Чёрный лёд

Любовников и друзей так же не выбирают, как и родителей. Жизнь сама нам их даёт и сама же их у нас отбирает (с). Джеймс Болдуин «Комната Джованни».

      Крови было много. Так много, словно кто-то до краёв наполнил ею ванну и погрузил туда истерзанное тело. Кто-то, кто собирался утопить свою жертву в крови, но в последний момент передумал и решил пустить в ход иные, более действенные методы, которые, впрочем, дали осечку.       Запах, напоминающий мокрое железо, витал в воздухе, затмевая способность здраво мыслить и порождая животный страх — на него не действовали уговоры, он побеждал всё и всех. Вкус её, пресный и отталкивающий, пробуждающий перманентную тошноту, всё ещё был во рту; стоило коснуться губ языком, чтобы ощутить его — желудок тут же скручивало в спазме, но рвоты не было. Кажется, он всё выблевал раньше. Вместе с кишками и внутренностями. Во всяком случае, он был уверен, что дела обстояли именно так. Цвет её, тёмный и насыщенный, заполнил пространство вокруг. Руки были перемазаны ею. Волосы, буквально пару часов назад уложенные профессионалом и спадавшие на лицо красивой медной волной, слиплись на затылке, прилипали к шее и к вискам, напоминая бурую грязную тряпку. Кровь пропитала его одежду, ворот рубашки был разорван, пиджак — потерян, обувь — тоже.       Он искупался в крови, погрузившись в неё с головой и лишь чудом вынырнув на поверхность.       Он понимал: нужно что-то сделать, добраться до людей, любым способом связаться с отцом — Ирвин Далтон не оставит всё, как есть, не спустит с рук такую провинность, обязательно вмешается, определит виновным меру наказания, и каждый из них получит то, что заслужил.       Понимал, но сил не хватало. Телефон остался в машине, людей поблизости не было — только угнетающая тишина. Ногти царапали влажную землю, под них забивалась грязь, но ухватиться, чтобы найти точку опоры и подняться на ноги, было не за что. Он постарался принять вертикальное положение, но и эта попытка привела к очередному провалу. Каждое движение приносило с собой новые страдания, в затылке пульсировала боль, ныли рёбра. Вроде бы он услышал хруст одного из них, когда его впервые ударили с размаха ногой в живот. Может, не одного, а нескольких. Саднило горло, а на шее, расчерченной посредине широкой бороздой, оставшейся от удавки, горели, уверяя в реальности происходящего, буквы, нанесённые лезвием острого ножа. Проклятые буквы, складывающиеся в омерзительное слово, звучащее приговором и ставшее реальностью в этом вечер.       «Шлюха».       Он хотел закричать, позвать кого-нибудь, привлекая внимание, но голос сел, и из горла вырывались одни невнятные хрипы.       Он помнил, как закрылась с громким хлопком дверь у него за спиной. Вдоль позвоночника прошёл лёгкий холодок, порождающий внутреннюю дрожь. Он понял, что попал в ловушку, но капкан захлопнулся, и остро заточенные края впились в плоть, исключив возможность побега.       В приглушённом свете всё казалось зловещим, в воздухе веяло опасностью. У неё был запах дорогого алкоголя, сигаретного дыма и терпкого одеколона — нескольких ароматов, смешавшихся в один. Все эти запахи оседали на его коже, въедались в неё, становясь напоминанием. И в сравнении с ними запах крови был шикарным. Опасность таилась в прищуренных глазах, смотревших с повышенным вниманием, в искривлённых усмешкой губах, в пальцах привычным жестом прошедших под носом и потянувших, ослабляя, узел галстука. В остатках белой пыльцы, усеявшей столешницу, и имевшей мало сходства с сахарной пудрой.       Он отступил назад, зная, что за ним наблюдают со всех сторон, и эти взгляды уже сейчас вспарывали кожу не хуже лезвия, пришедшего им на смену. Он чувствовал себя так, словно находился под прицелами телекамер и наблюдением репортёров, желающих вызнать самые грязные подробности его жизни. Разница заключалась лишь в том, что с повышенным вниманием и периодически проскальзывающей бестактностью журналистов он научился справляться. Акулы пера приносили с собой головную боль и могли кого угодно довести до нервного срыва, но сравнивать их с этими людьми было, по меньшей мере, нелепо.       — Скажи своим ублюдочным подпевалам, чтобы они открыли дверь, — произнёс он твёрдо.       — Торопишься куда-то? — улыбнулся тот, кого он ещё недавно считал другом. — Заглянул всего на пару минут и уже убегаешь?       — Выпусти меня отсюда, — повторил он.       — А иначе что?       — Ты сам всё это знаешь. Не переходи дорогу Далтонам. В противном случае...       — Пугаешь меня своим легендарным папочкой? — усмехнулся Зак, прихватив со стола полупустую бутылку и делая глоток. — Смотри-ка, я уже обмочился от страха. Старик твой, конечно, персона значимая, но меня им не напугать.       — Дай мне уйти.       — Да никуда ты не уйдёшь, — раздражённо бросил Зак, снимая галстук окончательно и бросая его на стол; аксессуар приземлился среди карточек, пакетиков с «пылью», — судя по количеству, на неё было спущено целое состояние, — окурков и опустевших стаканов, — до тех пор, пока мне этого не захочется. А мы пока не закончили. И даже не начали.       Снятый галстук был условным знаком.       Он понял это слишком поздно.       Удар нанёс любитель, но и профессионал не сделал бы этого точнее. Сумасшедшая боль прошила затылок, и он, не сумев устоять, полетел вперёд. Земля ушла из-под ног, запах крови, прежде мерещившийся ему, стал реальным.       — Только по лицу не бейте! — с опозданием крикнул Зак. — Оно мне нравится. Пусть останется красивым.       Он не спрашивал, почему это происходит. Он не спрашивал, за что его пытаются наказать. Он не спрашивал вообще ничего. Последнее, что он сказал в этот вечер, вылилось в лаконичное «сволочь», а после — слов не было. Только бессмысленный крик, ушедший в пустоту — причина сорванного голоса.       Их было четверо. Четверо незнакомцев. И Зак, внимательно наблюдавший за происходящим и время от времени раздававший указания.       Он ошибочно полагал, что знает Зака, как свои пять пальцев; сегодня он понял, насколько заблуждался. В этом человеке, желавшем его уничтожить, не было ничего знакомого, даже отдалённо. Зак затягивался сигаретой с приторным вишнёвым ароматом и стряхивал пепел прямо на пол. Паркет в его пафосной гостиной и без того был безнадёжно испорчен алыми разводами, крошки пепла, оседающие серыми снежинками, большой роли уже не играли.       Персональный кошмар расцветал всеми оттенками красного, звучал в треске разрываемой ткани и хрусте сломанных костей. Слова прозвучали с опозданием, к моменту, когда Зак закричал, предупреждая о необходимости сохранения лица своей подопытной крысы в первозданном виде, ему успели сломать нос, зарядив носком начищенного ботинка по переносице.       Кошмар без конца и края.       Добро пожаловать в ад, детка. Тебя ждали. Долго ждали и теперь отведут душу так, что ты запомнишь этот урок на всю жизнь.       — Ломайте ему руки, ноги, а лучше — сразу позвоночник, чтобы он никогда не поднялся, — произнёс Зак, в последний раз затянувшись сигаретой и с ожесточением мазнув окурком по краю пепельницы.       — Так сразу? Может, развлечёмся для начала? Давай используем его, как девчонку? Смотри-ка, и, правда, красивая сучка. Рыженькая... У них, говорят, темперамент, что надо. Как таким не воспользоваться? — глумливо протянул один из незнакомых ему приятелей Зака. — Эй, кукла, сосать умеешь?       — Да ни хера он не умеет. Он тебе скорее член отгрызёт, чем отсасывать возьмётся, — фыркнул Зак, наматывая, словно приноравливаясь, на ладонь шёлковую тёмную ленту галстука. — О чём ты вообще? Он даже с девчонками никогда не спал, свихнувшись на своих соревнованиях и победах. А ты говоришь...       — Тем лучше. Сами его всему научим. Открой рот, куколка. И без глупостей, иначе без зубов останешься.       — Ты свихнулся? Ты, правда, собираешься это сделать? Он уже почти труп. Сколько там ему осталось?       — Нет, не свихнулся. Да, собираюсь. До утра он однозначно протянет, что там дальше — не имеет значения. А то, что еле жив — даже лучше. Мы его так приложили, что он и сопротивляться не будет. Делай с ним, что угодно. Откинется — никому не проболтается и никто не узнает, кто его так отделал. К тому же... разве ты его не хочешь? Только не ври мне. Я ведь по глазам вижу.       