На границе Ноября (Зеркало Снов - 2)

Дорел: Оставшись один в камере, я первым делом стянул с себя свитер - холод не даст мне заснуть, хотя бы первое время. Здесь действительно было холодно, как в настоящем застенке. И темно. Никаких окон. А электричество выключали, наверно, около девяти – часов у меня тоже не было. Но здесь была кровать, настоящая, с простынями и одеялом, вполне себе удобная. Но ложиться я опасался. И даже садиться на нее, а больше некуда было - стулья в камере не предполагались. Поэтому я сел прямо на пол, подстелив свитер - сам пол был уж слишком холодный. Спать нельзя, но и простудиться насмерть тоже не хотелось. Я согнулся, уткнувшись головой в колени и сцепив руки на затылке. Так еще можно было терпеть холод, к которому я слишком чувствителен. Иногда я думал, а настоящее ли место, где я нахожусь. Я ни разу не видел других больных… Или заключенных, не знаю, что там было ближе к истине. Коридор, которым меня проводили, всегда был пуст... Но, наверно, так и положено? В таких местах? Собственно, я довольно многого не знал о реальной повседневной жизни обычных людей и теперь жалел об этом. Хотя, возможно, знание о психиатрических больницах не относится к категории повседневных, многие ли из людей знают взаправду, как там все? Или как там должно быть. По правде говоря, я себе это представлял несколько иначе - может, ошибался? Может, все было правильно там? Не знаю, но мне почему-то казалось, что, по крайней мере, с детьми не должны были обращаться так же, как со взрослыми, даже если они психи... Но не может же ребенок быть таким же психом, как и взрослый, и обращение, наверно, должно быть другое. Я не представлял, что даже в настоящих больницах детей могли бы просто запирать в их комнатах с зарешеченными окнами и оставлять одних... Наверно, в настоящих больницах все же по-другому. Впрочем – в моей комнате решеток не было. И окон тоже. Может, мои «доктора» полагали, что если я потеряю ориентацию во времени, перестану замечать смену дня и ночи, это смутит меня?.. *** …Звали их Тишевский и Горицкий… Первый явно был поляк, интересно даже, он действительно был поляком или это образ?.. Я бы предпочел, чтобы они оказались ненастоящими. Если с их стороны это была игра в «злой полицейский – добрый полицейский», то играли они достаточно бездарно. Фамилия их ассистента была Бадисов, но его я почти не видел… Он все время возился где-то за моей спиной или сбоку, да и не стоил он того, чтобы на нем особо заострять внимание. Он еще сопровождал (вернее, конвоировал) меня из моей камеры в медицинские кабинеты и обратно, но и тогда держался по большей части у меня за спиной. Кроме этих троих я никого из персонала здесь не видел. Я не был уверен, были ли эти фамилии настоящими. Вряд ли. Не был уверен, что они вообще у них были. Возможно, я придумал их для того, чтобы хоть как-то называть. Возможно, были у них и имена, но их я знать не желал принципиально. Даже если они мне их и называли, я не захотел их услышать. Имя - это что-то личное. А они не были личностями в моем сознании. Тени, куклы, не более того. Я не мог - не имел права - испытывать к ним чувства, как по отношению к людям! Ненависть, интерес, уважение, страх, какие бы то ни было. Они не существуют. Вот что я внушал себе. В МОЕЙ реальности не существуют. Все то, что происходит, это вообще ошибка, случайный сбой. Пройдет совсем немного времени, и все наладится. Я не должен позволять им коснуться моей души или сделать так, чтобы там остался хоть какой-то заметный след… Потом - их не должно быть даже в моей памяти. Когда мне приходилось их видеть или даже думать о них, я старался сосредотачиваться на их халатах, одинаково белых и неразличимых, я смутно представлял себе фигуры в этих халатах - высокие и худые - не знаю, были ли они такими на самом деле? Лица я представлял весьма условно. Гладкими и кукольными. С одинаковыми аккуратными чертами. Ну не совсем уж одинаковыми. С этим тоже нельзя было перебарщивать… Нужно было держаться около реальности. У Тишевского был длинный прямой нос, что несколько портило его безлико-приятную внешность. Его прилизанные волосы были ярко-рыжими. А Горицкий носил очки и был блондином со слегка вьющимися пушистыми волосами, то есть они были бы вьющимися, если бы он не стриг их так коротко. Этих деталей было достаточно чтобы отличать их друг от друга - а большего мне и не требовалось. *** Меня, можно сказать, и не трогали. Впрочем: одна попытка была. Но слишком топорная, на удачу, а вдруг я окажусь полным идиотом и слабаком. Как им хотелось бы. После очередного раза, когда меня долго лишали физического сна, и моя нервная энергия была предельно истощена, меня привели к Тишевскому. Усадили в кресло вроде зубоврачебного – подозрительно мягкое, но сама ассоциация с кабинетом дантиста уже не давала расслабиться… Руки уложили на подлокотники, голову на