всё в точности так, как велела колдунья. И уже совсем скоро гладкое лицо Алахай-бэги начало покрываться морщинами, голос ее стал визгливым и старушечьим, а волосы поседели и стали выпадать клочьями. И если бы не богатые кафтаны и остроконечная шапка, украшенная вышивкой и золотом, никто бы не смог признать в этой пожилой женщине ханской невестки. Люди шептались, что виной всему проклятие старой колдуньи, но, несмотря на внешние перемены, никакой порчи или болезни знахари у жены Тэмгэджина не находили.       Тэмгэджин же больше не заходил к своей жене и не касался её.

***

      В девятом году Шао-син умер старый хан Одэй. Ровно три луны резал себе лицо и плакал Тэмгэджин над телом отца. Когда же свершили над Одэем похоронный обряд, сын сам стал ханом, занял его юрту и сел на трон с драконьими головами.       С тех пор сменилась не одна трава. Хан Тэмгэджин вёл жестокие войны: много городов разорил и разграбил он в Яньцзине и в киданьской земле, многих людей убил или угнал в рабство. Племена, кочевавшие по соседству, покорились Тэмгэджину, заняв место в его несметном войске, состоявшем теперь не только из монголов, но и из чёрных татар, а также уйгур.       Меж тем, гунж Бэктэр росла и расцветала. Когда же она вошла в девический возраст, то превратилась в такую красавицу, что слава о ней облетела всю Великую степь. Хан Тэмгэджин души не чаял в своей единственной дочери, баловал её и осыпал дорогими подарками. О том, чтобы отдать любимую Бэктэр за внука старой рабыни, отец теперь и не помышлял. Хотя вырос Субхан в ладного и сильного парня — в войско своё его хан так и не взял, а вместо того велел колдунье поставить юрту на краю аила, подальше от остальных. День и ночь пасли Субхан и его бабушка многочисленные стада овец и лошадей далеко в степи.       — Ничего, родной мой, не тужи, — говорила внуку колдунья, — настанет день, и гордая красавица Бэктэр станет твоей женой. Тэмгэджин тоже не вечен. А уж после его смерти ты сам будешь править — мудро и справедливо, как истинный хан.       Много отважных юношей со всей Степи съезжалось к юрте хана Тэмгэджина, чтобы свататься к Бэктэр. Были среди них и славные воины, одним ударом сбивающие лошадь с ног, и богатые купцы, водившие шёлковые караваны с востока на запад. Были и царевичи из соседних и дальних земель, и даже сын Елецкого князя добивался руки красавицы, однако всем им Тэмгэджин отказывал, говоря, что дочь его ещё слишком молода, чтобы идти замуж. На самом же деле он ждал того парня, с которым не зазорно было бы породниться ему — великому хану-завоевателю. Юноша этот должен был покорить и удивить Тэмгэджина. Время шло, но достойного жениха всё так и не находилось.       — Прости меня за вольные речи, повелитель, — всё чаще говорила ему жена, — как много хороших женихов было у нашей дочки, но ты всем отказал. Как бы совсем не засиделась она в девках.       — В девках моя Бэктэр не засидится, — отвечал ей хан. — Я же не просто мужа ей выбираю, а наследника всех своих земель и табунов. Этот человек станет ханом после моей смерти и отцом моих внуков, продолжателем рода. Тут никак нельзя ошибиться, поэтому и спешить не стоит.

***

      Однажды в степи Субхан и его бабушка, как обычно, день-деньской пасли несметные стада хана. Богата монгольская степь и травой, и водой, хорошо в ней лошадям и овцам. Кони у монголов всегда были на особом счету: бескрайня монгольская степь, не пересечь её пешком ни за месяц, ни за год. Ухаживали рабы за лошадями как за самым большим богатством, объезжали их уже на первом году жизни — и кони вырастали смирными и послушными. Однако бывало, что угоняли воины хана породистых скакунов из чужих краев, и тогда приходилось немало потрудиться, чтобы объездить диких лошадей и как следует их приручить.       — Что с тобой, бабушка? — спросил Субхан, видя, что колдунья легла на траву, прижав ухо к земле.       — Слышу, скачет в нашу сторону необъезженная течная кобылица, — сказала старуха, подняв на него глаза. — В табуне хана много молодых жеребцов, как бы эта дикарка не взбесилась от их ржания и не скинула девчонку, которой взбрело в голову прокатиться на ней верхом.       — Что за девчонка села бы на дикую чужую лошадь? — ещё больше удивился Субхан, с тревогой вглядываясь вдаль.       — Такая, что и сама с норовом, — с усмешкой подмигнула внуку колдунья, — и так горда и горяча, что по всей степи не сыщешь подобной упрямицы.       Только сказала это рабыня, как появилась на горизонте летящая как вихрь крапчатая кобыла, верхом на которой сидела девушка с длинными чёрными косами, неистово развевающимися на ветру. С быстротою молнии запрыгнул на своего коня Субхан и поскакал наперерез крапчатой — ведь неудержимой стрелой неслась она прямо навстречу табунам хана Тэмгэджина и вот-вот должна была их растревожить.       Едва поравнялся с кобылицей Субхан, как тут же услышал голос прекрасной девушки:       — Поворачивай обратно, пастух! Меня не спасёшь и сам пропадёшь!       — Ну уж нет! — прокричал ей в ответ парень. — Вы, госпожа, лучше держитесь крепче, когда я брошу аркан!       Сказал так Субхан и, хорошенько прицелившись, с первого раза накинул петлю на шею крапчатой. Неистово заржала кобылица, почуяв плен, встала на дыбы и забила в воздухе передними ногами. Однако крепко держал пастух веревку, а девушка хоть и зажмурилась, но изо всех сил уцепилась за уздечку и луку седла — оттого только и не упала на землю. В этот миг, как по волшебству, лошадь её успокоилась и, удерживаемая Субханом, принялась мирно щипать траву.       — Спасибо тебе, — сказала девушка, всё ещё чуть живая от страха, — если бы не ты, жеребцы непременно потоптали бы меня. Знай же, что я — гунж Бэктэр, единственная дочь великого хана Тэмгэджина, и за моё спасение можешь ты просить у отца всё, чего хочешь.       Растеряв все слова, молча смотрел на девушку Субхан, потому что никогда в жизни не видел он такой неземной красоты. Лицо Бэктэр — круглое, белое и гладкое — было подобно лику Луны, узкие чёрные глаза сияли, точно звёзды в ночном небе, а маленький аккуратный рот на белоснежной коже казался ярко-алым, будто капля крови, упавшая в чашу с молоком, да так и не успевшая раствориться.       — Что же ты молчишь, — снова спросила его девушка, горделиво откидывая назад свои тяжёлые длинные косы, — неужели испугался теперь? Как твоё имя? Я сама поговорю с отцом, пусть даст тебе шапку золота и коня, какого сам пожелаешь.       — Не гневайтесь, добрая госпожа, — наконец ответил ей Субхан с низким поклоном, — я всего лишь ничтожный раб и не стою таких милостей. Зачем дочери хана запоминать имя своего недостойного слуги? Зовите меня так, как вам понравится.       — Тогда буду называть тебя Нэргуй, — поведя плечами, сказала Бэктэр, — и всё же, чего ты хочешь за моё спасение?       — Позвольте мне завтра на закате солнца снова увидеться с вами в степи, госпожа, — на одном дыхании выпалил Субхан и сам не поверил своей дерзости.       — Да понимаешь ли ты, раб, о чём просишь? — тут же нахмурила брови Бэктэр. — Прославленные воины и самые знатные юноши со всего света каждый день ездят свататься ко мне, а я стану гулять с каким-то нищим оборванцем?!       — А если этот оборванец и есть твой жених перед отцом Небом и матушкой Землей? — спросила девушку старая колдунья, останавливая своего коня. — Знай, Бэктэр, что славный и благородный хан Одэй ещё до твоего рождения, целуя землю, поклялся отдать свою внучку замуж за моего Субхана. И если хан Тэмгэджин не сдержит данного Одэем слова, не видать тебе счастья ни с одним другим мужчиной под Солнцем и Луной. Придётся такой красавице коротать век одинокой и бездетной, покуда не заживёте вы с Субханом в одной юрте, как муж и жена.       Густо залились краской щёки гордой гунж, как только услышала она эти слова. Закусила девушка губу и, соскочив с крапчатой, побежала в сторону родной юрты. Субхан хотел было догнать Бэктэр на лошади, но колдунья удержала внука.       — Оставь её, сынок, эта красавица никуда от тебя не денется. Никто не в силах переписать своей судьбы, как бы ни был он богат или знатен.       Когда Бэктэр скрылась из виду, подошла старуха к её кобылице и сняла с седла длинный черный волос. Сорвала колдунья пучок степной травы, отряхнула от пыли и стала шептать заклинания, покуда на сплелась из травы в ее руках маленькая куколка, крепко перемотанная волосом гордой Бэктэр.       — Возьми эту куколку, дитя, и спрячь за подкладкой своего халата, — сказала она внуку. — И как начнёт сохнуть трава, оторванная от матери Земли, так пусть сохнет дочь хана Бэктэр, оторванная от своего жениха Субхана. Только смотри, не потеряй куколку и никому её не показывай.       Парень так и сделал, а потом снял веревку с шеи крапчатой и велел ей скакать домой. Но тайком от бабушки все же привязал к седлу кобылицы букетик нежных алых маков.

***

      Воротившись домой, всю ночь горько проплакала гунж у себя в юрте. Лишь перед рассветом удалось ей забыться глубоким и беспокойным сном.       Едва закрыв глаза, увидела себя Бэктэр на залитом солнцем лугу, полном цветов и трав. В высоком голубом небе над ней радостно щебетали птицы, а рядом журчал ручей с кристально чистой водой. Вдруг увидела девушка красивого, чёрного как ночь жеребца, во весь опор скакавшего к ней по степи. Верхом на коне сидел пастух Субхан, но были на нём не жалкие лохмотья, как прежде, а дорогая лисья шуба, красные сапоги, расшитые китайской тесьмой, и остроконечный шлем, золотом сверкающий на солнце. В руках Субхан держал длинную пику, и лицо его при этом было мужественным и суровым. Глядя на пастуха, невольно залюбовалась девушка его красотой и оттого щёки её вмиг покраснели, а сердце сильно забилось.       Но не успел подъехать к ней прекрасный воин, как выползла из кустов огромная жёлтая змея и в мгновение ока кинулась коню под ноги. В страхе перед ней жеребец резко встал на дыбы, всадник откинулся назад, а Бэктэр вскрикнула от ужаса и проснулась.

***

      Немного придя в себя, решила Бэктэр, что должна она разузнать, как отзываются люди в аиле о рабе Субхане и его бабушке. Пусть о том, что самим Небом было уготовано ей стать женой безродного и бедного человека, она всё ещё и думать не хотела, но красавец Субхан не выходил у нее из головы.       Сначала пошла она в юрту своей матери Алахай-бэги и, не успев ещё сесть за угощение, начала сбивчивый рассказ о юноше, так храбро спасшем ей жизнь.       — Не пристало дочери хана разговаривать с рабом, — поджав губы, строго сказала ей Алахай-бэги. — Парень спас твою жизнь — тоже мне, диво! На то он и слуга, чтобы рисковать собою ради госпожи. Лучше скорее забудь о нём, Бэктэр. Бабка этого Субхана — опасная колдунья, а сам он коварный и кровожадный, точно злой дух, за это твой отец и отослал их обоих в степь, подальше от добрых людей. Повезло ещё, что не наложили они на тебя заклятья, узнав, кто ты такая есть.       Очень удивилась Бэктэр, услыхав такие слова. Субхан запомнился ей добрым и искренним юношей. Теперь даже лицо его казалось девушке приятным, а фигура — статной и ладной. И если бы не низкое происхождение и жалкое положение раба, возможно, при мысли о молодом пастухе сердце Бэктэр уже давно трепетало бы от волнения и радости.       — Скажите, матушка, — тихо спросила она, потупив глаза, — не давал ли хан Одэй, целуя землю, клятвы, что отдаст меня замуж за Субхана? Ведь если это так, а отец отдаст меня за другого — не будет мне в жизни счастья.       — Прекрати! — в гневе воскликнула Алахай-бэги и ударила дочь по щеке. — И слушать не стану я эти глупости! За кого прикажет твой отец, великий хан Тэмгэджин, за того замуж и пойдёшь.       Молча проглотила тогда обиду Бэктэр, но закралось в ее душу подозрение, что мать рассказала ей не всю правду.

