Вечер весны

      Всему и каждому хочется быть тем, кем он не является. И чем раньше ты это признаешь, тем ближе будешь к тому, что ты есть на самом деле. Этот личный дневник хочет быть полноценной книгой. Мои слова хотят стать панацеей. Май хочет стать бесконечностью. А чем хочу быть я?.. Не знаю.       Но эта история не художественный вымысел, а реальная жизнь, запечатлённая на бумаге. И мои слова не лекарство от всех болезней, а лишь крик в пустоту. Май не бесконечность, а всего лишь последняя глава в этой книге. А я… я боюсь дать себе определение.       В моей комнате играют песни, которые я слушала в старшей школе, когда мне было грустно. Я слушала их год назад, но, кажется, будто прошло гораздо больше времени. Теперь Jason Derulo и Ed Sheeran не поют свои песни для того, чтобы за стеной не услышали моих всхлипов. Теперь они поют, чтобы я помнила, что такое желание умереть и сколько во мне силы, учитывая, что я сейчас здесь и я пишу эти строки.       Май начался снегопадом. Когда-то я писала про снег в мае, как метафора, но сейчас я уже достаточно повзрослела, чтобы понять, что все метафоры где-то и когда-то бывают более чем буквальными. Про снег в середине мая я писала тогда, когда включала громко музыку и доставала особое лезвие, которое использовала снова и снова. Надеялась, что если использовать одно и то же и никогда его не промывать, то рано или поздно получу заражение крови. О, я была полна отчаяния! И я не вспоминаю те времена с улыбкой. Я вспоминаю их с болью и страхом, что они повторятся. И, более того, я почти уверена, что они повторятся. Только немного иначе.       Строптивость, с которой я начинала работу над этой историей, укрощена. Энтузиазм исчез. Я хочу закончить. Хорошо, что это чувство возникло именно тогда, когда я д о л ж н, а закончить. О, было бы здорово, если бы в конце этой истории я бы умерла. Тогда бы вся моя сущность вместилась бы в одно слово — покойница. Но некому было бы его написать. И это превратило бы все страницы, созданные моим неспокойным сознанием, в бессмыслицу.       Я чувствую себя плохо. Не так, как в старшей школе, но и не так, как прошлым летом. Может быть, я писала тогда о душевной боли (наверное, мне просто нравится об этом писать), но тогда я была счастлива. Мне нравилось гулять с Рыбкой по полям в сопровождении вечно апатичного Урана. И я любила Аню, поэтому приезжала к ней в центр после каждого её звонка, хотя в итоге эти вечные поездки заставили меня сесть на бордюр и заплакать. Я любила быть одной на пляже и вдыхать запах воды. Мне нравилось осознание того, что у воды есть запах. Мне нравилась медленная и обычная жизнь, против которой я бунтовала в свои шестнадцать.       Тогда я была счастлива. А сейчас я полна боли. И я убеждаю себя, что это хорошо, потому что это единственное, что я могу сделать. Поэты и писатели должны страдать. Я подписалась на это, когда в первый раз села за ноутбук и стала набирать текст. Я не могу без боли, и она это знает. Поэтому горе всегда со мной, даже в самые счастливые дни я ношу его в закоулках своей души, где оно ждёт подходящего момента, чтобы напомнить о себе.       Когда майское небо загорелось малиновым пламенем, разрезанным синими прожилками, как у мрамора, я записала в свой блокнот: «Художники должны учиться сочетать цвета у неба. Музыканты должны учиться у птиц, встречающих своей песней рассвет. Скульпторам нужно обратиться к формам женщин и изгибам гор. Но что остаётся писателям? Нам не к чему обратиться, потому что слово — это то, что принесли в этот мир мы, а не природа. Но у нас есть наше горе. И это горе ведёт нас, мы учимся у своей же печали». И я искренне считаю, что чем больше боли в моём сердце, тем лучше мой разум подберёт слова, чтобы её выразить.       Летом я лежала под яблоней, рядом был Дружок и Лапка, а впереди — беззаботные каникулы. Каникулы кончились, Дружок лежит под землёй на заднем дворе. И спустя где-то год я лежу в поле, ни одно дерево не прячет меня в своей тени. У меня на коленях Плутоний, рядом Уран жуёт траву, которую жуют все собаки, когда им нездоровится.       И в тот момент, я словно листала толковый словарь, и мой взгляд замер на слове «апперцепция». Нет, это не ответ на вопрос «кто я?». Или ответ? Но то, как я вижу этот мир, как я его описываю вам, — это всё мой опыт. И я не плакала, сидя в поле в окружении своих собак. Я, напротив, чувствовала себя гораздо спокойнее, чем сейчас, когда рассказываю об этом. И меня не тревожило, что со стороны я представляю собой странное зрелище. Я просто была, майское солнце ласкало меня, моё сердце ровно билось — и этого, казалось, было достаточно.       