Вечер весны

      Лапка спит на моей кровати. Мы дома, в моей комнате, окружённые родными (по крайней мере, для меня) стенами. И я печатаю это. Думаю, приятно спать под звук стучащих по клавиатуре пальцев. Это почти что шум дождя. Только лучше.       В последний день апреля мы решили устроить у меня ночёвку. И, вроде бы, всё прошло здорово. Мы валялись в траве на поле, играли с собаками, делали фотографии, над которым долго потом смеялись. А когда пришли домой, то сели смотреть мюзикл «Легенда о короле Артуре», а моя мама принесла нам по мороженному. А потом мы красились, делали причёски и проходили тесты на психическое здоровье и сексуальную ориентацию. И перед сном немного поговорили о жизни. Но уснула я с болью, которая утром никуда не исчезла.       И вот я выбралась из-под одеяла, открыла ноутбук, уселась за стол и печатаю эти строки, пока Лапка охвачена объятьями Морфея. Я ведь должна быть счастлива. У меня так много есть: любящие друзья, заботливые родители, здоровье и любимое дело. Но я едва сдерживаюсь, чтобы не нарушить монотонный стук пальцев по клавиатуре нотами всхлипываний и завываний. Так плохо… так плохо. Этот яд разъедает что-то внутри. Эта тоска убивает меня. Я должна, непременно должна быть счастливой и благодарной, но мне хочется исчезнуть и сбежать в мир своих грёз.       Когда я только проснулась, за окном падал снег. А в моих мечтах вечное солнце. В моих мечтах я счастлива. Так хочется бросить всех и всё, чтобы исчезнуть и появиться там. И вот я уже вижу: в солнечных лучах, прободающих крышу беседки, танцуют пылинки, а я сижу перед остывшим ежевичным пирогом. Завтрак в саду — это так мило. Это так нужно мне сейчас. Мои косы перевязаны лентами, а напротив, положив голову на стол, сидит Макс. Зелёные глаза, спущенный галстук и закатанные рукава белой рубашки.       Это так прекрасно, но это так далеко. Когда я останусь совсем одна, я обязательно запрусь в доме, окружив себя бутылками алкоголя. Надо напиться в хлам, чтобы поверить, что моё счастье реально. Надо напиться в хлам, чтобы почувствовать свет и тепло зелёных глаз моего выдуманного рыцаря. Может быть, он действительно меня защищает. Даже сейчас, сбегая к нему в этот сад, наполненный запахом ежевичного пирога, я чувствую себя спасённой.       Психиатры уверены, что отстранение от реальности дурно влияет на любую, даже вполне себе здоровую психику. Но после безразличия моего первого и единственного психиатра, я думаю, что каждый сам решает, что на него влияет хорошо, а что дурно. Не надо никого слушать на этот счёт. И мои мечты, де-факто, влияют на меня положительно.       Мне хоть где-то хочется быть счастливой. Хотя бы в мечтах. И ведь никто не знает. Я так много смеюсь, так много улыбаюсь, зову всех гулять, спрашиваю, как прошёл их день, делаю им маленькие знаки внимания. И никому даже в голову не приходит, что это моя раковина, раковина, в которой я прячусь. Неужели такой сложный ребус? Неужели впервые видите, чтобы за радостью прятали горе?       Мне нужен Макс, срочно. Мне нужно место, где вечное лето, где сады цветут круглый год, а пироги и стаканы с холодным молоком сами собой появляются на столах. Ну же, ну же! Я хочу закрыть глаза, а открыв их, увидеть тусклую зелень листьев и гораздо более живую зелень его глаз.       — Это тебе, — и в мои руки из его рук попадает корабль, заточённый в банку.       — Что… что это?       — Символ. Грустный символ.       — Он означает нас?       — Нас. И всё, что так и не произошло. Мы как корабль, который никогда не отправится в плавание.       — Но ведь корабли только для плаваний и созданы.       — И поэтому нам так грустно, — и он берёт меня за руку своей ледяной ладонью. — Иди за мной.       Я даже не спрашиваю, куда мы идём. Не спрашиваю, что мы будет делать. Это глупо, учитывая, что от этого человека я жду только добро. И я не ошибаюсь: мы поднимаемся по лестнице в домик на дереве.       Там пахнет лесом, там тепло и всё кажется неестественно большим. О, нет, это не всё вокруг большое — это я маленькая. Как в детстве. Чувствую себя так хорошо, как в детстве.       — Было лучше, когда мы не знали слов «экзистенциализм», «кризис среднего возраста», «апатия» и «максимализм».       — Максимализм оставь. Значение слова, может, и скверное, но звучит красиво.       Он улыбается и смущённо отводит глаза в сторону, а я подсаживаюсь ближе, потом ложусь спиной на доски, а голову кладу на его колени.       — Максим?       — Ты несчастна. И я здесь именно из-за этого.       — И что ты сделаешь?       — Я не могу сделать всего, что хотел бы сделать. И знала бы ты, как тяжело это осознавать. Свою беспомощность. Я могу только быть здесь. И разговаривать с тобой.       — Тебе повезло.       — Разве? — и в его глазах печали стало будто бы даже больше, чем обычно. — Мне кажется, наоборот.       — О, нет, — я закрываю глаза. — Я высоко ценю слова. Того, что мы можем поговорить, вполне достаточно. О большем я не могу и мечтать.       — Я знаю, что можешь. И я знаю, что мечтаешь.       И это заставляет меня смутиться.       — Можем поговорить про мою любимую чёрную кожаную куртку. Тебе так нравится то, насколько она тёмная, и ты всегда шутишь про свою душу. Но, Анна, она у тебя светлее неба. А здесь небо всегда безоблачное.       — А джинсовые куртки с нашивками? Ты ещё их носишь?       — Нет. С тех пор, как ты сказала, что они мне не идут, они висят в шкафу. Пылятся там вместе с бежевыми плащами. Помнишь тот период, когда ты была без ума от бежевых плащей? А пальто нараспашку? Они ведь тебе тоже нравились.       — Нет. Никогда.       И я даже открываю глаза, чтобы посмотреть на выражение растерянности, захватившее его лицо на несколько мгновений. И только посмотрев мне прямо в глаза, до Макса доходит.       — Естественно. Тебе даже чёрные кожаные куртки не нравятся, потому что, — снова это милое смущение, граничащее с неуверенностью в себе, — потому что тебе нравлюсь я.       — Да. И сейчас мне нравятся белые рубашки и спущенные галстуки. А если завтра ты будешь в свитере, то я резко полюблю их. Что бы ты ни надел, что бы ты ни сказал и, — судороги сжимаю мне горло, но я беру над собой верх, — и где бы ты ни был…       И мы замолкаем надолго. В траве стрекочут кузнечики, над нами, в кроне дерева, поёт какая-то птица. И луч солнца, ворвавшийся через окно в деревянной стене из досок, лежит у меня на лице, как бы гладя меня по голове и пытаясь тем самым утешить. И пахнет, о, как сладко пахнет пирогом с ежевикой! И как печально смотрят эти зелёные глаза. Кажется, словно вся моя боль, вся моя тоска, все мои страхи заперты там.       — Анна, мне так жаль, — его слова повисают в застывшем летнем воздухе.       И я поднимаюсь с пола, я поднимаю голову с его колен и сажусь перед ним, скрестив ноги.       — Нет, Максим, это мне жаль. Ты никогда не рассказывал, откуда в тебе столько печали… но я догадалась.       Он смотрит молча, он слушает.       — Я тебя создала, чтобы было с кем боль разделить, да? Пополам? Вдвоём ведь всё проще. Так всё началось, да? Это потом всё стало сложнее, а начиналось ведь именно так.       — Да, — и он, словно храбрясь, сжимает и разжимает кулаки, а потом быстро произносит: — Только мы твою боль не пополам делим. Я беру на себя всё. Я не могу допустить, чтобы ты тащила хотя бы половину этого груза.       — Так… отчего же мне тогда плохо? Отчего же мне без тебя так плохо?!       — Я не знаю. Я не понимаю, что происходит. Я правда стараюсь тебе помочь изо всех сил. Но, кажется, этого мало.       — Наверное мне больно оттого, что из-за меня теперь страдает кто-то ещё. Не только я. Страдать должна только я, — и по моим щекам уже текут слёзы. — Только я должна страдать! Я так хочу, чтобы каждый был счастлив. Я хочу, чтобы ты был счастлив! Даже если никто, кроме меня, о тебе не знает. Я так хотела бы взять на себя боль каждого. Пускай я стану одной кровоточащей раной, но только другим пусть будет легче. И, чёрт, чёрт, я не понимаю. Я ничего не понимаю. Почему так плохо? Почему так грустно? Почему, если ты должен был меня спасать, я не чувствую себя спасённой? Или героям помощь не нужна? Или все решили, что это справедливо, позволить кому-то одному нести на себе всю вину? Мои плечи малы для тоски всего человечества. И…       И он меня обнимает, а я замолкаю, начиная плакать всё сильнее и сильнее. Цокольный этаж моей души уже затопило. И слёзы такие солёные, глаза невозможно открыть, а внутри такая пустота, такая пустота, которая кажется идеальным местом для бед, горя, ненависти и печали всего человечества. Этой пустоты хватит, даже место останется. Для будущих поколений.       Стоит открыть глаза, стоит открыть глаза, и ничего уже нет. Есть ноутбук, есть моя комната, я есть, а ничего н, а с т о я щ е г о нет. В этом мире просто не может быть ничего настоящего. Так это я чувствую сейчас. А за окном снова идёт снег.       Остаётся закрыть ноутбук и вернуться в постель. Я скручиваюсь клубочком и кладу голову на ноги Лапки. И от этого она просыпается.       — Ты выглядишь расстроенной.       — Не в бровь, а в глаз попала, — и чтобы скрыть всю боль, я вспоминаю, как смеялись мы вчера, когда проходили тест на сексуальную ориентацию, и добавляю: — гетероподруга.       — Гетероподруги! — и мы даём друг другу пять. Вчера весь вечер за таким вот странным ритуалом провели, и нам было вполне себе весело.       — Полежим ещё немного? — и я растягиваюсь на кровати.       «Апрель не был счастливым. Хорошо, что эта глава закончилась, — проносится в моей тяжёлой, уставшей голове, — в мае всё снова будет хорошо. Это же именно в мае, именно в мае нет места несчастным».