***

      Тем временем из-за воинственного нрава хана армия монголов росла и ширилась. Все соседние государства боялись орд под его началом, но особенно доставалось от его набегов могущественному и богатому царству Цинь, которым правили императоры из династии Юн. Циньцы считали монголов самым большим бедствием Китая. И вот поэтому однажды послал их император своего младшего сына с войском в «жалкое монгольское захолустье», дабы истребить армию Тэмгэджина, обложить его людей данью, а самого хана, закованного в кандалы, привезти в Нефритовый дворец и выставлять потом на Шаньдуньском базаре в клетке, точно дикого зверя.       — Беда, мой повелитель, — посреди пира упал ниц перед ханом один из его сотников, — огромная циньская армия во главе с царевичем Тао-цзы только что перешла реку Аргун и направляется сюда. Сторожевой отряд уже выехал им навстречу, но людей у них слишком мало.       Музыка и смех тут же стихли, и взоры всех воинов и рабов обратились на хана. А тот продолжал спокойно обгладывать с большой кости мясо барашка, как будто и не слышал донесения.       — Что ж, поглядим, какого могучего батыра выставил против меня великий император Цинь, — наконец усмехнулся Тэмгэджин, вытирая жирные руки о мех своей богатой лисьей шубы, — китайцы хорошие воины, лишь когда отнимают их деньги, и ничего, кроме золота, эти люди не ценят. Я мог бы с лёгкостью купить циньского мальчишку, но мне любопытно, на что способны изнеженные китайские царевичи из Нефритового дворца. Бейте тревогу, на коней, монголы!       Быстрее ветра полетела конница по степи: все знают, что нет равных монголам в обращении с лошадьми. Много лучников и мечников поднялось по зову боевого ханского барабана, и уже очень скоро оказалась армия Тэмгэджина в долине мутной реки Аргун. Тут же встретили они огромное циньское войско, и встали тогда две армии друг напротив друга.       Надменно и гордо смотрел Тэмгэджин на китайского царевича, но и тот не робел перед прославленным завоевателем и глядел на хана прямо и бесстрашно. Был юный Тао-цзы очень красивой наружности. Как и другие знатные китайцы, носил он длинные волосы, сверху перехваченные дорогой тесьмой. По обычаям Циньского царства, над которыми часто насмехались жители степи, множество золотых украшений и колец блестели на его руках и одежде. Кожа юноши была белой и нежной, точно лепестки лотоса, а большие слегка раскосые глаза имели цвет светло-коричневой сосновой смолы. Вместо шубы и шаровар носил он узкое китайское платье, расшитое жемчугом и серебряной нитью. Увидев Тао-цзы, многие монголы не поверили, что перед ними воин, и начали посмеиваться, отпуская в его адрес грубые шутки. И царевич, говоривший на многих языках, сразу понял это.       — Что-то я не вижу возглавляющего вас мужчину, — выехав вперёд, заговорил с китайцами Тэмгэджин, — одну лишь смазливую девчонку. Гляжу я на этого воина и гадаю: уж не послал ли мне циньский император в дар лучшую из своих наложниц?       Как только сказал это хан — все монголы разразились громким смехом, а многие циньские воины схватились за свои мечи, но царевич резко поднял руку, успокаивая своих людей.       — Может быть, это оттого, что ты стареешь, Тэмгэджин, — невозмутимо заявил он, понуждая своего коня скакать навстречу хану, — и глаза твои уже не такие зоркие, как прежде?       Теперь воины хана разозлились, ведь каждому известно, что более всего монголы презирают дряхлость и уважают силу. В степи назвать мужчину в расцвете сил «стариком» — значит, нанести ему большую обиду.       — Своими старческими глазами я еще у порога своей юрты увидел, что язычок твой, мальчик, непомерно длинный, словно у змеи. Уверен, мне надо бы его укоротить.       Так ответил ему Тэмгэджин, когда лошади их встали одна против другой.       — Уж если у меня змеиный язык, — гордо усмехнулся Тао-цзы, тряхнув длинными чёрными волосами, — то и яда для тебя тоже хватит. Давай сразимся один на один и я докажу, что не тот воин мужественнее, у кого больше грязи под ногтями и вшей в одежде.       — Ну что ж, будь по-твоему, царевич, — Тэмгэджин легко соскочил с коня и ловко перехватил копье в правую руку. — Как досадно: ты только начал мне нравиться — и вот, приходится тебя убить.       Хан улыбнулся, скинул на землю шубу и под ободрительные возгласы своих воинов принял боевую стойку. В эту же минуту к лошади царевича подбежали рабы: один согнулся и поставил спину ему под ноги, чтобы Тао-цзы было легче спешиться, а другой с низким поклоном подал ему два коротких китайских меча, острых и лёгких, как небесные молнии.       — Не могу сказать того же о тебе, хан, — лучезарно улыбаясь, ответил ему Тао-цзы, скрестив свои мечи, — я-то с радостью отсеку обе твои кисти, а может быть, и голову, если бой сложится не совсем удачно. Ты должен знать, что никто во всем Циньском царстве не владеет двумя мечами искуснее меня. Так что умереть от моей руки для тебя великая честь, монгол.       В ответ на его дерзкие речи Тэмгэджин только рассмеялся и, подойдя совсем близко, подмигнул царевичу и тихо сказал:       — Сделаю из твоего красивого черепа чашу и буду пить из неё на свадьбе моей дорогой дочери всякий раз, когда кто-то произнесёт в мою честь хвалебную речь.       — Сделаю из твоей дорогой дочери свою рабыню, — и тут не растерялся Тао-цзы, — и буду подтираться её мягкими волосами всякий раз, как встану с отхожего места.       Такой обиды Тэмгэджин стерпеть не смог.       — Ну, погоди же, змеёныш! — заревел он, бросаясь на царевича и потрясая копьем. — Ты дорого заплатишь мне за это оскорбление!       — Прощай, великий хан Тэмгэджин! — беззаботное лицо Тао-цзы вмиг сделалось серьёзным, и он, резко взмахнув мечами, ринулся вперёд.       Так начался жестокий бой между монгольским ханом и юным циньским царевичем, продлившийся до самого заката солнца. Все в войске Тэмгэджина знали, что победить его в поединке было невозможно: высок был хан и могуч, точно каменный утёс, хранили его амулеты и благословения богов, и редкому человеку удавалось хотя бы раз поранить его саблей или копьем. К концу дня в победе Тэмгэджина не сомневались даже враги, но юный Тао-цзы оказался таким проворным и ловким, что смог в нескольких местах рассечь хану руки, ногу и лицо. И пусть сам царевич получил серьёзный удар копьем в плечо и с каждой минутой терял все больше крови — насмешка не сходила с его уст и отступать он не собирался.       Чем дольше смотрел на него Тэмгэджин, тем сильнее было его желание оставить Тао-цзы в живых. Ни один воин до того не противостоял хану столь долго и не отбивал его атак с таким натиском и упорством. И так изящно сверкали лезвия мечей в руках царевича, что хан невольно любовался своим противником, будто не смертельный поединок происходил между ними, а танец.       — Послушай, Тао-цзы, — наконец обратился к нему хан, видя, что силы юноши почти на исходе, — тебе не победить меня. Но храбрость твоя меня впечатлила и мне жаль будет убить такого искусного воина. Если нужны царству Цинь монгольские земли — женись на гунж Бэктэр, стань моим наследником, и всё, что ты видишь: земля, несметные табуны овец и лошадей, рабы, вольные люди и вся моя громадная армия однажды станут твоими по праву. Ты третий сын своего отца и одно Небо знает, дождешься ли ты от него наследства. Я же оставлю тебе всё, чем владею.       — Даёшь ли ты слово, что женишь меня на Бэктэр? — спросил хана царевич, с трудом ворочая языком.       — Даю слово и клянусь тебе матерью Землёй. Этуген да покарает меня, если по окончанию празднования чун-у моя дочь не будет твоей.       Только успел сказать эти слова Тэмгэджин, как Тао-цзы сильно побледнел, глаза его закатились и царевич без чувств упал бы на землю, если бы хан не подхватил его на руки.       — Скажите своему императору, — велел Тэмгэджин китайцам, — что Тао-цзы теперь дорогой гость монгольского хана и останется в степи, покуда рана его не затянется и силы вновь к нему не вернутся. Скажите, что великий хан Тэмгэджин не причинит мальчику зла, потому что избрал его своим будущим зятем и названым сыном. Да, передайте ещё, чтобы император готовился к свадьбе: скоро моя дочь, красавица Бэктэр, станет гостьей в его Нефритовом дворце. Она ещё совсем молода и потому любит роскошь и золото, так что пусть не скупится на подарки для невестки.       Сказав так, хан велел сотнику дать ему выносливого и спокойного коня, чтобы перевезти раненого царевича к своей юрте. К Тао-цзы тут же подбежали его рабы и евнухи и со слезами стали умолять хана позволить им позаботиться о юноше, но Тэмгэджин не разрешил им приблизиться, сказав, что никому на свете не доверит он жизнь своего зятя и что все заботы о нём отныне берёт на себя.       Из огромной циньской армии позволил Тэмгэджин остаться в степи только одному отряду — сопровождать царевича, — а остальным китайцам пришлось вернуться домой с тревожными, пусть и добрыми вестями.

***

      Две полные луны жил царевич в аиле хана Тэмгэджина. Две полные луны грустила гунж Бэктэр, узнав, что отец выбрал ей жениха. Почти каждую ночь видела она сладкие сны о пастухе Субхане, и от этих снов успела привязаться к нему и втайне полюбить. Всё чаще отсылала она свою крапчатую лошадь в степь, и та, возвращаясь, привозила на седле то цветы, то сверчка или маленькую птичку в самодельной клетке. А иногда находила Бэктэр и выменянные у караванщиков разноцветные бусы или длинные медные серёжки, звенящие при ходьбе, точно маленькие колокольчики. Но видеться молодым людям было нельзя: Алахай-бэги зорко следила за дочерью, строго наказав её рабыням тут же бежать и докладывать, если гунж станет собираться на прогулку в степь одна или вдруг надолго отлучится куда-то. Лишь на людях, во время встреч и проводов ханского войска, могли встретиться Бэктэр и Субхан, но и там выходило у них только обмениваться быстрыми взглядами, улыбаясь и краснея от смущения.       В то время как мать Бэктэр пребывала за неё в сильной тревоге, великий хан Тэмгэджин всецело поглощен был заботами о своём госте и будущем зяте. Благодаря стараниям лучших знахарей, созванных по велению хана со всех концов его земель, рана царевича быстро затянулась и вскоре вернулся к нему аппетит, хоть поначалу трудно юноше было обходиться без евнухов и хорошего китайского повара. После роскоши и великолепия Нефритового дворца монгольская степь казалась ему слишком суровой и дикой, а люди вокруг — грязными и невежественными.       Так, увидев однажды, что монголы часто едят из одного котла, выбирая грязными руками куски посочнее, Тао-цзы испытал сильнейшее отвращение и велел подать ему отдельную чашу, к которой бы никто не смел прикасаться. Хорошо, что нашёлся в китайском отряде воин, умевший варить рис и делать жаркое из дичи, иначе царевичу пришлось бы голодать. Кроме того, Тао-цзы проявил неслыханную дерзость, сказав про лучших наложниц, присланных ханом в его юрту, что девушек не мешало бы хорошенько отмыть. А шаманку, предсказывающую судьбу по бараньим кишкам, и вовсе велел погнать прочь, так и не позволив старой женщине войти.       Надменно и заносчиво смотрел Тао-цзы на всякого, кого встречал в чужой земле, часто бывал он остр на язык, открыто насмехаясь над тем, кто ему не по нраву. К одному лишь Тэмгэджину проявлял царевич уважение, потому что ценил его за силу и благородство в бою. Многие люди в аиле были недовольны гостем, считая, что избалованному китайскому мальчишке не место в степи, и что никогда не стать ему, чужаку, достойным правителем для монголов. И только один хан, будто околдованный, не сводил с юного царевича восхищённых глаз, словно не замечая ни его дерзости, ни чрезмерной гордыни.

