На границе Ноября (Зеркало Снов - 2)

Оленька: Лед больше не таял, хотя и нового снега пока не было, а выпавший в ту ночь свалялся и утоптался, и сквозь него снова виднелась черная, уже совершенно застывшая земля. И ходить стало до невозможности скользко. На деревьях не осталось даже намека на листья, а небо теперь постоянно было какого-то странного мутно-белого цвета. Я бы умерла от тоски в такую погоду. Особенно теперь. Без Белки, без Ксюши и комната, и сад казались странно опустевшими. К нам в комнату подселили новую девочку - Олесю, из параллельного с ксюшиным класса. Она была, кажется, ничего себе. Я надеялась, что мы легко уживемся вместе. Раньше я бы никогда не посмела смотреть на незнакомую почти девочку и решать, нравится она мне или нет. Однажды Эля спросила меня о чем-то, что могла бы решить и сама. - Почему тебе вдруг важно мое мнение? - удивилась я. - Ты же теперь старшая, - добавила она, как о чем-то само собой разумеющемся. - Я? - Ну да. - Олеся старше меня. - Но она новенькая у нас. Она не может считаться старшей, - безапелляционно заявила Эля. Что ж, пришлось это признать! И странно - я на удивление легко свыклась с этой мыслью. В комнате мы с Эльмирой почти не разговаривали, да и в саду бродили порознь. Крошке - той было легче всех. Она могла целыми днями болтать - ни к кому из нас конкретно не обращаясь и даже не заботясь о том, слышим ли мы ее, отвечаем ли мы ей. А на улице сразу же бежала к своему дружку, и, по-видимому, им вполне хватало общества друг друга. Мне она уже рассказала про него «по секрету» массу информации. Например, что он когда-то был влюблен в Басю, пока она жила у нас, и даже с самой Крошкой подружился с целью познакомиться с Басей. Но теперь Баси нет, а они до сих пор дружат. Я не чувствовала в эти дни ни особого одиночества, ни грусти, хотя мне не с кем было даже поговорить. А о чем говорить, если на то пошло? Зато был Дорел. Я его почти не видела, но я просто знала, что он есть. Здесь, рядом. Я не решалась специально искать его или подходить, даже когда видела на переменах или в столовой. Повода не было, а просто так... Зачем? Иногда, проходя мимо меня, он дарил мне недолгий взгляд, и этого было достаточно. Однажды, пробегая мимо музыкальной комнаты, я услышала нечто... странное. Ощущение было такое, как будто меня и в самом деле накрыло холодной волной, оглушило, а потом вынесло на поверхность. Я остановилась. Madrugada, o porto adormeceu, amor, a lúa abanea sobre as ondas piso espellos antes de que saia o sol na noite gardei a túa memoria…[1] (На закате порт засыпает, мой любимый, Луна качается на волнах Зеркальным отражением перед рассветом Я храню в ночи память о тебе) Зачарованная, я подошла к приоткрытой двери и заглянула внутрь. У окна стояла Белка, скрестив руки на груди, и пела. Я вспомнила, что она должна была приходить сюда репетировать… Но разве она должна петь не другую песню? Perderei outra vez a vida cando rompa a luz nos cons, perderei o día que aprendín a bicar palabras dos teus ollos sobre o mar… (Жизнь моя будет утрачена снова Когда свет разобьется о скалы Я утрачу день, когда узнала, что такое поцелуй Увидела твои говорящие глаза, в морскую даль устремленные) Глаза самой Белки были устремлены в пространство. А голос неожиданно бархатистый и низкий, даже чуть хрипловатый, шел, казалось, не из горла, а откуда-то из самых недр ее души. Черные волны вновь и вновь вставали из ниоткуда. Но разбивались у ее ног, не причиняя вреда. Veu o loito antes de vir o rumor, levouno a marea baixo a sombra. Barcos negros sulcan a mañá sen voz, as redes baleiras, sen gaivotas… (Тоска придет раньше, чем молва долетит Тенью долетит вместе с прибоем Черные корабли бесшумно рассекают утро Пустые гнезда оставлены чайками) Белка откинулась назад, руками нервно сжала себя. Ее глаза словно осветились изнутри. Всякая мягкость исчезла из ее голоса, он заструился, подобно солнечному свету, легко и неудержимо. Казалось, песня льется сама собой, и ни голосовые связки, ни легкие в ее создании не участвуют, даже губы Белки почти не двигались. Это как фигурное катание, подумала я. Или балет. Чем легче и естественнее кажутся движения танцоров, чем светлее их улыбки и безмятежнее лица, тем значит больше сил они в это вкладывают, тем невыносимее напряжение, тем сильнее боль… часто они, упорхнув со сцены, падают без чувств… но это и есть самое прекрасное, самое полное воплощение твоего творения, будь то песня, танец или сон, если ты вкладываешь в него все