Май оказался полным выходных. На первомайские праздники к субботе и воскресенью прибавилось ещё два дня. И в честь 9 мая это повторилось. Я, разумеется, приехала домой. Но я ни разу не гуляла с Рыбкой (она отказывалась), Лапка не могла прийти из-за проблем дома, а Аня не возвращалась из Витебска. И я проводила дни одна. Но в этом была своя прелесть.       Здесь, дома, звёзды видны гораздо лучше, чем в Минске. Здесь перед сном я обязательно смотрю несколько секунд в окно на светящееся заправочное табло с ценами на бензин. И ночь утешает меня. Луна и звёзды, и ночной воздух. И я вспоминаю все эти фразы о том, что мы созданы из атомов звёзд. И я не верю. А что, а что если это звёзды созданы из наших атомов? И я знаю, что ни один учёный не сможет доказать, что это не так: в конце концов, все мы уже привыкли, что наш мир удивителен. В нём что угодно может оказаться правдой.       Снежный май вскоре сменился дождливым маем. В дождливые дни я особенно сильно чувствую грусть, что ношу в себе. Но запах мокрого от дождя асфальта приносит мне некое подобие счастья. Простите за поэта, который врывается в работу прозаика. Эти два типа вечно мешают друг другу, но я надеюсь, что когда-нибудь они научатся работать друг на друга и сотрудничать. Когда-нибудь…       В дождливые дни процент самоубийств выше, чем в солнечные. Наверное, поэтому я так хочу уехать туда, где вечное лето. Я не хочу умирать, но я знаю, что временами, смерти я жажду так же сильно, как жизни. В дождливые дни хочется предаваться саморазрушению. Хочется не вставать с кровати. Хочется уничтожить всё, над чем так долго работал. Если бы это было в прошлом веке, если бы вместо ноутбука у меня была бы печатная машинка, а вместо папки «Черновик» на моём столе под пресс-папье лежала бы стопка листов… Если бы это всё было так, я бы сожгла эту работу в дождливый майский день, а пепел пустила бы по ветру. Но мне нечего сжигать.       Прошло ещё немного времени и дожди прекратились. Аня вернулась в город, и мы встретились с ней в тёплый, солнечный день. Я ждала её к назначенному времени, сидя на крыльце моего дома, но её всё не было и не было. Мои мышцы были напряжены. Как в игре в волейбол, когда мяч летит на твою зону. И хотя он не летит в твои руки, пускай он вообще летит в аут, твои мышцы всё равно на всякий случай готовятся к действию. Аня не приезжала, а мои колени не переставали дрожать.       Она опоздала на сорок минут. Но её наряд, её макияж и улыбка всё объясняли и были замечательным алиби. И по-настоящему я простила её после нашего объятья — она передавила мне грудную клетку так, что я решила, что что-то внутри меня может сломаться. Хотя стойте, я ведь уже сломлена. (Вот и весь мой юмор.)       — Аня! Боже мой, ты приехала! Так долго! Я так долго ждала тебя, сидела на крыльце, всё подходила к калитке! О, ты прекрасно выглядишь! Хотя ты всегда прекрасно выглядишь, о чём это я? — и я рассмеялась, потому что была счастлива.       — О, как же я скучала, — мы шли по дорожке к моему дому. — Так, через два часа папа заедет и отвезёт нас в центр…       — Что?! Я думала мы будем весь день у меня. Нам нужно выгулять собак на поле. Ты же ещё не знакома с Плутонием. И мы бы собирали цветы. И украсили бы ими мою комнату и…       — Я хочу в центр. Мне нужны люди.       И я вспомнила о разнице между нами.       — О, ты тоже накрашена? — спросила Аня со странными нотами в голосе. — Или… что это? Будто ты легла спать с макияжем. Ты пыталась сделать смоки айс? Выглядит плохо. Очень.       — Так, может, ты меня перекрасишь? И да, спасибо за правду.       — Друзья для этого и нужны. Пойдём, сделаю из тебя куколку.       И когда я принесла свою маленькую косметичку, Аня быстро заморгала ресницами.       — И это всё, что у тебя есть? Помада, туш и тени?       — В Минске остался блеск и ещё там тональник, — и я смутилась. — Да, гораздо меньше, чем у тебя.       — Но эти тени… ужасны. Мне не нравится ни один цвет. А туш я подарила тебе… бог знает когда, я уже даже и не помню! Так! Мы поедем ко мне, и я сделаю всё своей косметикой!       — Никогда не видела смысла тратиться на косметику, — тихо сказала я, глядя в пол. — Хотя она мне и нужна. А вот ты и без неё хорошо выглядишь.       — Пока я ехала сюда, мы с папой немного из-за этого поругались. Знаешь, он не любит, когда я крашусь. Говорит, что я прячу свои гены, уничтожаю свою историю и жизни своих предков.       — Он настолько прав, что я об этом обязательно напишу, — сказала я. — Знаешь что? Я всё больше и больше прихожу к тому, что лучшие истории не в книжках — они в личных дневниках. Обычная жизнь достаточно интересная, чтобы затмить собой всякие выдумки.       — Ты всё ещё пишешь. И это так здорово…       — Я помню, что ты любишь людей, которые живут каким-нибудь делом, — я улыбнулась, — я стараюсь помнить всё, что ты любишь. И ты любишь краситься, так что я надеюсь, ты сможешь что-нибудь слепить из этого, — я указала на своё лицо, — когда мы приедем к тебе. Хотя…       И повисло молчание.       — Что хотя? — Анины брови сдвинулись.       — Хотя я не думаю, что это может мне помочь.       — В смысле? — недовольства в её голосе стало ещё больше.       — Неважно.       — Аня…       (Не могу удержаться и не написать «сказала Ане Аня», хотя на самом деле было так «сказала Аня Анне».)       — Аня, ты знала, что все считают тебя красивой?       Я посмотрела ей в глаза: она мне не врала. Мы никогда друг другу не врём.       — Кто все?       — Все! Все считают тебя красивой! И так и есть. Тебе нужно лишь сделать что-то с кожей, вот и всё. И буквально на днях Лиза говорила мне о том, что считает тебя красивой, и что твоя улыбка потрясающая. Она буквально восторгалась!       И я улыбалась. Я неосознанно улыбалась, пока она мне это говорила. И эта улыбка, настоящая и чистая, улыбка человека, не отдающего себе отчёта в том, что он улыбается, — эту улыбку я хочу себе эпитафией. Эта улыбка должна стать последними строками моей истории. Люди ради такой улыбки и живут.       В тот момент я была слишком счастлива и растеряна, чтобы ответить. А мне было что сказать. Я могла сказать о том, что мне ещё никто, кроме родителей, не говорил, что я красивая. Я могла бы сказать, что слова про улыбку важны для меня, ведь пространство между передними зубами всегда смущало меня. Я могла бы сказать ей хотя бы «спасибо». Но я была так счастлива и растеряна…       Тот день мы провели с ней вместе. Она накрасила меня, и я влюбилась в отражение. Когда она красила мои губы, её ладонь легла мне на затылок и пододвинула моё лицо к её лицу, словно мы собираемся поцеловаться. И из-за этого я смеялась. И потом я смеялась тоже. И только с попытки пятой Аня смогла накрасить мне губы своей красной помадой. А потом мы сидели на кухне, я делала фотографии в снэпчате (необъяснимо, но это делает меня жутко счастливой), а Аня готовила суп для родителей. И мы вместе ходили за продуктами, смеялись над редисом фаллической формы и ещё сильнее смеялись над тем, как пытались надеть на него прозрачный пакет.       И мы навёрстывали то время, что провели порознь. Аня стала оторвой, совсем как девушки из американских фильмов про подростков. У неё есть фальшивый документ, чтобы покупать выпивку. И она едва не стала женщиной на одной из вечеринок, но вовремя одумалась. Её жизнь полна сложных любовных драм. И, кажется, скоро она попробует спиды.       А я не такая. Я посмотрела все части «Звёздных войн» за то время, пока мы не виделись. И я снова покрасила прядь в красный. Я ухожу в поле, чтобы побыть одной и бегаю там, расставив руки, представляя себя самолётом, и чувствую свободу, запутавшуюся в моих волосах. Я ношу кроп-топы, хотя моя фигура не идеальна. И я давно уже не стремлюсь быть идеалом.       Мы такие разные. И всё-таки вот, смотрите. Улица маленького городка. Никого нет, только две девушки. Непохожие внешне и непохожие внутренне. Солнце уже опустилось к горизонту, птицы устроились на телефонных проводах и ветер пахнет молодостью и сладкой грустью.       Пока мы шли по пустынной улице, мы записывали видео: рассказывали, как провели день, играли в «пенис» и напевали: «Панда-панда», искажая новую песню Imagine Dragons. И как только видео было записано, мы остановились, чтобы посмотреть, что получилось. И когда наши голоса затихли, а экран стал чёрным, я увидела пустоту и, наверное, страх в глазах своей лучшей подруги.       — Что?       — Такое чувство, что я в прошлое смотрела.       И хотя я поняла, о чём она, я не могла не сказать:       — Это и есть наше прошлое. И оно вон там, — я указала за наши спины, туда, откуда мы пришли. — Прошлое находится на расстоянии двух метров.       И мы пошли дальше. И нам не было грустно. Чёрт возьми, мы же вместе! Когда мы вместе, нам некогда грустить, нам нет смысла грустить. Мы ведь даже с трудом смогли поиграть в «Правду или действие» тем вечером, потому что всю правду друг о друге мы давно уже знаем.       Но тем вечером, когда я уже была дома, из всех событий ушедшего дня, я вспоминала только тот момент, когда мы пересматривали видео. И я вспоминала слова Ани и чувства, переполнявшие её голос. И я думала о прошлом. О том, как каждая секунда настоящего мгновенно становится прошлым.       И мне кажется, именно поэтому я всё это пишу.