***

      Как-то повелел Тэмгэджин устроить в аиле большой пир по случаю удачной охоты на степных антилоп. После торжественного принесения жертв матери Земле позвал он в свою юрту старейшин рода и самых лучших воинов с их женами. Для пения и танцев пригласил хан и красавицу дочь с четырьмя молодыми наложницами. Был там и Тао-цзы, и лишь одна Алахай-бэги, именуемая «первой госпожой», не получила приглашения на праздник, а осталась у себя, горько рыдая от обиды.       — Пойди к юрте повелителя, — гневно приказала она одной из своих рабынь, — спрячься у входа и посмотри, что делается внутри. А главное, не упускай из виду этого мальчишку, жениха Бэктэр, хочется мне узнать, что он за человек и как ведёт себя во хмелю.       Как сказала госпожа, так рабыня и сделала. В темноте пробралась она к юрте хана, села у входа и, прикрывшись старой верблюжьей шкурой, в щели стала подглядывать за пирующими.       Между тем, праздник был в самом разгаре и девушки-наложницы пели для гостей. Одна из них играла на морин-хуре, трое других били в ладоши в такт музыке, а Бэктэр танцевала, делая это так красиво и искусно, что все молодые парни и мужчины любовались ею. Хотя для Тао-цзы монгольские танцы казались странными, он тоже не сводил глаз со своей невесты, но по взгляду этому трудно было понять, нравится ему девушка или нет. Сама же гунж ни разу не улыбнулась царевичу и даже не повернула головы в его сторону.       — Попридержи-ка коней, Тэмгэджин, — сказал юноша, заметив, что хан вновь до краёв наполнил его чашу, — я в жизни не пил столько вина. Лучше остановись сейчас, если, конечно, не задумал ты напоить меня до бесчувствия.       — Нет, Тао-цзы, — от души рассмеялся Тэмгэджин, протягивая ему блюдо с мясом, копчённым над костром, — просто вода в наших местах может быть опасна для непривычных к ней чужеземцев, а вино это хорошее. Пей, не бойся, я прослежу, чтобы уснул ты в своей юрте, а не посреди холодной степи.       Но Тао-цзы лишь улыбнулся ему в ответ и так и не притронулся к чаше. Заметив, что гость нарушил обычай и не стал пить вино, пожалованное самим великим ханом, тощий старик, сидевший от них по правую руку, встал и подал свою чашу царевичу.       — Что это значит, дед? — сердито нахмурился Тао-цзы. — Неужели ты вообразил, что я стану пить из чаши после того, как в ней побывали твои губы, вымазанные то ли вонючим бараньим салом, то ли старческой слюной?       Как только произнёс царевич эти слова, удивленные взоры всех, кто был в юрте, обратились к нему, музыка стихла, а Бэктэр прервала танец, не веря собственным ушам. Никогда раньше не слышала девушка, чтобы молодой парень так непочтительно говорил с пожилым человеком, и это до глубины души возмутило её.       — Пока ты наш гость — обязан поступать, как монгол! — упрямо затряс головой старик. — По древней традиции должен ты принять мою чашу и осушить её до дна, я же возьму твою и сделаю так же. Этим ты, циньский царевич, покажешь, что доверяешь жизнь своему соседу и проявляешь уважение к юрте нашего повелителя.       — Какой прок в глупой традиции, когда я и так знаю, что вино не отравлено? — спросил его юноша, брезгливо скривившись. — Если бы ты хотел подсыпать туда яд, то уж точно не выдал бы себя так открыто.       — Древний закон не нуждается в твоём понимании, мальчишка, — не на шутку разгорячился хмельной старик, — он требует, чтобы ты выполнял то, что положено! Наши предки веками жили, чтя традиции, и не тебе, чужеземцу, их нарушать!       В ответ на его слова многие старейшины одобрительно закивали головами, и лишь один Джабар-ногай — совсем уже седой и немощный советник хана — закрыл лицо ладонями, чтобы никто не мог понять того, о чём он думает.       — Я всё равно не стану допивать за тобой, — зло усмехнулся Тао-цзы. — Даже когда ты просто стоишь рядом, ощущение, словно в утробе твоей кошка издохла. Да я под страхом смерти не смог бы проглотить то, что побывало у тебя во рту!       Покраснел старик от возмущения и обиды, а гунж Бэктэр громко топнула ногой и воскликнула, гневно глядя на царевича:       — Как можешь ты столь тяжко оскорблять человека уважаемого и почтенного?! Твой отец ещё не родился, когда Октай-бортэ уже водил караваны по Великой Степи. Хорошие люди уважают седины, чтят обычаи и слушают мудрые советы пожилых людей!       — Не знаю, как у монголов, царевна, — надменно обратился к ней Тао-цзы, — но в моём царстве про таких, как ваш Октай, есть поговорка: молодой дурак, возможно, ещё и поумнеет, а вот старый с годами лишь приумножит свою глупость.       Громко загудели люди за праздничным столом, переговариваясь меж собой, но открыто никто ничего сказать не решился, боясь разгневать хана.       — Повелитель, вы слышали его слова, — прокричала отцу Бэктэр, — неужели позволите этому юнцу и дальше обижать почтенных людей?!       Глаза Тэмгэджина налились кровью: хан уже достаточно выпил и трудно ему было сдержать свой гнев.       — Оставь нашего гостя, Бэктэр! Я здесь хан, и мне решать, что можно говорить, а что нет! — сказав ей так, после обратился он к старику: — Возьми назад свою чашу, Октай-бортэ, а ещё лучше — отсядь-ка ты подальше, чтобы твоё ворчание не портило аппетит моего будущего зятя.       Выслушав хана, старик с недовольным поклоном повиновался, а Бэктэр, упрямо тряхнув чёрными косами, в слезах выскочила из юрты, не спросив на то отцовского дозволения. Однако Тэмгэджин не стал посылать за дочерью — вместо этого сделал он знак наложницам, и те снова принялись петь и танцевать. Гости немного поворчали, но вскоре за сытной едой и обильными возлияниями забыли о том, что произошло. Один только царевич сидел хмурый и ничего не ел.       — Надеюсь, от моего-то вина ты так грубо не откажешься? — ласково улыбнулся Тэмгэджин, пригубив из чаши царевича.       — Ну… Ты — хан, я бы не посмел, — пожал плечами Тао-цзы, залпом осушив его нефритовую чашу, и, чуть погодя, произнёс: — Тем более после того, как я узнал, что в поединке тебя нельзя убить.       — Кому-то недавно это почти удалось, — хитро подмигнул ему хан, — а от Октая и правда уж очень смердит, никогда не любил сидеть с ним рядом. Старик сам виноват, что так запустил себя. И чего это Бэктэр пришло в голову защищать его?       Тэмгэджин ждал от своего гостя какого-нибудь ответа, но Тао-цзы молча налил себе ещё вина и отвёл глаза. Видя это, хан насупил брови.       — Только не вздумай сказать, что тебе не понравилась моя дочь.       — А зачем мне что-то говорить? — зло усмехнулся юноша, всё ещё не глядя в его сторону. — Ты и сам прекрасно справился с этим.       — Бэктэр права, — устало вздохнул хан, — язык у тебя точно ядовитое жало.       — Возможно, это оттого, что я родился в год жёлтой змеи.       — Неужели?.. — спросил его Тэмгэджин безо всякого любопытства. — А я вот не знаю, когда родился, и уж точно никто не скажет, год какого животного тогда был.       Угадав иронию в словах хана, Тао-цзы распрямил плечи и заявил, в который уж раз до дна осушив свою чашу:       — Свиньи, вероятно. Так же, как и у большинства твоих людей.       — Что ты сказал?! — гневно сверкнул глазами Тэмгэджин, но в этот момент царевич неловко поднялся на ноги.       — Что с тобой скучно, и я иду спать!       Сказав так, Тао-цзы, шатаясь, медленно побрёл к выходу.

***

      Не разбирая дороги бежала Бэктэр к материнской юрте, а как только переступила порог — тут же упала на колени перед Алахай-бэги и горько расплакалась, ужасно перепугав её рабынь.       — Матушка, пощадите! — вскричала девушка, заливаясь слезами. — Упросите отца не выдавать меня за этого Тао-цзы, он дурной человек, не будет мне с ним счастья!       — Да что с тобой такое, дочка? — встревожилась мать, жестом велев рабыням поднять её и усадить на ковре.       — Ах, матушка, — продолжала всхлипывать девушка, — кроме того, что сердце у него злое и жестокое, а язык точно ядовитое жало, что же это за парень такой? Он по земле не ходит, а плывёт, точно небесная дева на облаке, волосы у него длинные и мягкие, ладони узкие, а личико нежное и белое — как стану жить я за таким мужем, что и на мужчину-то не похож?! Нам он чужой совсем, я и говорить-то о чём с ним не знаю! Чем прогневала я отца, что решил он так жестоко наказать меня?!       Закусила губу Алахай-бэги: ей и самой выбор хана не был по сердцу, но не могла мать сказать об этом Бэктэр.       — Царевич ловок, храбр и силён в бою, — наконец ответила она, — вот твой отец его и выбрал. Нужно с благодарностью принять его волю, потому что послушание — священный долг для монгольской дочери.       — Да что мне проку в его ловкости?! — в отчаянии воскликнула Бэктэр. — Не воевать же мне с ним придётся! Вижу, матушка, что зря я пришла к вам искать утешения!       С этими словами вскочила девушка с места и убежала — только её и видели.