силы без остатка, но твоих усилий при этом никто не замечает, значит, все эти силы приложены правильно, все они растворились и напитали собой твое творчество… E dirán, contarán mentiras para ofrecerllas ao Patrón: quererán pechar cunhas moedas, quizais, os teus ollos abertos sobre o mar… (Чтобы они ни сказали, они солгут Чтобы найти себе Лоцмана За твои глаза устремленные в морскую даль Заплатят, возможно, несколько монет и покончат с этим) Возможно, и в самом деле, для Белки все не так уж плохо. Лучше быть хорошей - очень хорошей - певицей, чем плохой… А как, кстати, это называется?.. То, чем я собираюсь стать. Не Лучистая вообще, ведь и Белка не перестала быть Лучистой, невозможно сиять и лучиться ярче, чем она сейчас… Но именно ЭТО?.. Madrugada, o porto despertou, amor, o reloxo do bar quedou varado na costeira muda da desolación. Non imos esquecer, nin perdoalo… (На рассвете порт просыпается, любимый На безмолвных берегах одиночества Мы не забудем, не простим) «Она все равно не сможет жить, как все, - сказал тогда Дорел. - Спрятать свой дар, убить его, это ей не под силу. Он проявится как-то ИНАЧЕ». Теперь я поняла, что он имел в виду. У меня захватило дух от ее пения. Мне казалось, еще немного, и Сон распахнется прямо здесь во всей своей непредсказуемости и величии. Volverei, volverei á vida cando rompa a luz nos cons porque nós arrancamos todo o orgullo do mar, non nos afundiremos nunca máis que na túa memoria xa non hai volta atrás: non nos humillaredes NUNCA MÁIS. (Я вернусь, я вернусь к жизни, Когда свет разобьется о скалы Потому что гордость наша велика, как море И мы в бездну больше не опустимся Потому что в памяти твоей нет пути назад… И мы никогда не склонимся перед ними… НИКОГДА СНОВА). Я спускалась по лестнице, очень медленно, торопиться мне расхотелось. Я сама не понимала, почему меня охватило такое странное оцепенение после этой песни. Только что предстоящая жизнь мне представлялась лучезарной и жизнерадостной, как морской берег в солнечный летний день… Но сейчас мне напомнили, что море, это не только то, что видишь с берега в ясную погоду. Это нечто огромное, холодное, неприветливое и совершенно бездонное. Но значило ли это, что я отступлю или хотя бы остановлюсь?.. Нет, «que na túa memoria xa non hai volta atrás: non nos humillaredes NUNCA MÁIS». - Non nos humillaredes nunca mais, - повторила я. *** Но стоило мне увидеть Дорела, как у меня вновь потеплело на сердце. Хотя он сильно изменился. Побледнел и осунулся. Темные тени залегли вокруг глаз. И одевался он теперь гораздо теплее, толстый свитер закрывал его шею до самого подбородка, чуть ли не до носа, а рукава были длиннее рук. Может быть, он просто устал. И я могла его понять. Я решила, что сегодня могу подойти к нему. К тому же мне нужно было спросить его кое о чем. Мы сидели на крыльце, на перилах. Холодновато было, но терпимо. - Есть одна вещь, - сказала я, с трудом подбирая слова, - которую я до сих пор не могу понять. - Только одну? – Дорел удивленно приподнял брови. - Вернее, - поправилась я, - много вещей. Но одну в первую очередь. Все там, в Сне. То, что происходит, и что мы видим... Это мы создаем или все-таки они? Дорел покачал головой. - Они ничего создавать не могут, потому что способность творить они теряют вместе со свободой воли. Они могут лишь искажать уже созданное... Нам во вред, себе на пользу... И это у них получается прекрасно... Конечно, Сон вообще, это не только то, что мы создаем, это создавалось там веками. Всегда. Хотя в Лабиринтах, где нет ничего, мы все создаем сами. - В Лабиринтах? - Там, где мы с тобой недавно были. Значит, это называется Лабиринт, подумала я. Так странно - назвать Лабиринтом совсем пустое пространство. Где же там стены, узкие переходы и... Но я тут же поняла, что и стены, и коридоры там были. Только не снаружи, а внутри нас. - Лабиринт, это такое место в Сне, где нет ничего, кроме того, что мы сами туда приносим, - сказал Дорел. - А они... Они могут лишь попытаться использовать это против нас. И чем быстрей мы творим, тем больше у нас шансов... Этого избежать... Они могут использовать наши мысли только, когда они уже приняли форму. - То есть? - То есть - мы захотели и создали. Но между «захотеть» и «создать» нужно представить. И вот в момент представления они могут перехватить нашу мысль и использовать ее против нас... поэтому не трать на это много времени. Постарайся. Лучше импровизируй. - Да уж, постараюсь. - Вообще-то, - добавил Дорел немного смущенно, - мне