Сентябрь
16 июля 2017 г. в 12:58
Август выбросил окурок, стряхнул с волос последние звёзды, на падение которых я загадала желание, поцеловал меня в щёку своими арбузно-вишнёвыми губами и растворился в вечернем тумане. Утром из тумана вышел Сентябрь. Он взял меня под руку, повёл за собой, и хотя он мне и улыбался, но глаза у него были грустными. И я поняла, что это мои глаза. В сентябре мои глаза будут грустными.
Я делю свою комнату с тремя девушками моего возраста. Отношения у нас странные. Удивительно, но мы не стали друзьями с первого же дня. И чем больше проходит дней, тем меньше мне хочется прикладывать усилий, чтобы стать с ними друзьями.
Нет, мы не ссоримся, конечно же, нет. Более того между нами уже были и приятные моменты. С Таней, девушкой усыпанной веснушками, мы попали под дождь и там, под дождём, завели разговор о человеке и человечестве, о религии и возможности жизни за пределами Земли. Когда мы пришли в комнату и уселись на кровати (наши кровати стоят напротив друг друга), я спросила: «Что-то не так?» Она смотрела на меня очень странным взглядом. «Я таких людей, как ты, ещё не встречала. Вот теперь я верю, что все люди разные». Я улыбнулась, мне было приятно.
Но не со всеми так. Катя, богатенькая и самовлюблённая пышечка, кажется, думает, что я сама скромность и апатичность. Но я апатична рядом с ней из-за того, что она слишком энергична. Чересчур энергична. Есть ещё Надя, но она является чем-то вроде тени Кати. И мне это совсем не интересно.
Есть какая-то проблема в том, что новые люди мне совсем не интересны. Может быть, другие люди и хотят со мной подружиться, но этого не хочу я. Я люблю своих старых друзей. Я знаю, насколько они потрясающие и глубокие люди. А разгадывать незнакомцев у меня нет ни малейшего желания.
День сменялся другим днём. Утро сменялось вечером. Время летело так быстро, как мои силы приходили в упадок. В стремительности я теряла стремления. Каждый день я входила в вагон метро, занимала пустое место и смотрела в окно напротив: вместо глаз у моего отражения были чёрные пятна. Может быть, вот это я? Может быть, это и есть ответ на мой вопрос? Может, я вижу то, что так долго искала, в оконном отражении? Нет глаз — нет души. Ничего нет. Нет сил.
Несколько минут на метро — и я приезжаю в свой университет, который переформировали в институт, что меня, впрочем, мало волнует. Лекции часто бывают скучными, но иногда я записываю слова преподавателей в блокнот, напоминающий мне про Аню, 218 день и моё золотое лето. «Привыкайте верить в мужчин, и тогда они действительно ими станут», — сказала преподавательница анатомии, когда попросила одного из парней включить проектор, а девушки закатили глаза из-за того, что несчастный паренёк долго не мог найти кнопку, которую они заметили сразу же. Или вот, например, такое: «На каждого теплокровного приходится куча паразитов. Но лучше всё-таки оставаться теплокровным».
Первое время я много думала по вечерам. Совсем как дома. Я думала о насущном и о возвышенном. Поднимаясь со второго этажа на третий к старшекурсникам, я поняла, что каждый курс имеет свой собственный запах. На первом хуже всего, а на последующих всё лучше и лучше. Мы готовим еду быстрого приготовления, а они там едва ли не пироги пекут. Что-то мне подсказывает, что пирогов я печь никогда не буду.
Как-то перед сном я всерьёз задумалась о том, можно ли вылечить близорукость, развив дальнозоркость. Уравняется ли тогда всё? Учитывая, что у меня близорукость, я бы могла поставить на себе опыты. Кажется, у меня уже есть идея, о чём я буду писать в дипломной работе. Конечно же, если я дойду до этого, и меня не отчислят.
Другой ночью я осознала, что бодрствование очень похоже на промежуток между рождением и смертью. Пробуждение можно рассмотреть в качестве рождения, бодрствование в качестве жизни, а отход ко сну в качестве смерти. Совсем как биогенетический закон: онтогенез есть краткое повторение филогенеза. Я введу закон Анны Фаер: день есть краткое повторение жизни.
Шло время, чёрные впадины вместо глаз моего отражения становились всё больше и больше. Я даже не боялась, что настанет день, когда вместо всего моего лица появится одно большое чёрное пятно. Кажется, я стала этого ждать. По вечерам я больше не думала ни о чём, а лишь пыталась уснуть поскорее, потому что «уснуть» — это так похоже на «умереть». Я больше не пыталась понравиться соседкам и быть милой. Я перестала слушать музыку в наушниках и стала слушать её так, как слушала дома. Я повесила на стену над кроватью рисунки так, как это было в моей комнате. Я учила нескончаемые латинские термины и делала домашнее задание, когда другие развлекалась. Я умирала очевиднее, чем делала это летом. Летом я умирала в жизни. Осенью я живу в предсмертных агониях.
От агонии меня спасла Дарина. Она позвонила мне и предложила встретиться в торговом центре. Я согласилась. Я бежала ей на встречу, я обнимала её так крепко, что казалось, будто нам обеим не хватит воздуха. Я поняла, что обожаю её. О, я обожала ту жизнь, которая была до студенчества. Как смешно! Ведь тогда я думала, что ненавижу её. Теперь я думаю, что ненавижу то, что творится со мной сейчас, но не удивлюсь, если через несколько лет я буду обожать эти годы.
Дарина заплатила за наш ужин, мы сидели в кафе, и я не могла перестать улыбаться.
— Чего улыбаешься? — спросила она, улыбаясь мне в ответ и проводя ножом по блинчику, политому сгущёнкой и украшенному вишней.