***

      Едва покинул пир циньский царевич, рабыня, сидевшая у входа в ханскую юрту, скинула с себя верблюжью шкуру и, крадучись, поспешила за ним. Из-за того, что был Тао-цзы сильно пьян, шёл он медленно, часто останавливаясь и спотыкаясь. Наконец добрался царевич до своей богатой юрты и тут же согнулся над большим медным чаном, потому что уж очень было ему нехорошо от выпитого. Поглядела на это в щель рабыня и решила, что больше делать ей у этой юрты нечего. Только хотела она воротиться к своей госпоже, как вдруг заметила великого хана, в одиночестве направляющегося к Тао-цзы. Испугалась рабыня, что повелитель увидит её в таком месте, и спряталась, завернувшись в кусок войлока, что свисал со стены юрты.       — Не смотри на меня, Тэмгэджин, — с трудом приподняв голову над чаном, попросил юноша, когда хан появился у него на пороге. — Уходи и забудь всё, что здесь видел.       Однако тот и не подумал возвращаться к гостям, а, присев рядом, стал осторожно убирать длинные волосы царевича от его лица.       — В твоём теперешнем положении нет ничего постыдного, Тао-цзы. Такое со всяким бывало, и со мной тоже не раз, — произнёс Тэмгэджин с мягкой улыбкой. — Скажу тебе по секрету: когда на нашем празднике пьяного чужеземца тошнит, если он лезет в драку или засыпает над своим блюдом, хозяева ворчат, конечно, но остаются очень довольными. Если гость напился, считается, что этот вечер прожил он с хозяином душа в душу.       Ничего не сказал на это царевич, а лишь мучительно закашлялся и вновь нагнулся над медным чаном.       — Принесу-ка я воды и приготовлю отвар из трав, — сказал хан, легко хлопнув его по плечу, — вот увидишь, тебе сразу станет легче.       — Душа в душу… — точно слабое эхо повторил за ним царевич с горькой усмешкой. — Так вот почему ты так старался меня напоить?       — В том числе… — уклончиво улыбнулся хан, поднимаясь.       — А что ещё?       Встав на ноги, Тэмгэджин быстро развёл огонь в очаге, затем, поставив на него котёл, бросил туда пучки сушёных трав, которые были в изобилии развешаны по стенам юрты. Всё это время Тао-цзы угрюмо смотрел на него, ожидая ответа.       — Хотел увидеть, какой ты, когда краснеешь.       Хан лукаво подмигнул ему и, присев у очага, железным ковшом зачерпнул закипевший отвар.       — И как, увидел? — недовольно спросил царевич, поморщившись от запаха варева.       Тэмгэджин кивнул и, разбавив отвар холодной водой, поднёс к самым губам юноши.       — Выпей это, мальчик, на вкус — дрянь, но мне помогает.       Царевич осторожно сделал один глоток и тут же скривился, замотав головой из стороны в сторону. Увидев это, хан от души рассмеялся, вновь поднося ковш к его губам.       — Что?! — сердито прикрикнул на него Тао-цзы. — Да лошадиная моча и та, верно, слаще, чем твое лекарство!       — Знаю, — продолжал смеяться Тэмгэджин, — просто ты сейчас напомнил мне одного верблюда, у которого когда-то были рога.       От неожиданности Тао-цзы чуть не поперхнулся питьём:       — Чем это я, по-твоему, на верблюда похож?       Выпив всё, он отбросил ковш в сторону и устало упал прямо на шкуры, что устилали пол его юрты.       — Я не сказал, что ты похож на верблюда, — пояснил хан, садясь и аккуратно укладывая голову царевича себе на колени, — я сказал, что ты мне его напомнил. Есть такая сказка, неужели не слышал, Тао-цзы?       — Никогда не слышал ни о каких рогатых верблюдах, — недовольно пробурчал царевич, — могу поспорить, что ты сам только что выдумал эту чушь.       Тэмгэджин снова рассмеялся, запуская пальцы в его длинные мягкие волосы:       — Нет, жёлтый змеёныш, сам я бы не смог, — он сделал паузу, но вскоре начал рассказ, осторожно и ласково перебирая прядь за прядью. — Давным-давно, когда прадеда моего прапрадеда ещё не было на свете, верблюд носил красивые ветвистые рога. А вот у оленя рогов не было, и верблюд страшно гордился собой, а над ним смеялся. «Как же ты уродлив, братец олень», — говорил верблюд всякий раз, когда пути их в степи пересекались. — «Смотреть тошно на твой голый лоб, то ли дело я. Моим рогам даже як завидует!»       Однажды стоял верблюд на берегу нашей реки и в водном отражении любовался своими прекрасными рогами. Тут подошёл к нему олень и грустно сказал: «Братец верблюд, у барса родился сын, и он позвал меня сегодня на пир в свою юрту, а как пойду я к нему в гости такой некрасивый? Не одолжишь ли ты мне рога до рассвета? А утром на водопое я их верну». Сжалился верблюд над несчастным уродцем и согласился. Олень надел его рога, а сам пошёл в гости.       Этой ночью верблюд крепко и сладко спал, очень гордясь тем, какое же доброе дело он сделал. А когда открыл глаза и увидел, что давно уже рассвело, бросился к реке, думая, что олень давно ждёт его там. Однако на берегу никого не было.       Делать нечего, стал верблюд ждать. Солнце над степью поднялось уже высоко и потому сделалось очень жарко. Захотелось верблюду пить, но лишь только увидел он своё отражение в воде, как тут же зажмурил глаза и закрутил головой (прямо как ты сейчас), потому что без рогов показался он себе смешным и безобразным. Подождал верблюд на берегу ещё немного, но пить-то ему по-прежнему хотелось, потому снова нагнулся он над водой, сделал глоток, потом другой, и опять с отвращением высоко поднял голову к небу.       Так много трав спустя, день за днем страдая и укоряя себя за глупость, каждое утро приходил верблюд в назначенное место у реки и ждал оленя, пока наконец не умер безрогим.       Вот почему все степные верблюды, его потомки, во время водопоя то высоко задирают голову, то начинают вертеть ей направо-налево, словно проверяя, не идёт ли олень, не несёт ли назад рога их древнего прадеда.       — Интересная сказка, — задумчиво произнёс царевич, когда хан закончил рассказ. — Ты их, наверное, много знаешь?       — Так же, как любой человек, — только и пожал плечами Тэмгэджин, — отец когда-то рассказывал, но моя любимая сказка не эта, а та, что про дружбу тигра и яка.       — Тигра и яка? — спросил Тао-цзы, усаживаясь рядом с ханом. — Может, расскажешь мне когда-нибудь? Я-то сказок совсем не знаю. Моя мать, любимая наложница отца Ки-юн, умерла, когда я был ребёнком. Я вырос в окружении евнухов, потому что братья мои были уже взрослыми людьми. Но евнухи лишь играли со мной в мяч или учили читать и писать. Были у меня в Нефритовом дворце также учителя истории, языков, музыки и танцев. Когда исполнилось мне четыре года, император призвал ко двору мастера Цзун-вэя, он и научил меня драться на мечах и обращаться с пикой. Так что, как видишь, сказки рассказывать было некогда, да и некому.       — А как же твой отец? — удивился Тэмгэджин. — Разве вы совсем с ним не говорили?       — Говорили, — ответил юноша, низко опустив голову, — о войне, о налогах и о ценах на рис. Да еще о том, что должен я, как лучший воин его армии, победить монголов и в железной клетке привести тебя в Цинь на потеху подданным императора. Ничто другое во мне отца, похоже, не интересовало.       Царевич замолчал, и видел хан, что на душе его было тяжело от воспоминаний о родном доме. Много времени прошло с тех пор, когда в последний раз видел Тао-цзы братьев и старика-отца, и свой дворец с изящными беседками, мостиками и прекрасными садами, по которым гуляют павлины.       — Тао-цзы, — сказал Тэмгэджин, сжав его руку, — как ни счастлив я принимать тебя на своей земле, но вижу, что не твоё это место. Ты наследный циньский царевич, а значит, рождён для роскоши и богатства. Среди моих монголов ты как яркий цветок среди сухой степной травы, что каждый норовит или сорвать, или растоптать.       Хан замолчал и вдруг добавил, тише и взволнованнее, чем обычно:       — Если бы только моя жена Алахай-бэги была хоть наполовину также умна и красива, как ты…       Услышав эти слава, царевич обернулся и спросил, глядя прямо в его глаза:       — И что бы ты тогда сделал, Тэмгэджин?       — Любил бы её больше самой жизни…       Так ответил хан, заключая юношу в свои объятья, и принялся горячо и сладко целовать его губы. Сначала Тао-цзы лишь робко отвечал на его поцелуи, но вскоре совершенно забыл он о прежней стыдливости и, скинув одежды, сам увлёк Тэмгэджина в свою постель.       Как увидела это рабыня, прятавшаяся за стеной, так и обомлела. Не помня себя, побежала она к своей госпоже рассказать о том, что произошло. Сначала Алахай-бэги не поверила девушке и, разозлившись, больно отхлестала её по щекам, но после упала на колени и горько разрыдалась.       Не в силах снести такого позора, села жена хана на свою любимую лошадь и, ускакав в степь, бросилась вниз с самого высокого утёса.

***

      Бэктэр ничего этого не знала. Только выбежав от матери, кинулась она к юрте старой рабыни и её внука, искать у колдуньи утешения и защиты.       — Что привело тебя к нам, доченька? — спросила старуха, хотя сама уже заранее знала о приходе Бэктэр, потому что гадала о ней по бараньей лопатке. — Если повелитель или первая госпожа узнают, что ты тут была, худо нам с внуком придётся, ведь ты теперь — невеста.       — Спрячь меня, бабушка! — заплакала Бэктэр. — Не могу я идти за этого злого чужака, не люблю я его! Люди говорят, что ты — волшебница, обрати меня в птицу, чтобы смогла я улететь отсюда.       — Тогда уж и меня обрати тоже! — тут же вмешался Субхан, падая на колени перед колдуньей. — Без гунж не мила мне жизнь — убью себя, если Бэктэр моею не будет!       — Жалко мне вас, детушки, — глядя на них, сказала старуха, — лишь одним могу я вас утешить: этого мальчишку хан себе желает. Сам того не зная, Тэмгэджин не готов его уступить даже родной дочери, слишком уж горячо от этого юнца у него на сердце. Может, свадьбы и совсем не будет, а если и будет, то ой как не скоро.       Вмиг покраснела Бэктэр и устыдилась. Видела она, что отец её глаз не сводит с Тао-цзы, а матери и наложниц не замечает, словно тех и нет вовсе. Поняла она тогда, что если люди про всё узнают, Алахай-бэги будет опозорена, как плохая жена и неумелая женщина.       — Как же это возможно, бабушка? — нахмурил лоб Субхан. — Ведь оба они мужчины?       — Поживи с моё, дитя, узнаешь и не про такое, — только и ответила ему колдунья, — нам, простым людям, не дано постичь волю отца Неба и матери Земли.       — А если всё же решит хан теперь сыграть свадьбу, что тогда?! — не унимался парень, глядя на горько плачущую девушку. — Бэктэр и я давно любим друг друга, что будет с бедняжкой, когда всё раскроется? Я сам хоть тысячу раз готов умереть за неё, но кто станет заботиться о Бэктэр, если её отец велит казнить меня? Помоги, бабушка, хоть колдовством, хоть хитростью, без тебя нам никогда не зажить счастливо!       — Тяжёлое это дело, внучек, — так ответила ему старуха. — Всё, что могла, для вас двоих я уже сделала. Единственное, что осталось — увести отсюда царевича на какое-то время, но как бы далеко не ушел этот парень от Тэмгэджина, он вернётся. Так же, как и любовь хана к нему никуда уже не денется.       Подошла старая рабыня к Бэктэр, взяла её за руку и сказала:       — Если готова ты, дочка, прямо сейчас отправляться с Субханом на мою родину в царство Ся — только скажи, быстрых лошадей у нас много. Теперь в аиле пир, а пьяные воины в погоню ещё не скоро бросятся, да и хану пока не до тебя. В Ся живёт мой младший брат Моралхан — знахарь самого императора. Он смог бы и принять вас, и поженить, как положено. Но знай, Бэктэр, в том царстве никто не должен знать, чья ты дочь, иначе проклянут тебя люди, вдоволь натерпевшиеся от кровожадных монголов. Сможешь ли ты забыть на время, что рождена дочерью хана, и жить, говорить и вести хозяйство, как простая девушка?       — Смогу, бабушка, — твёрдо сказала Бэктэр и смущённо взглянула на своего нового жениха, — только вот Субхан так и не сказал, согласен ли он увести меня.       Теперь уж внук старухи залился краской. Подошёл он к девушке и, взяв за руки, произнёс, глядя ей в глаза:       — Если ты поедешь со мной, Бэктэр, и согласишься стать моей женой, клянусь, что буду любить тебя, носить на руках и заботиться о тебе и наших детях до конца своей жизни.       — Я поеду с тобой, Субхан, — ответила она и улыбнулась.       — Ну, вот и хорошо, — сказала колдунья, — а теперь берите самых резвых коней и скачите, пока вас никто не хватился. Обо мне не тужите: как настанет момент для вашего возвращения — пришлю я Моралхану белого голубя, а до той поры живите у своего дяди ладно и дружно. С тем и благословляю вас на дальнюю дорогу.       Сказав так, обняла старуха внука и его невесту и отпустила их.