Глотать было больно, и он, повернувшись ценой невероятных усилий на бок, сплюнул скопившуюся слюну.       Ладонь, продолжавшая шарить по земле, наткнулась на что-то длинное, усеянное мелкими острыми колючками.       Затуманенное от боли сознание не сразу подбросило ответ, что это могло быть. Исцарапав руку, он вспомнил, что это. Роза. Конечно, роза.       Чёрные розы для чёрного короля...       Они вышвырнули его здесь, думая, что он мёртв. Мозги, разжиженные алкогольным и наркотическим дурманом, работали с трудом и дали сбой — отчаянная пятёрка не довела дело до финала и не вырыла для него могилу. Случись это, он бы, очнулся, осознавая, что его засыпают землёй. А, с большей долей вероятности, не очнулся бы вовсе.       Они менялись, определив очерёдность сломанными спичками, словно решали судьбу детской игры, а не живого человека.       Он запомнил их лица. Каждую грёбаную чёрточку внешности, каждую родинку и едва различимое пятнышко от зубной пасты в уголке рта. Каждую белую пылинку под носом и каждый шрам, если таковые были. Каждый взгляд. Они словно выплывали из тумана по очереди и отпечатывались на сетчатке, он видел их звериное наслаждение и снова погружался в темноту. Они кончали с громким стоном и сыто, как пиявки, отваливались в сторону, будучи полностью удовлетворёнными. С не меньшим, чем во время участия, удовольствием наблюдали за порнографией в режиме реального времени, где в роли актёров выступали их товарищи и неслучайная жертва. Им было хорошо, отлично даже, а по его телу растекалась боль — крови становилось всё больше, она красила кожу, она падала крупными каплями на паркет.       Он мысленно убивал каждого из них, а наяву умирал сам.       Зак был первым и последним. Его запоминать не требовалось. Его он и так знал. Друг детства. Давно знакомый, закадычный. Друг, ради которого можно шагнуть в огонь и прыгнуть в воду — только бы спасти и не дать погибнуть.       Друг...       Сдохнуть тебе в тюрьме, сука. А перед тем, как тебя там добьют, пусть хотя бы раз пустят по кругу, чтобы ты на собственной шкуре прочувствовал, каково это.       Его умиротворённое, ненормально счастливое лицо, сомкнутые веки и подрагивающие ресницы, приоткрытый рот и тёмно-русые волосы, прилипшие ко лбу, производили неизгладимое впечатление.       — Давай, — шепнул Зак, и он не сразу понял, что слова эти обращены не к нему, а к кому-то другому.       Что означает это «давай» он вскоре ощутил в полной мере, когда рот зажала чья-то ладонь, а на горло легла уже знакомая удавка-галстук, затягивающаяся с потрясающей скоростью, лишающая возможности сделать новый вдох. Руки и ноги были притиснуты к полу, он не мог пошевелиться, не мог вывернуться, избавляясь от тонкой узкой ленты, что обвилась вокруг шеи. Он попытался это сделать — ему выкрутили запястье с таким потрясающим садистским удовольствием, что искры из глаз посыпались. Крик заглушили чужие пальцы, плотно прижавшиеся ко рту.       Зак откатился в сторону, застегнул брюки и достал из кармана складной нож. Приставил его к шее, царапая кожу и прорисовывая на ней первую букву короткого, но запоминающегося послания.       — Не против, если мы тебя немного пометим? — спросил с преувеличенной заботой.       — Можешь пока попытаться смыть с себя позор. Ну, или позволь помочь тебе сделать это, — насмешливо произнёс кто-то, вложив в раскрытую ладонь лезвие и сжимая её в кулак; острые края врезались в кожу, и по пальцам тоже засочилась кровь.       Окончательно помутившееся сознание рассыпалось на сотни ярких точек-пятен и утонуло в черноте.       А вернулось только тогда, когда его вытащили из машины и швырнули на землю. Он слышал приближающиеся шаги. Он не удивился бы, наставь Зак пистолет на мёртвое, по мнению их компании, тело и выпусти в него всю обойму. Для подстраховки и успокоения совести, если таковая имелась.       Нет человека — нет проблемы.       Вопреки ожиданиям, пистолета не было, не звучали в ночной тиши выстрелы.       — Покойся с миром, упавшая звезда, — произнёс Зак.       Сверху посыпалось что-то лёгкое, невесомое и до одури сладко пахнущее.       Он ненавидел розы с их превозносимым многими людьми изяществом. С колючками, оставляющими на коже мелкие царапинки, и гладкими тёмными листьями, вечно побитыми коричневыми пятнами. Теперь, сжимая в ладони стебель, он возненавидел их вдвойне.       Усыпанный розами.       Или погребённый под ними?       Романтика, чёрт её подери. Небо, усыпанное алмазами. Ночь, ознаменованная лишением невинности. Если бы ему не было так плохо, он бы засмеялся, осознав в полной мере, насколько извращённым получилось для него это определение.       В памяти всплывали ненужные и незначительные факты. Например, о том, что согласно одной из версий, опубликованных в литературном произведении, поэта Райнер Мария Рильке убила роза. Автор утверждал, что это была нелепая случайность, приведшая к трагедии. Поэт оцарапал палец шипом, в рану попала грязь и спровоцировала заражение крови. Безобидный, на первый взгляд, цветок, а такие серьёзные последствия. На самом деле, Райнер Мария Рильке умер от лейкемии или, как её иначе называли, белокровия, и единственная связь поэта с розой прослеживались лишь в том, что он выбрал в качестве надписи для своего надгробия определённые строки.       Роза, о чистая двойственность чувств, каприз:       Быть ничьим сном под тяжестью стольких век.       Он сжал ладонь сильнее, позволяя шипам впиться в кожу и не боясь заражения. Его отымели, избили, порезали и чуть не задушили четверо незнакомцев и один знакомый, которому он прежде доверял, как самому себе. Его вышвырнули из машины где-то на окраине города, посчитав мёртвым, и на прощание посыпали лепестками роз, организовав чисто символическую церемонию прощания без погребения. Его раны давно облепила грязь — переживать после этого о царапинах было так же разумно, как выходить на холод, намазавшись солнцезащитным кремом. Нечего терять. Всё, что можно было потерять, уже потеряно. Каплей крови больше. Каплей меньше. Не имеет значения. Больше вообще ничто не имеет значения, кроме желания из последних сил ухватиться за жизнь. И мести, которая обязательно свершится, как только — и если — он доберётся до дома.       «Я выживу, — подумал он. — Назло тебе выживу. И посажу розы на твоей могиле, Зак».       Рана на затылке вновь напомнила о себе тянущей болью, и он поморщился.       Да, выживет. Может быть. Если выберется отсюда. Хотелось бы верить в лучшее, но шансы ничтожно малы, и с каждой минутой всё труднее оставаться в сознании. Всё труднее отделять реальность от видений, в которых приходят враги, обещая, что кошмары никогда не закончатся.       Он закрыл глаза и прижался щекой к земле, наслаждаясь её прохладой. Время как будто остановилось. Запеклось, словно кровь, образуя твёрдую багровую корку, под которой, стоило лишь задеть её ненароком и содрать резким движением, чтобы не раздражала, скрывалась новая порция боли.       Сопение и мокрое тёплое прикосновение к лицу в очередной раз вытащило его из забвения. Он с трудом приподнял веки. В глазах двоилось, силуэты проносились в безумном хороводе. Перед ним, радостно виляя хвостом и высунув длинный розовый язык, стояло мелкое недоразумение, по ошибке названное собакой. Судя по ошейнику цвета фуксии, украшенному миниатюрным медальоном, собака была домашней, и сейчас где-то поблизости находилась её хозяйка.       — Хоуп! — раздался женский голос, с каждым словом становившийся всё громче и различимее. — Хоуп, немедленно иди сюда! Если ты опять нашла на помойке какую-то дрянь и ешь её, я за себя не ручаюсь.       — Хоуп, — одними губами повторил он, по-прежнему не слыша своего голоса и сомневаясь, что его услышат другие.       Попробовал улыбнуться, но, кажется, вместо улыбки получилась убогая гримаса.       Ладонь скользнула по шерсти собаки, поглаживая. Собака залаяла сильнее, но не отошла, не побежала на зов, продолжая заглядывать в лицо находке и подзывая хозяйку.       Хоуп.       Как символично.