— Я счастлива. Я так рада, что мы встретились. Так рада тебя видеть. Я просто не могу не улыбаться, вот как я рада, — и я неумело покромсала свой блинчик и положила в рот кусочек.
— Тебе нравиться! — увидев, как я закатила от удовольствия глаза, взвизгнула Дарина. — Я давно должна была тебе показать это место! Я знала, что тебе тут понравится!
— Я словно ем сахарного младенца Иисуса.
— Да, тебе нравится! — почему-то этот факт Дарину обрадовал жутко сильно.
А почему мне это нравится? Я закрыла глаза и прислушалась ко вкусу приторно-сладкой сгущёнки, солоноватому блинчику (его приготовили прямо у меня на глазах, что понравилось мне едва ли не сильнее, чем сам блин) и кисло-сладкой вишне. Почему нам что-то нравится? Почему мне так нравятся мои друзья? И почему мне так нравится мой маленький городок? И шиповник? И закаты? И объятья? Почему?
«Почему тебе это нравится?» Что за глупый вопрос. Единственный правильный ответ будет таким: «Мне это нравится, потому что нравится, вот почему». Мне, например, нравится Хэллоуин, потому что в детстве мы с Колей его праздновали и ходили ставить на кладбище фонарь из тыквы. Но ведь дело здесь в том, что мне н р, а в и л о с ь проводить время с братом и н р, а в и л о с ь слушать страшные истории. Мне это нравилось и всё тут, ничего больше. И с любовью, по-моему так же. Если ты можешь объяснить, за что любишь человека, может быть, не так уж ты его и любишь?
После кафе Дарина повела меня в парк. Я была счастлива и много смеялась. Меня радовало, как мы с Дариной думали об одном. Стоя на большой высоте, я сказала, что представила, как кто-нибудь спрыгнет вниз. Она сказала, что эта мысль крутилась у неё в голове. Потом она рассказала о шумном и надоедливом парне из её группе, и я ответила, что подумала про Каминского. Дарина хлопнула в ладоши: ей этот парень тоже напоминал Каминского. О, как же подобные ситуации сильно на меня влияют! В такие моменты я особенно хорошо чувствую связь с другим человеком.
Мы поднялись на мостик, перила которого были увешаны замками, которые оставили влюблённые. Я стала внимательно изучать имена, выцарапанные на замках.
— Они такие ржавые, — сказала Дарина, дотронувшись до одного из замков.
— Ржавые, как и любовь тех, кто их оставил, — ответила я, а потом, оглянувшись по сторонам, сказала: — Я оставлю тут свою подпись. Я в этом городе ещё нигде своей подписи не оставляла.
И я расписалась на плитке моста, а потом Дарина меня около него сфотографировала. У Ани есть фотография у этого моста. И Дарина в детстве около него фотографировалась. Теперь я вошла в их клуб.
Понаблюдав, как люди занимаются йогой среди деревьев, поиграв в снежки снегом, выброшенным из катка, мы пошли кормить уток хлебом. Нас окружили с десяток уток, а потом прилетели два голубя и какая-то непонятная чёрная птица. До этого мы с Дариной мило беседовали о её сочинении по современному русскому и моих латинских терминах по анатомии.
— Что это за птица, Анна? — спросила Дарина, кинув хлеб в чёрную птичку, косившую под голубя.
— Это ворон, — сказала я с очень умным видом.
— Биолог из тебя, как, — она задумалась и сказала, — как из меня биолог.
Я съязвила в ответ:
— О, ты точно напишешь прекрасное сочинение. Твои сравнения изумительны.
Мы посмеялись, а потом я стала есть хлеб, а Дарина продолжила бросать его птицам.
— Ну же, детка, иди ко мне, — прошептала она голубю, боявшемуся подойти ближе.
И тогда я обняла её и прошептала на ухо: «О, я так ждала, когда же ты это скажешь». Мы снова захохотали, а птицы попятились от нас в сторону. Какие же парковые утки откормленные! И тогда я решила, что утки из парка — это утки, иммигрировавшее из диких мест в поисках лучшей жизни. И они её нашли.
Когда стемнело, мы пошли смотреть на лошадок на детской карусели. Мне н р, а в я т с я лошадки на каруселях. Но, к сожалению, дети не катались, поэтому карусель стояла в темноте, огни не горели, а музыка не играла, и мы ушли. Я бы с радостью покаталась бы сама, но весовое ограничение аттракциона — тридцать килограмм. Поэтому мы ушли к колесу обозрения.
Я не решалась предложить сделать фотографию, когда мы взмыли над городом. На Дне города я с некоторым осуждением смотрела на то, как все записывали салют на видео. Им нужно наслаждаться видом, а не пытаться его сохранить. И всё-таки, когда Дарина предложила сделать фотографию, я была счастлива. Как же я люблю, когда мысли близких людей совпадают с моими собственными!
Мы делали фотографии. Мы видели ночной город с высоты птичьего полёта. Мы были счастливы. И поэтому так грустно было расходиться по общагам и возвращаться к людям, которых я почти не знаю и которые меня не любят так, как я того заслуживаю.
Когда мы поднимались из подземного перехода, я говорила о том, что нам для идеального вечера остаётся только распить бутылочку сухого красного.
— Но мне нет восемнадцати, — вздохнула я.
— А у меня нет сил, — поднимаясь по лестнице, отозвалась мне Дарина.
Я взяла её за локоть и прошептала на ушко: «Мне нет восемнадцати, у тебя нет сил, и поэтому между нами сегодня ничего не будет».
И мы расхохотались, и я была так счастлива, и весь мир, кажется, остановился и замер, чтобы дать мне почувствовать себя собой, чтобы дать мне выдохнуть перед тем, как завтра снова нырнуть в ледяную воду моей новой жизни.