***

      В любви и ласках ночь для хана и царевича пролетела незаметно. Наутро, чуть только рассвело, воротился Тэмгэджин в свою юрту и сразу узнал от плачущих и причитающих рабынь, что и жена, и дочь его пропали. Делать нечего, мигом созвал хан лучших воинов и сам поехал на поиски.       Долго ли, коротко ли скакали они по степи, как вдруг увидели красивую белую кобылицу с гривой, заплетённой в косы. Тут же узнал Тэмгэджин любимую лошадь своей жены и догадался, что случилась с ней какая-то беда. Однако крапчатая Бэктэр стояла в стойле, выходит, мать и дочь пропали порознь.       — Ищите свою госпожу, — приказал воинам хан, — эта лошадь не могла уйти далеко от хозяйки, Алахай-бэги знала её ещё жеребенком и хорошо приручила. Мы же с Тао-цзы поедем дальше, посмотрим, нет ли где следов моей дочери.       Какое-то время скакали они верхом, но после Тэмгэджин спешился и, встав на четвереньки, принялся внимательно разглядывать землю.       — Что ты делаешь? — спросил его царевич.       — Здесь её следы, — пояснил хан, указывая на землю перед собой, — лошадиные копыта так травы не приминают, тут прошёл человек — женщина, возможно, старик или ребёнок, — но бежал он бегом, потому что несколько раз падал и спотыкался.       — Может быть, за ней гнались? — ещё раз спросил Тао-цзы, спрыгивая с коня.       — Возможно… — хан устало сел на землю и высоко поднял голову, щурясь на солнце, — если только это был дракон или злой дух. Гонись кто за ней, рядом остались бы и другие следы, человека или зверя, но их нет.       — Ну и куда же, по-твоему, она бежала?       — Есть одно место, — Тэмгэджин встал и, отряхнув руки, направился к своей лошади, — я тебе не говорил о нём, да, видно, придётся… Едем, на месте всё и узнаешь.

***

      Старая рабыня уже ожидала их у своей бедной юрты. Как только ускакали Субхан и Бэктэр, развела она огонь и, сунув в него баранью лопатку, принялась внимательно читать появляющиеся на ней линии. После поймала она ящерицу, чтобы посмотреть, в какую сторону укажет её отброшенный хвост, и поняла, что непрошеные гости явятся к ней с востока, из юрты хана.       — Долгих трав тебе, владыка Тэмгэджин, — низко поклонилась хану старуха, когда двое всадников возникли перед её юртой, — и тебе, циньский царевич, здоровья и долголетия.       — Откуда ты знаешь, кто я такой? — надменно спросил Тао-цзы у колдуньи.       — Слухами полнится степь, — ответила рабыня, не разгибая спины, — такого красивого воина в наших краях я не видела, одет ты чудно, но богато, держишься прямо и гордо — вот и решила, что ты и есть Тао-цзы, прости, если ошиблась, я уже стара и весь ум свой растеряла.       — Вчера была у тебя моя дочь Бэктэр, — сказал хан, сердито глядя на колдунью, — и если не выдашь её мне — я сам отсеку голову твоему внуку. Давно уж следовало прикончить этого щенка, да не хотелось пачкать меч кровью презренного раба.       — Не выпьете ли с дороги кобыльего молока? — спросила старуха. — День будет жарким, а скакать вам, чую, придётся долго.       — О чём это ты болтаешь? — переспросил хан, не скрывая раздражения. — Не молоко мы сюда пить пришли. Отвечай, где моя дочь!       — Уехала наша гунж, — просто сказала рабыня, поднимая глаза. — Бэктэр и мой внук Субхан должны были стать мужем и женой. Так захотели боги, и хан Одэй поклялся исполнить это, целуя землю. Ты и сам знал про то, великий хан, а вот царевич, похоже, нет. Молодые отправились в путь ещё на закате, а куда поскакали — про то мне неведомо. Теперь уж трудно будет вам догнать их: степь широка и следов в ней много, а те, что были, табуны уже потоптали. Я слабая старуха, повелитель, не смогла бы я удержать их силой, даже если бы хотела. Моя же жизнь — в твоей власти.       Так сказала колдунья, склонила голову и опустилась на колени, готовясь принять смерть.       В гневе стегнул хлыстом царевич свою лошадь и, встав на дыбы, как молния понеслась она по степи прямо к аилу. Увидев это, хан тут же пустился за ним следом, оставив старуху покорно стоять на пороге юрты.       — Никто не властен над волей Земли и Неба, Тэмгэджин, — произнесла колдунья, вглядываясь в облако пыли, клубящееся над степью. — Ни я, ничтожная рабыня, ни ты, великий хан. Посмотрим же, кому из нас более благоволят Хормуст и Этуген, и кто в итоге выйдет победителем.       Как ни скоро неслась по степи лошадь царевича, Тэмгэджин был наездником куда более искусным, потому сумел он довольно быстро догнать его и, преградив дорогу, вынудил остановиться.       — Постой, Тао-цзы! — окликнул его хан, спрыгивая со своего коня и хватая под уздцы беспокойно бьющую копытами лошадь царевича. — Дай мне хотя бы объясниться!       — Ты всё знал с самого начала?! — в гневе прокричал царевич, спешившись и резко хватаясь за оба свои меча. — У твоей дочери был жених с самого детства, но ты всё равно пообещал её мне, а теперь девчонка убежала с каким-то нищим рабом, оставив в дураках всё циньское царство! Хочешь, чтобы стал я посмешищем и для императорской семьи, и для твоего монгольского сброда?!       — Никто не посмеет смеяться над сыном хана! — прогремел Тэмгэджин, сжимая кулаки. — Как только похоронный обряд над Алахай-бэги будет завершен, я во всеуслышанье назначу тебя своим сыном и единственным наследником.       Сказав это, подошёл он к царевичу и, не обращая внимания на грозный вид юноши, осторожно и ласково коснулся рукой его лица.       — Останься со мной, Тао-цзы, возьми себе любую монгольскую девушку, женись на ней и, клянусь: ваши дети станут моими внуками, — тихо сказал хан, глядя в глаза Тао-цзы, в которых не было теперь ничего, кроме обиды и ярости. — Я пообещал тебе руку Бэктэр потому, что полюбил в первый же миг, как увидел. А задирал тогда только оттого, что сердце заныло от вида такой красоты — ведь думал я, что должен тебя убить. За всю свою жизнь никто не был мне так дорог и разлука с тобой хуже самой смерти. Но если твоё желание уехать осталось неизменным — удерживать не стану. Коли хочешь — иди снова на нас войной, а уж там будь что будет, но впредь пощады не жди, кроме себя самого больше мне предложить тебе нечего.       — Сыном, говоришь?! — горько усмехнулся царевич, грубо оттолкнув от себя его руку. — А куда мне деть моего настоящего отца?! Как посмотрю я в глаза императору и своим братьям, как объясню это людям нашего царства?! Да согласись я на такое, в Цинь меня справедливо сочли бы предателем! Одно дело жениться на знатной монголке, унаследовав титул и земли, и совсем другое — предав свой род, просто остаться в степи, скрашивая твою надвигающуюся старость! Нет, Тэмгэджин, всё кончено! Следующая наша встреча будет последней.       В сильном раздражении вскочил на лошадь Тао-цзы, да и хан немало разозлился, выслушав то, что сказал ему гордый царевич.       — Только не для меня, мальчик, — холодно усмехнулся Тэмгэджин, садясь на коня.       — Это мы ещё увидим, — ответил царевич, кнутом заставляя свою лошадь сорваться с места.       В этот же день Тао-цзы вместе со своим отрядом покинул монгольские земли. Никого из людей уход его не опечалил, однако сильно горевали монголы о пропаже Бэктэр и смерти своей первой госпожи.

***

      С того времени сменилась одна трава и три полных луны. За этот срок умер старый император Цинь и на трон взошёл Нэй-цзы Цинь — властный и охочий до золота брат Тао-цзы, который сразу по окончанию траура по отцу задумал вновь идти завоёвывать богатые монгольские земли. Но Нэй-цзы Цинь был более поэтом и музыкантом, чем воином, и поэтому пожелал, чтобы его военных генералов вновь возглавил Тао-цзы — как царевич и живой символ бесстрашия и силы циньского дома.       Но кое-что тревожило императора и заставляло сомневаться: так ли хорошо подходит на эту роль его младший брат.       По возвращении в Нефритовый дворец царевич сильно изменился. В первый же день явился он в зал Четырёх Небес не в искусном китайском платье, а в пыльной лисьей шубе и кожаных шароварах, точно варвар, объяснив свой вид тем, что в степи китайская одежда плохо спасает человека от холода и ветра. От частого пребывания на солнце ранее белое лицо царевича стало почти смуглым, а с рук и шеи исчезли все украшения, за исключением каких-то странных амулетов, которых до похода Тао-цзы никогда бы не надел, посчитав уродливыми и безвкусными. Характер юноши также изменился. Ранее часто бывал он насмешлив и язвителен, теперь же всё больше молчал, предпочитая уединение с книгами и поединки на мечах с мастером Цзун-вэем обществу знатных циньских чиновников и придворных дам. Даже на пирах во время выступления жонглеров или акробатов его красивое лицо оставалось непроницаемым и безучастным. И лишь когда долетал до Нефритового дворца холодный северный ветер — с улыбкой выбегал Тао-цзы на балкон, подставляя всего себя под ледяное дыхание степи, словно полной грудью вбирая все её запахи и звуки. Но как только ветер стихал — настроение царевича тут же менялось и от прежней радости не оставалось и следа.       Император по-своему толковал изменения в характере брата. Он думал, что всему виной любовь Тао-цзы к сбежавшей от него красавице гунж. Потому, придя однажды в его покои, сказал, протягивая свиток с указом о начале войны:       — Со дня кончины нашего мудрого отца прошёл почти год. Я теперь император и желаю снова воевать за монгольские степи. Возглавь мою армию, брат, так сможешь ты отомстить и женщине, что изменила тебе, и ненавистному монгольскому хану, что не сдержал клятвы поженить вас.       — Воля ваша, повелитель, — безучастно сказал Тао-цзы, поклонившись императору, — постараюсь завоевать для вас эти земли, если будет на то благословение Неба. Но мне нужна очень большая армия: монголов можно взять только числом, потому что один их воин стоит пятерых наших.       Не по нраву пришлись Нэй-цзы Цинь слова брата, но не стал он спорить с тем, кто так долго жил с его врагами бок о бок.       — Хорошо, генерал Тао-цзы, — ответил император, — будет у тебя армия.       И снова начало царство Цинь подготовку к войне.