изголовье. Я ждал, что меня как-то прикрепят, но как видно, в этом не предполагалось необходимости. Мне в моем тогдашнем состоянии было все равно. Я равнодушно наблюдал за тем, как готовят шприц и мне в локоть вводят что-то. Если снотворное, то трижды глупо – я просто отрублюсь и все. Мучительно именно этого и хотелось, но нет, не все так просто, я это почувствовал и сразу напрягся. Тело мое оцепенело. Теперь я не мог даже открыть глаза. Это не было буквальное оглушительное снотворное, но в таком положении мне оставалось только спать. Чьи-то холодные - очень холодные - пальцы легли на мое лицо и шею. Большие пальцы прижали уголки век, не давая открыть глаза. Мизинцы чуть ли ни впивались мне в горло где-то около ушей, не позволяя сделать глубокий вдох. Внутри головы и перед глазами все подернулось мутным туманом. И я уплывал туда, в туман, неудержимо и неизбежно. - Ну же, Дорел, - голос мягкий и холодный, под стать пальцам, звучал даже не над ухом, казалось, он уже внутри головы, - покажи мне… Ты ведь умеешь это, не так ли?.. Я бы мог попробовать сопротивляться. Но здесь и сейчас это не имело смысла. Потому что то, о чем он просил тоже смысла не имело. Покажи и расскажи - это ведь почти одно и то же. Это звучало как: «tell me a fable, tell to me». «Dimmi una favola, dimmi la tu». «Расскажи мне сказку, расскажи же мне»… Как старая, до слез знакомая песня. - Покажи мне этот сон… …Пальцы соскользнули с лица и шеи - оттаяли. Я осторожно сглотнул. Глаза все еще было трудно открыть: ресницы будто смерзлись и подернулись инеем, зато губы пересохли. Лицо и шея болели, я не сомневался, что там, где прикасались эти пальцы, останутся синяки. - Это был не твой сон, - раздался все тот же голос. Теперь вне всяких сомнений НАД головой. Я, кажется, позволил себе чуть шевельнуть уголками губ в подобии улыбки. «А никто и не говорил, что будет мой». От пощечины моя голова мотнулась в сторону, но улыбка на этот раз вышла по-настоящему блаженной. Он услышал меня. Услышал и среагировал. Раз так, значит, я его задел, вывел из себя, что само по себе уже здорово… Но главное то, что он ВЫДАЛ себя. В этом было наше преимущество перед ними даже здесь. К хорошему привыкаешь быстро. К плохому гораздо медленнее. Какими бы ни были наши способности в Сне, пока мы жили здесь, мы крепко стояли ногами на земле и помнили о том, чего мы не умели когда-то. Им, привыкшим к Сну, было сложнее справиться с массой бытовых неудобств в Яви. В частности с необходимостью ГОВОРИТЬ всегда ртом. И СЛЫШАТЬ соответственно только ушами. Собственно, я с самого начала знал, кто передо мной… Но они только что под этим подписались. - А бить пациентов по лицу вам врачебная этика позволяет? - на этот раз мне, кажется, удалось выразиться вслух. - Ты не пациент. Ты подопытный. Его голос звучал теперь из дальнего угла комнаты, оттуда же доносилось позвякивание инструментов. Может, он нервничал, может, играл на моих нервах, может, действительно готовил очередную гадость. В любом случае, этого раза ему не переиграть. - Я все равно заставлю тебя. - Вряд ли. - Я заставлю. Каким бы ты ни был, ты еще ребенок. Ты слаб. Ты не сможешь сопротивляться долго. - С другими попробовали - обломались?.. - Мы и не пытались. Зачем понапрасну тратить силы, когда есть более легкий путь? - И как? Каленым железом? Или проведете мне трепанацию без наркоза, чтобы вправить мозг? Или встанете на колени и скажете: «Подчинись, а то у меня сердце разорвется»? Наверно, мне не стоило язвить. Глупо, смелее, чем я есть, мне все равно не выглядеть, а его этим не проймешь. - Ребенок не может бороться со взрослыми, Дорел, - холодно сказал он. - Тебе не удастся долго противостоять нам. Я бы предложил закончить все быстро… и безболезненно, но ты не согласишься. Просто знай - ты в любом случае обречен на поражение. После этого случая он больше ничем не выдавал себя, играл заученную роль доктора. Тот, второй тоже. Хотя, возможно, он и был доктором – в реальной клинике, где я находился - или же его, как и ассистента, вообще не существовало. Просто иллюзия для вящей правдоподобности. Чтобы Явь теснее облегала меня своим законами и правилами. Именно тогда я начал заставлять себя думать по-итальянски. Случайно припомнившаяся песня навела меня на эту удачную мысль. Я этот язык знал пока не очень хорошо. Хуже намного, чем испанский, русский, польский или даже английский. Мысли на нем ползли медленно и всегда держались конкретного предмета, не касаясь подсознания, не давая им туда проникнуть. И все же на итальянском мои мысли были способны рождать вполне определенные плотные образы, заполнявшие мою голову. По-немецки я бы, наверное, еще так не смог... По-французски или по-ирландски тем более. Слова на этих языках были бы чужеродными в моей голове, и настоящие мысли легко проникли бы сквозь них помимо моей воли - этого допустить было нельзя.