легко советовать. Дело в том, что мы, Загорски, как-то отличаемся от большинства людей, даже Лучистых в этом плане... У нас это происходит всегда очень быстро почему-то. Наверно поэтому мы такие везучие. А еще помогает - знать иностранные языки и как можно больше. Чем больше разных слов для одного понятия у тебя в голове, тем легче их запутать. - Угу. Или самой запутаться. - Ну да, не без этого. Но надо же учиться, Оленька! Ничто не дается стразу. - Боюсь, пройдут годы, пока я осилю всю эту премудрость... - Всю эту премудрость ты никогда не осилишь. И это хорошо. Это самое лучшее в Сне, по-моему. Что ему нет конца. - Все, что он говорил тебе… Этот... - Это полная чушь, - сказал Дорел поспешно. - Бред. Это то, чем они утешаются, во что хотят верить, но это не о нас. Мы все равно победим, потому что… Рядом с нами такие, как ты… Мы победим. И все будет, как мы захотим, рано или поздно. Вот только... Я не знал, что это будет так... ужасно. Отец никогда никого не терял еще... Вот так. - Твоему отцу не было сколько лет, сколько тебе, когда он начал терять, - сказала я почти грубо. - Так что даже не сравнивай. Никто не виноват, что тебе пришлось начать так рано... - Ты бы ему обязательно понравилась. Думаю… ты бы стала одной из его любимых учениц. Нет, подумала я. Не стала бы. Но не потому, что не хотела бы. А потому что я ТВОЯ ученица, Дорел. - То письмо, про которое вы говорили тогда… - начала я и осеклась, увидев, как закаменело его лицо. - Извини, - тихо сказала я. - Письмо, - ответил Дорел задумчиво. - Я не знаю, чье оно. Хотя, наверно, кто-то знает, откуда оно. Оно просто есть в нашей семье… Сколько я себя помню - всегда. Ни начала, ни конца там нет, и никто не знает, кто его написал и кому. - Оно… любовное? - мне почему-то было неловко произносить это слово. - Любовное… Не знаю. «...Когда я не смотрю на тебя, я не вижу ничего, кроме тьмы. Но когда я смотрю на тебя - я не вижу тебя - только свет... ...Те, кто еще никогда не любил, думают, что самое большее, что вы можете подарить любимому - это себя самого. Неправда, это самое меньшее. Самое большее, что вы можете - это открыть ему его самого, подарить его ему. Показать его истинное лицо, которое от самого человека скрыто и открыто лишь истинно любящим... ...Раньше я никогда не смотрел на цветы, не замечал их, не дарил. Каждый цветок напоминает мне о тебе теперь. Но ты прекраснее любого цветка. Где мне найти цветок тебя достойный?.. ...Я не замечаю солнца, когда тебя нет рядом, закаты и рассветы меня только раздражают. Но когда я думаю о тебе - я вижу заходящее солнце и понимаю, как оно прекрасно. Но когда я вижу тебя, я вспоминаю солнце восходящее, и понимаю, что ты прекраснее... ...Твое ли сияние меня ослепило, мир ли поблек после того, как я тебя увидел. Всю силу и всю храбрость, отпущенную мне, нужно собрать, что бы произнести, не опуская глаз перед тобой – «моя любимая»!» Я не видела его лица. Но я слышала голос, которым он говорил все это, и понимала, что обращается он не ко мне… Ко мне он никогда не обратится с такими словами, таким голосом, это я поняла сейчас до конца. И как бы ни утешала себя, что мне все равно – мне было больно. Ну и что? Я сама этого захотела, я все равно буду его любить, и эта боль ничего не изменит. Да, подумала я, улыбнувшись себе сквозь наплывающие слезы. Это правда, Дорел. Я не вижу тебя, только свет. И без этого света все остальное становится просто ничем. Я просунула руку ему под локоть и теснее прижалась к нему, потому что на самом деле – вечерело и становилось холодно. И я могла это сделать. Он нашел мою руку и пожал ее. А я закрыла глаза и подумала о розе. Кинжал исчез, когда мы вернулись в Явь - или Дорел сам обронил его, когда ему нужно было поднять на руки Ксюшу - и роза исчезла вместе с ним. Глупо это или не глупо, но мне было ее жаль! Но я подумала, что всегда смогу вырастить новую! Почему бы и нет? Ведь видела же я розу за несколько минут до того, как Дорел пришел к нам - я почти уверена, что видела. Сейчас мы почти рядом с тем местом. Правда, земля совсем промерзла и окаменела, и последние листья стали трухой, но это не должно было меня останавливать. Мы можем то, что можем. Я представила себе росток с острой верхушкой - как он упрямо рвется сквозь землю, подобно маленькой зеленой стреле. И оказавшись на поверхности, тянется выше и дальше, несмотря на холод и отсутствие солнца. И крошечный бутон изнутри наливается алым. Я твердо знала, что если встану, найду его на том самом месте.