***

      Тем временем хан Тэмгэджин вёл свое войско всё дальше на юго-восток и уже воевал с онгутами, которые были тогда подданными циньского царства. Напал он и на соседнее с Цинь тангутское царство Си Ля, разграбил и предал его города огню.       Храбро и мужественно сражались монголы на чужой земле, но все же многие из них стали поговаривать, что после безвременной кончины жены и бегства любимой дочери хан их сильно изменился. Сердце Тэмгэджина ожесточилось: в захваченных им городах и аилах уж не миловал он, как прежде, ни стариков, ни детей, а всех истреблял без пощады. Крепких мужчин и женщин угонял в рабство, а самых красивых девушек делал своими наложницами. Всё чаще устраивал хан пиры, на которых воины его пили и гуляли до рассвета, а сам он после обильного застолья развлекался с юными красавицами, захваченными в плен. Но ни одна из наложниц не оставалась с Тэмгэджином более трёх ночей: быстро пресытившись, хан гнал их от себя или дарил своим воинам за доблесть в бою или меткий выстрел из лука.       А еще стал он тяготеть к дорогим украшениям, роскошной утвари и богатым нарядам, часто мылся и следил, чтобы одежда его всегда оставалась чистой. Тэмгэджин более не брил голову, как другие мужчины, рождённые в степи, оттого волосы его отросли ниже плеч и вместо трёх монгольских чубов носил он прическу наподобие лошадиного хвоста. К своему имени велел он теперь прибавлять титул «ван» и строго наказывал тех, кто забывал именовать его как положено. Не многим старикам да и молодым людям пришлись по нраву новые порядки. Поговаривали, что после перенесённых утрат Тэмгэджина обуяли гордыня и жажда золота, и что всему виной была его дружба с китайским царевичем. О дочери своей хан ничего не знал, решив, что после позорного бегства с рабом для него она умерла так же, как и жена.       Но его дочь помнила о своём отце и сильно тосковала о нём. Как только добрались они до Сучжоу, Бэктэр стала женой Субхана и через девять полных лун родился у них сын, которого назвали Хаган. Как и просила её колдунья, никто в городе не знал, что она — гунж из рода Тэмгэджина. Все считали их с мужем беглыми рабами, поэтому жили молодые хорошо и никто из соседей не враждовал с ними.       Как только узнал Субхан, что могущественное царство Цинь собирается войной на полчища Тэмгэджина и вербует наёмников в свою армию, то стал думать, как бы ему поступить.       С одной стороны, появилась у парня возможность убить хана и самому занять его место, потому что был он мужем его дочери и отцом его внука. Но с другой стороны, как мог он сначала биться с монголами, а потом править ими? Долго думал Субхан и наконец, не говоря ни слова молодой жене, оседлал коня и помчался через степь за советом к своей мудрой бабушке.       — Что случилось, сынок?! — не на шутку испугалась старуха, увидев на пороге юрты своего внука. — С Бэктэр беда?! Тебя кто-нибудь видел?! Хорошо, что всё ханское войско далеко и с нами лишь сторожевой отряд, а то бы Ван-Тэмгэджин приказал отсечь тебе голову!       — Здравствуй, бабушка! — обнял её Субхан, уставший после дальней дороги. — С Бэктэр всё хорошо, недавно она родила мне сына и теперь у монгольского хана есть законный наследник.       — Слава Небу и Земле, это мальчик! — всплеснула руками колдунья. — Выпей-ка пока кобыльего молока, поешь немного сыра, а я принесу жертву Матери-Этуген за то, что не оставляет нас своим покровительством и заботой.       — Погоди, бабушка, — остановил её парень, — хотел я поговорить с тобой, за тем и ехал. Циньское царство скоро пойдёт на монголов войной, по всему Сучжоу вербуют они солдат для императорской армии, как ты думаешь, не записаться ли мне к ним? Я готов воевать, за этот год дядя Моралхан многому меня научил. А уж про то, какой я лучник, ты и сама знаешь. Увижу врага — не промахнусь. Да только как же стану я править народом, против которого поднимал оружие?       — Уж если идти тебе на войну, то не на стороне китайцев, а вместе с монголами, — немного подумав, сказала колдунья. — Правитель лесных тангур — Ала’ус- хури — давно уже в долгу передо мной. Как-то на охоте стрела попала в глаз его старшего сына, я тогда спасла юношу от верной смерти и обещал Ала’ус исполнить первую же мою просьбу, как свою собственную. Что, если назовёшься ты его племянником и вступишь в монгольскую армию с тангурским войском? Ван-Тэмгэджин видел тебя лишь ребёнком и нипочём не узнает. Другие монгольские воины тоже: кто стал бы запоминать в лицо какого-то жалкого раба? Многие тангуры берут с собой в походы жён и детей — возьми и ты Бэктэр с сыном. По обычаю их женщины прикрывают свои лица и гунж никто не сможет узнать. А уж когда великий хан будет убит, Бэктэр покажет, кто она есть, и предъявит монголам вашего сына.       Колдунья помолчала немного и, подав внуку большую чашу молока, продолжила говорить, глядя на пляску языков пламени в очаге.       — Нынче у Тэмгэджина хватает недоброжелателей среди степных людей. За жестокость и алчность, за отход от древних традиций и обычаев предков многие втайне ненавидят его и желают смерти. Потому найдутся среди монгольской знати те, кто тебя поддержит. Скажем, Бёха-диги, родной брат Алахай-бэги, или Бахурт, его племянник. Всё это близкие родственники Бэктэр, после смерти первой госпожи и вашего бегства попавшие в немилость и опалу. А это значит, что именно с их помощью сможешь ты возвыситься, возглавив и армию монголов, и все покорённые ими народы. Но будь осторожен, Субхан: ни мечом, ни копьём нельзя убить Тэмгэджина в бою, потому что почти с самого рождения мать поила его молоком вперемешку с драконьей кровью. Пузырёк с ней продал бывшей первой госпоже один Сунамский колдун за целый табун лошадей и три табуна овец. И теперь Ван-Тэмгэджин наводит страх на людей ещё и тем, что почти неуязвим.       Выслушав бабушку, призадумался Субхан.       — Как же тогда убить его? — спросил он, утолив голод. — Травить хана я не стану, лишь одни слабые женщины вместо честного боя подсыпают врагам яд.       — А стрелы тебе на что даны? — хитро прищурилась старуха. — Тот, кого нельзя победить в ближнем бою, вполне может быть застрелен из лука. Пробить толстый монгольский нагрудник нелегко, но можно, и если хорошенько прицелишься — великий хан будет убит.       Сказав так, благословила старуха внука в обратный путь и, отпуская от себя, сказала:       — Бери жену и сына, и скачите из Сучжоу через земли онгутов и кидан прямо в тангурский аил, а уж я найду способ предупредить Ала’ус-хури. Да и с братом первой госпожи поговорить, видно, пришла пора.       С тем сел Субхан на коня и уехал обратно в Ся, поблагодарив бабушку за добрый совет и мудрые наставления. Колдунья же, не теряя времени, оседлала свою лошадь и направилась к аилу хана Тэмгэджина.       Приехав в аил, быстро нашла она ту самую рабыню из Ся, что не раз выручала из беды и колдунью, и её внука.       — Расскажешь всё, что знаешь, господину Бёха, — велела старуха, выслушав её горькие причитания, — главное, скажи, что его сестра погибла не потому, что лошадь сбросила её, испугавшись змеи, а потому что сама Алахай-бэги кинулась с утёса, дабы не быть опозоренной. А ещё передай, что слыхала, будто бы есть среди тангур отважный человек, вознамерившийся положить конец жестокой власти хана, и имя его — Нэргуй.       Выслушала рабыня старуху и в тот же вечер, придя в юрту Бёха-диги, в точности передала ему все её слова.

***

      Не успела смениться и одна трава в степи, а уж смог собрать Тэмгэджин великую армию, в которую, помимо монгольских воинов, вошли и все покоренные им народы. Вступили в её ряды и лесные тангуры, среди которых много было опытных охотников и метких стрелков. Тангурский хан сдержал своё слово и, как только получил вести от старой рабыни, тут же принял Субхана с женой в свою семью, словно родственников, сказав детям и жёнам, что это — Нэргуй, его племянник по матери, ещё ребёнком увезённый в Ся учиться у китайских купцов языкам и торговому делу.       И как только стали монголы лагерем возле города Хэйшуй на самой границе великого Циньского царства — прискакали к ним тангуры, и в их честь сразу же был устроен богатый пир с вином, песнями и танцами. В шумном веселье Субхан глаз не сводил с Тэмгэджина, но удобный момент для убийства все не выпадал: слишком уж много воинов хана было вокруг. Люди эти, точно верные псы, охраняли своего повелителя, не отходя от него ни на шаг. Кроме того, не хотел Субхан портить праздник тангурам, так радушно принявшим их с женой и сыном в свою семью.       — Погляди-ка на того юношу, великий Ван-Тэмгэджин, — посреди застолья шепнул на ухо хану хитрый Бёха-диги, указывая в сторону Субхана, — слышал я, что он родной племянник Ала’ус-хури, при этом и ловок с саблей, и стрелок меткий. Лесные тангуры — народ упрямый и своевольный… Вот если бы взял ты одного из них в свою личную охрану… В благодарность за оказанную честь они бы и вели себя тише, и служили усерднее.       — На кой чёрт мне твоя охрана? — угрюмо прорычал Тэмгэджин, обводя собравшихся воинов тяжёлым взглядом, мутным от крепкого китайского вина. — Меня убить нельзя, это каждый знает.       — Такое назначение тангуры воспримут, как проявление доверия, великий Ван-Тэмгэджин, — поклонился ему деверь. — Ты и сам учил нас: всегда проще держать народы в узде, если они довольны.       — Пусть подойдёт, — приказал хан, — скажи, что великий повелитель монголов хочет говорить с ним.       В то же мгновение два крепких воина схватили Субхана под руки и, грубо вытащив из-за стола, бросили прямо к подножью трона, украшенного золотыми драконьими головами.       — Долгих трав тебе, владыка Ван-Тэмгэджин, — поприветствовал его парень, не смея поднять глаз от земли, — пусть стада твои множатся, а род не угаснет.       — Встань, — сказал Тэмгэджин, неспешно отпивая вино из тяжёлого серебряного кубка. — Как твоё имя, тангур?       Поднявшись с колен, Субхан мельком взглянул на хана и понял, что тот сильно пьян и не в духе. Тут же внук колдуньи перевел глаза на двух его наложниц, которые сидели у ног повелителя на дорогих шёлковых коврах, набеленные и разряженные, словно куклы.       — Нэргуй, великий хан, — ответил Субхан с поклоном.       — Приветствуя меня, ты, Нэргуй, сказал «пусть род твой не угаснет», неужели не слышал от своих людей, что жена моя умерла, а дочь сбежала?       Не знал парень, как ответить на этот вопрос, ведь он всего лишь хотел поздороваться так, как это принято в землях тангуров, а на деле чуть не выдал себя.       — Здесь так много красивых женщин, Ван-Тэмгэджин, — неловко пожал плечами Субхан, — может статься, одна из них ещё подарит тебе наследника.       Долго всматривался в лицо парня Тэмгэджин, прежде чем заговорить снова. В какой-то момент Субхану даже показалось, что повелитель узнал его, но тревога за жизнь жены и ребёнка придала ему сил.       — Это кольцо на безымянном пальце говорит о том, что у тебя есть сын? — наконец задал вопрос хан и, когда услышал утвердительный ответ, продолжил: — Будешь служить в моей охране. Если сможешь быть полезным — дам твоей семье хорошую юрту, добрых коней и еды вдоволь. А если задумаешь какую-нибудь подлость — велю живьём содрать кожу с твоего ребёнка, а вас с женой сделаю рабами. Ты, Нэргуй, присматривай за мной, а я стану присматривать за тобой. И учти: все, кого я когда-то любил, предали меня, так что ни словам, ни клятвам я больше не верю. Попадёшься на воровстве, лжи или измене — пеняй на себя.       — Твоя воля, великий Ван-Тэмгэджин, — низко поклонился ему Субхан и после этого хан отпустил его.       Воротившись к себе, подробно рассказал он Бэктэр о встрече с её отцом. О том, что теперь он будет охранять великого хана, и что тем самым хан оказал тангурам большую честь. Однако, вопреки ожиданиям, после услышанного гунж упала на землю и начала горько и безутешно плакать, а не радоваться.       — Что с тобой, Бэктэр? — спросил муж, не понимая причины её печали.       — Ты слышал, что сказал мой отец? — воскликнула девушка, поднимаясь. — «Все, кого я любил, предали меня» — это ведь он и обо мне! Не могу я так больше, сил нет корить себя за наше бегство, пойду повинюсь перед отцом, упаду ему в ноги. Ведь я дочь его, уж не убьёт же он нас и родного своего внука и единственного наследника?!       Сказав так, взяла она на руки спящего ребёнка и кинулась было из юрты, но Субхан не позволил ей этого сделать.       — Да о чём ты говоришь, жена моя?! — насупил брови парень, преграждая ей путь. — Не он ли первым предал тебя ради постыдной страсти к этому циньскому змеёнышу?! А теперь проклятый царевич снова идёт войной на людей, которые выходили его раненого и ели с ним за одним столом! Нет, жена моя, бежав со мной, ты лишь защищала свою честь, сама делая то, что должен был делать всякий хороший отец! И что же было потом?! Разве хан хоть раз пожалел о тебе?! Искал?! Думал ли о том, что дочь его на чужбине танцами и пением вынуждена зарабатывать себе на пропитание? Нет! Для Тэмгэджина ты просто умерла, только вот ни слёз, ни траура по тебе не было. В чём собралась ты перед ним каяться, что не согласилась лечь под его любовника?!       — Тише ты, Субхан! — прикрикнула на него Бэктэр, но, тут же взяв себя в руки, гордо подняла голову, осушив слезы. — Ещё разбудишь нашего сына. Уже поздно, надо ложиться спать.       Сказала так гунж, отдала мужу младенца и пошла молча стелить постель, потому что с горечью поняла: Субхан был прав.

***

      В одиннадцатом году Шао-син громадная армия Циньского царства наконец-то настигла монгольское войско недалеко от большого торгового города Линьхуан и императорские генералы приготовились к первому большому сражению.       Перед наступлением на Линьхуан напал Тэмгэджин на все маленькие города и сёла вокруг него и подчинил их себе, вырезав половину жителей, а другую половину превратив в рабов. Узнав про это, перепуганные купцы стали упрашивать китайских генералов спрятать армию за толстыми городскими стенами и сдерживать осаду, защищая город, но Тао-цзы, который носил титул го-вана, этот план не одобрил.       — Не просто так гонят за собой монголы захваченных рабов, — объяснил он собравшимся на военном совете тай-ши и знатным горожанам, — каждый из этих невольников несёт с собой дрова, камни или несколько шапок земли. Привязанные к лошадям, идут они день и ночь, а если кто-то отстаёт — его убивают. Вот почему монголы в военных походах передвигаются так медленно. Когда рабов пригонят под стены Линьхуана, они начнут заваливать крепостной ров тем, что принесли с собой, и, судя по тому, сколько селений и городов разорил великий хан по дороге сюда, ров вокруг города сдержит его натиск совсем ненадолго. Тэмгэджин сам рассказывал мне о рабах, ведь я должен был стать его зятем. В открытом же бою невольники для монголов бесполезны: будут путаться под ногами или и вовсе поднимут восстание. Я знаю военную тактику хана, но он очень хитёр, и даже в открытом бою нам предстоит потерять много людей и лошадей. Противостоять монгольскому войску трудно, а сам Тэмгэджин неуязвим для мечей и копий.       Выслушав своего молодого командующего, генералы склонились над картой, обсуждая тактику будущего боя, но богатые знатные купцы продолжали обеспокоенно переглядываться между собой.       — Нельзя ли нам как-то откупиться от монгольского хана? — с учтивым поклоном спросил царевича один из молодых купцов. — Я слышал, он любит золото и роскошные вещи. Может быть, если город падёт, состоятельным людям позволят обменять товары и богатые подношения на свои жизни?       Услышав его вопрос, сердито нахмурились прославленные циньские генералы, однако царевич не повёл и бровью.       — Если не сдадите город добровольно — пощады не будет, — сказал Тао-цзы, едва взглянув на торговца. — Какой смысл Тэмгэджину оставлять жизнь кучке трусов за дорогие подарки? Сломав крепостную стену, он сам легко возьмет всё, что ему понравится, включая ваших жён и дочерей. Монголы уважают силу и храбрость, если считаете себя мужчинами — возьмите оружие и идите с нами, так у вас будет хотя бы шанс умереть достойно. Если же нет, то в случае нашего поражения все вы обречены.       Встревожено загудели богатые купцы и знатные городские вельможи. Не хотелось им сдавать Линьхуан без боя, потому что много товаров, риса, пряностей и зерна лежало в их амбарах, также имелись у каждого и престарелые родители, жёны, дети и рабы, о которых нужно было заботиться. Войдя в город, монголы разграбили бы все их богатства, а доживать остаток дней в бедности никому не хотелось. Но умирать было ещё страшнее, потому пребывали горожане в растерянности и тревоге.       Откланявшись с военного совета, собралась вся городская знать в доме Туань-сайя — богатого и родовитого торговца шелком. Всю ночь судили и рядили они, как избежать смерти и при этом спасти не только свои семьи, но и нажитое добро. К рассвету все сошлись во мнении, что поможет им только победа циньского войска. Однако знали купцы, что в честном бою одержать её будет непросто. Поэтому старый и мудрый Туань-сай решил пойти на хитрость.       — Все мы слышали, что у циньских генералов есть традиция перед важным боем вызывать на поединок вражеских военачальников, — задумчиво сказал он собравшимся. — Го-ван Тао-цзы юн и горяч, когда-то он уже дрался с монгольским ханом, но лишь нанёс ему неглубокие раны. Думаю, имея теперь повод для мести, царевич захочет завершить тот старый поединок. А гордый и самоуверенный хан обязательно примет его вызов.       — Но что, если го-ван будет убит? — перебил хозяина кто-то из купцов. — Нельзя позволить ему так рисковать, от победы циньской армии зависят наши жизни!       — Смерть генерала — ещё не конец войны, — неспешно пригладив бороду, пояснил Туань-сай, — когда второй чжурчжэньский император Тай-цзун у всех на виду пал в битве с ужасным воином Коой-Батаем, его солдаты, вдохновлённые героизмом повелителя, обратили своим натиском в бегство уйгурские полчища хана Ба-та-тун-а, до того считавшегося непобедимым. Тао-цзы, скорее всего, погибнет, но нанесёт монгольскому хану раны, которых будет достаточно, чтобы свалить его, потому что лезвия мечей царевича ещё до начала поединка смажут сильнодействующим ядом.       Обсуждая между собой услышанное, собравшиеся одобрительно закивали головами. Каждый из богачей понимал, что без силы и хитрости Тэмгэджина трудно монголам будет выстоять в схватке с громадным циньским войском. Кроме того, у хана не осталось наследников, и потому за право возглавить армию его дикари-командиры могут начать грызться между собой прямо на поле боя.       — Однако сделать это следует тайно, — понизив голос, добавил Туань-сай. — Нужно собрать как можно больше золота для генеральского оруженосца и подкупить его. Генерал Тао-цзы слишком горд и заносчив, но при этом не лишен благородства, а такой человек никогда не опустится до яда.       — Что же мы скажем его оруженосцу? — задал вопрос пожилой вельможа. — Этот человек всего лишь раб, когда предательство раскроется, царевич может приказать казнить его.       — Скажите, что Тао-цзы, скорее всего, погибнет, и казнить его будет некому. А если генерал победит, пусть раб поклянется Небом, что пошёл на обман, желая спасти жизнь своего господина. Мы же и в том, и в другом случае купим для него свободу и отдадим всё золото, что сможем собрать.       Сказав так, Туань-сай с учтивым поклоном пожелал всем доброй ночи и, проводив гостей, сам тоже отправился спать.       В этот же день молодой торговец по имени Ху-ла-мэй за богатое подношение попросил главного евнуха царевича устроить ему встречу с генеральским оруженосцем. Как только Ху-ла-мэй изложил рабу суть дела, тот упал на колени и стал горько плакать, говоря, что любит своего господина Тао-цзы и никогда, ни за какие деньги не решился бы на такой обман. Но хитрый торговец нашёл, что ему ответить.       — Неужели ты хочешь, чтобы юный и прекрасный господин твой был убит рукой его злейшего врага — вероломного монгольского хана?! — сдвинув брови, зашипел Ху-ла-мэй на несчастного. — Разве по чести поступил Тэмгэджин с генералом Тао-дзы, позволив своей дочери бежать с другим мужчиной?! Знай же: если завтра не смажешь оба клинка хозяина этим ядом — царевич умрёт, а ты вечно будешь проклинать себя за то, что позволил этому случиться!       В конце концов, после долгих слов и уговоров, согласился оруженосец сделать так, как хотели богатые горожане, не взяв за это никакой платы. А довольный собой молодой торговец передал ему яд и с радостью присвоил себе всё золото, обещанное рабу.

***

      Известие о том, что под стенами Линьхуана циньский царевич ждет монгольскую рать, Тэмгэджин встретил с надменным равнодушием. Уже долгое время с боями продвигалось его громадное войско на юго-восток, то тут, то там встречая отчаянное сопротивление со стороны разрозненных диких кланов и непокорных городов, а значит, люди хана были закалены в боях, чем не могли похвастаться ни молодые китайские новобранцы, ни императорские генералы, непривычные воевать в голой степи. Поэтому хан не сомневался в своей победе. Только то и тревожило Тэмгэджина, что снова увидит он Тао-цзы и станет говорить с ним.       Много лун подряд старался Тэмгэджин выкинуть из головы воспоминания об их последней встрече, но не мог. Порой среди кровавых рек, свиста стрел, лязга железа и стонов умирающих вдруг чудился хану знакомый поворот головы или быстрый нетерпеливый взмах руки, откидывающий назад длинную непослушную прядь, и тогда радость, словно яркая молния — чёрное небо, на мгновение освещала его сердце. Но видение рассеивалось, и понимал Тэмгэджин, что принял за Тао-цзы совершенно другого человека, и всякий раз после этого чувствовал лишь тоску и глухую злобу. Ни с кем не мог он больше говорить и чувствовать себя так же свободно и легко, как с царевичем, а прелести юных наложниц не способны были заставить забыть о той единственной ночи, когда они с Тао-цзы любили друг друга до самого рассвета.       Однако Тэмгэджин был уверен, что чувства его безответны, и от этого злость и обида в нём лишь крепли со временем. Потому предстоящий между ними бой задумал он как последний, и смерть дерзкого циньского мальчишки навсегда должна была освободить великого хана и от сердечных мук, и от никому ненужных воспоминаний.       Тем временем Субхан исправно служил повелителю, быстро и чётко исполняя все его поручения. Хотя никакой особой охраны Тэмгэджину не требовалось, парень всё время был при деле, то затачивая его меч и копье, то обихаживая ханского коня, а то и разъезжая с донесениями от одного отряда к другому. Тэмгэджин был им вполне доволен, потому, как и обещал, пожаловал им с Бэктэр добротную юрту и хороших коней. Иногда вечерами хан подолгу беседовал с Субханом, расспрашивая о жизни в царстве Ся и про то, как ему после далось возвращение на родину. Иногда говорили они и о монгольских военных хитростях: Тэмгэджин охотно делился ими со своим телохранителем, находя его толковым и смышлёным малым.       — Если покажешь в бою такую же меткость, — хлопая его по плечу, говорил хан, оценивая очередной удачный выстрел, — после взятия Линьхуана сделаю тебя сотником и поставлю над вашими тангурами.       — Воля ваша, великий Ван-Тэмгэджин, — с поклоном отвечал ему Субхан.       Но, несмотря на все милости хана, о своём желании убить его парень не забывал, терпеливо выжидая благоприятного момента.

***

      В назначенный день генерал Тао-цзы поднял всё своё войско и двинулся навстречу монголам, уже ожидающим его в степи. В полдень обе враждующие армии встретились у излучины безымянной реки и остановились друг против друга.       И вновь суровым и надменным было лицо Тэмгэджина. Пусть он и не ожидал встретить такого громадного войска, но ясно видел хан, что измотать тяжеловооружённых циньских всадников монголам не составит большого труда. В любую минуту мог он обрушить на противника смертоносный дождь из стрел, от которых не спасли бы их даже большие, оббитые железом деревянные щиты, потому что лучники хана могли отыскать своими стрелами даже узкие щели в броне.       Теперь Тэмгэджин восседал на могучем вороном жеребце, грудь, круп и бока которого защищал плотный панцирь из сухих верблюжьих шкур. Голову хана покрывал украшенный золотом чечак с лисьим хвостом на острой макушке, а на толстых кожаных латах, отражая солнце, блестели железные пластины. Пальцы Тэмгэджина были унизаны дорогими перстнями, а густые волосы тёмными змеями спускались теперь ниже плеч.       Однако когда увидел хан циньского царевича, то с трудом сохранил прежнее выражение лица, потому что немало удивился.       Генерал Тао-цзы выглядел почти как простой циньский солдат: в грубом кожаном доспехе, с непокрытой головою, так что перехваченные тонкой красной тесьмой длинные волосы свободно развевались на ветру. Лишь жёлтый шелк одежд показывал его принадлежность к императорскому дому, да ещё то, что сидел он на тонконогом гнедом иноходце — подарке богатых жителей города — и монгольскому хану, хорошо разбирающемуся в лошадях, видно было, что конь царевича стоил целое состояние. Да, этот Тао-цзы мало напоминал прежнего пышно разодетого мальчика, но лицо его осталось таким же красивым и свежим, как и прежде, движения — быстрыми и изящными, а кожа от жизни в дворцовых стенах вновь сделалась белее снега.       Подав знак своим тай-ши, царевич в сопровождении двух других циньских генералов пришпорил коня, выехал вперёд и остановился ровно посредине поля, разделяющего вражеские армии. Увидев это, Тэмгэджин вместе со своими сотниками поскакал ему навстречу.       А Субхан, стоявший в первых рядах тангурских лучников, с тревогой и нетерпением наблюдал то за ханом, то за командующим лёгкой конницы Бёха-диги. Во время их тайного сговора накануне сражения деверь хана заверил парня, что если стрела, выпущенная в Тэмгэджина, достигнет цели, то люди Бёха-диги промолчат о том, кто на самом деле убил их повелителя, и за измену казнят другого человека. А уж после победы над цинським войском, в которой Бёха-диги не сомневался, предъявит он монголам свою пропавшую племянницу Бэктэр и её новорождённого сына. И тогда все люди склонятся перед новым ханом. Но пока Хаган ещё мал, место повелителя займёт Субхан, его отец.       Жизнь на чужбине сильно повлияла на бывшего пастуха: если раньше хотел он лишь счастья с любимой женой, то теперь, насмотревшись на Тэмгэджина, стал он мечтать о власти и богатстве. Тщеславие ослепило его, а жажда мести заглушила голос совести. Однако стрелять в Тэмгэджина до начала схватки Субхан не хотел, потому что интересно ему было, какой из главнокомандующих окажется сильнее другого.       Поравнявшись с царевичем, гордо и насмешливо смотрел на него великий монгольский хан. Взгляд же Тао-цзы не выражал, казалось, ничего. Лицо его было подобно маске, что во время храмовых праздников надевают на себя придворные актёры императора: ни один мускул на нём не дрогнул и потому никак нельзя было понять, о чём думал юноша и что чувствовал.       — А ты изменился с нашей последней встречи, го-ван, — сказал хан, с ухмылкой разглядывая царевича, — кажется, даже стал чуть больше похож на мужчину.       — Жаль, что ты совсем не изменился, великий хан, — надменно и холодно ответил ему Тао-цзы. — Знаешь поговорку: пыль, даже поднявшаяся до небес, всё равно остаётся пылью?       Насторожились монгольские сотники: уже давно никто не смел сказать их повелителю таких слов, потому что характер Тэмгэджина сделался не в пример жёстче, чем прежде. Своего человека мог он четвертовать и за меньшую дерзость, однако хан снёс обиду на удивление спокойно.       — Да нет, теперь я вижу, что ты всё тот же мальчик с жалом вместо языка, — зло усмехнулся Тэмгэджин, — ну что, жёлтый змеёныш, вижу, что хочешь ты продолжить то, что мы когда-то начали?       — И не закончили, — словно эхом отозвался юноша, быстро спрыгивая с коня.       Когда оба они спешились, два циньских генерала и два монгольских сотника стали чуть поодаль, чтобы наблюдать за поединком и подать сигнал войску к атаке или к отступлению.       Во весь свой могучий рост встал Тэмгэджин перед царевичем. В одной руке держал он острую пику с крюками для сдирания кожи, а в другой — узкую кривую саблю, подарок завоеванного им уйгурского правителя. Смотрел хан на спокойное и холодное лицо Тао-цзы — и кровь его кипела от злости, потому что не мог он понять, как удавалось этому мальчишке столь долго владеть его сердцем и мыслями. И даже теперь, когда стоял он напротив царевича как враг, где-то в глубине души чувствовал Тэмгэджин сильнейшую боль и смертельную тоску по нему.       — Нападай первым, — прорычал хан, когда пауза перед боем стала для него невыносимой.       — Начинай отбиваться, Тэмгэджин!       Как молния сверкнули в воздухе оба меча Тао-цзы, и юноша, лёгкий и быстрый, словно ветер, одним броском рассёк хану скулу и левое плечо. Не ожидал Тэмгэджин от него такой прыти, и если бы не сноровка, выносливость и недюжинная сила, нелегко бы пришлось ему в драке с таким ловким противником. Ведь до этого момента с раннего утра и до поздней ночи занимался Тао-цзы с самым лучшим учителем боевого искусства во всём Китае, и хан сразу оценил, как сильно возросло его мастерство. Но и Тэмгэджин всё это время не отсиживался в своей юрте, а дрался с врагами на полях сражений, и потому обладал могучим ударом и большим боевым опытом.       Итак, начало сражения показало, что силы их были равны, и что бой обещал быть долгим.

***

      А в это время оставшаяся в лагере Бэктэр никак не находила себе покоя. За какую бы работу не бралась гунж — всё выпадало у неё из рук. Мысли об отце ни на минуту не отпускали, а сердце молодой женщины трепетало от тоски и тревоги. То вдруг вспоминала Бэктэр, как ребёнком учил её Тэмгэджин ездить верхом, а то ни с того ни с сего оживали в её памяти красивые платья и украшения, которые всякий раз привозил хан своей любимой дочке из военных походов. А ещё припомнилось ей, что за все детские проказы и шалости отец не ругал и не бил её, как часто делала это строгая мать, а, спасая от гнева Алахай-бэги, шутил, что из девчонки с таким характером вышел бы отличный воин, отчаянный и бесстрашный.       Словно потерянная стояла Бэктэр посреди юрты, и ни домашние дела, ни плач голодного ребёнка не могли отвлечь её от тяжёлых, тревожных мыслей. Потому, в один миг бросив всё, вскочила женщина на коня и поскакала туда, где стояло теперь монгольское войско, сама не зная, что станет делать и говорить, когда увидит отца.

***

      Между тем, уже долго длилась битва Тэмгэджина и Тао-цзы, оба они получили раны в сражении, оба истекали кровью и стали уставать. И вот, когда движения хана и царевича чуть замедлились, улучив момент, зорко прицелился Субхан и выпустил свою единственную стрелу.       С визгом пролетела она над головами оцепеневших монгольских воинов, но ловкий и быстрый Тао-цзы мгновенно сумел понять, что произошло. Не успел Тэмгэджин опомниться, как вдруг посреди боя бросил царевич на землю оба меча и заслонил хана собой. Стрела Субхана вонзилась в грудь юноше и потому тут же упал он, как подкошенный.       Увидел Тэмгэджин, что поразила Тао-цзы монгольская стрела, и, забыв обо всём, кинулся к нему. Царевич каким-то чудом был ещё жив. Опомнившиеся циньские генералы хотели было вмешаться, но го-ван из последних сил поднял руку, приказав им оставаться на месте.       — Зачем ты сделал это, мальчик? — ничего не видя и не слыша вокруг, прошептал Тэмгэджин, склонившись над умирающим Тао-цзы.       В этот момент глаза царевича затуманились, а на губах появилось подобие грустной улыбки.       — Ты всё такой же глупый, Тэмгэджин, видно, ничего до сих пор не понял… Я не хотел, чтобы ты погиб от руки другого, и уж тем более… жалкого труса и предателя… — отозвался он слабеющим голосом. — Я должен был сам тебя убить… Ни у кого, кроме меня… нет на это права…       — Уж лучше бы так и случилось, — с трудом улыбнулся ему Тэмгэджин. — Ты стал таким сильным… лучшим воином из всех, что я видел. Помнишь, как ты сказал мне при встрече: «умереть от моей руки для тебя великая честь, монгол»? Тогда я решил, что ты лишь самодовольный ребёнок, а вот сейчас, кажется, отдал бы всё на свете за то, чтобы удостоиться этой чести.       Тао-цзы закрыл глаза. Было видно, что его терзает боль, но с губ юноши не слетело ни единого стона.       — Живи, Тэмгэджин… — наконец прошептал он тихо и вдруг добавил: — У меня есть… одно желание, обещай, что исполнишь его.       — Всё, что захочешь, — тут же выдохнул Тэмгэджин, опускаясь на землю рядом с ним.       — Расскажи мне ту сказку… — он открыл глаза и сказал, пытаясь пошутить на прощание: — Ты не успел, а мне всё это время было интересно… И приподними меня, чтобы я мог всё услышать.       Сразу же понял хан, о какой сказке говорил царевич, и хотя каждое слово комом застревало у него в горле, Тэмгэджин заставил себя ласково улыбнуться ему. И как тогда, в степи, положив голову Тао-цзы себе на колени, начал хан рассказ, осторожно перебирая пальцами его волосы. Только теперь пришлось ему отвернуть голову, чтобы умирая, царевич не мог видеть его лица.       — Было это давно, мальчик… В ту пору люди ещё не разводили лошадей, не знали огня, а были дикими и совсем не могли общаться меж собой. Зато все животные умели разговаривать на одном зверином языке и оттого хорошо понимали друг друга… Случилось как-то совсем молодому быку повстречаться в степи с тигрёнком. Были они слишком молоды и не знали ещё, что мать Земля назначила их быть друг другу смертельными врагами, и оттого стали бык и тигрёнок охотиться вместе и крепко подружились. Дня не могли прожить они, чтобы не увидеться, потому что любили друг друга, как родные братья. Одна трава сменялось другой, и стал тигрёнок огромным тигром, от рыка его всё кругом дрожали. А бычок превратился в большого яка, который рогами своими мог проткнуть столетнюю сосну…       Поняв, что всё кончено, Тэмгэджин замолчал и ещё долго сидел на земле с бездыханным телом царевича, который, казалось, спал и улыбался во сне.       Видя, какое горе его постигло, никто из циньских и монгольских воинов не решался тревожить хана. Сам же Тэмгэджин был уже мертвецки бледен от яда, что разливался по его телу, ведь оруженосец царевича, сдержав слово, тайно смазал лезвия мечей хозяина смертельным ядом.       И только Бэктэр, загнавшая коня, но прискакавшая на поле боя, подбежала к отцу и, горько рыдая, кинулась перед ним на колени.       — Отец, простите меня! Моя вина перед вами, и мой обман! Прикажите казнить нас с мужем, но пощадите своего маленького внука!       Как ни тяжело было у хана на сердце, но когда он увидел свою дочь живой и невредимой и услышал о том, что есть у него наследник, совсем обессиленный Тэмгэджин в последний раз вздохнул с облегчением и от души простил её, объявив маленького Хагана своим наследником. После чего великий хан Тэмгэджин умер, упав на землю рядом с тем, кого любил всем сердцем.

***

      После их смерти Бэктэр, именуемая отныне «первой госпожой-матерью», сама поехала просить циньских генералов похоронить её отца рядом с Тао-цзы в обмен на отказ от осады Линьхуана и обещание семь трав не тревожить границ Циньского царства.       Три луны в слезах и скорби ждали монголы ответа, наконец, Циньский император под давлением вельмож и министров дал на то своё согласие.       Великого хана Тэмгэджина и циньского царевича Тао-цзы похоронили в степи в тайном месте, чтобы никто, приходя туда, не тревожил их души, навечно соединившиеся в небесном мире.       Вскоре после их погребения умерла и старая рабыня, словно из-за ожидания этого дня столь долго ходившая по земле. Как и предсказывала колдунья, внук её стал ханом-наместником, ведь, как и было задумано, про его измену никто ничего не узнал, а казнили за неё совсем другого лучника. Однако правил Субхан недолго. Однажды во время охоты укусила его большая жёлтая змея и от её яда умер хан-наместник в страшных муках. Долго горевала Бэктэр по своему любимому мужу, пока однажды не сожгла одна из рабынь тот старый халат, в котором Субхан ходил, ещё будучи бедным пастухом, и где под подкладкой была спрятана волшебная соломенная куколка. Как только сгорела она в огне — перестала лить слёзы первая госпожа-мать и совсем скоро снова вышла замуж за молодого и храброго чжурчжэньского царевича, с кем и обрела, наконец, своё счастье.       Пока не окончился траур, назначенный Бэктэр по своему отцу, не вели монголы никаких кровопролитных войн. Так, в память о хане Тэмгэджине, подарила его дочь народам Великой Степи семь долгих трав спокойного труда, мира и процветания.