Реквием — "Во славу Ничего"

      Цветущие яблони пахнут одуряюще-сладко — солнце, распустив кроваво-алые локоны, сухими теплыми губами целует рваный край неба на западе. Медленно погружающийся в блаженную летнюю дрему мир окутан розовато-белой дымкой осыпающихся невесомых лепестков — окутан закатом, жизнью в самом лучшем ее облике и убаюкивающей ностальгией. И все столь пьяняще-расслабленно, все легко, словно не мелодичный стрекот кузнечиков или игривый быстрый сквозняк, все так мечтательно, таинственно — мимолетный сон наяву, изящное в своей неуловимой небрежности обыденное волшебство…        Двое детей сидят, прячась от посторонних взоров и всяческих распорядков за пышной кроной, на толстенной ветке векового дерева. Не слишком высоко, но достаточно, чтобы никто не обратил на них внимания, проходя мимо. Она — лохматая, счастливая, сбросившая туфли и радостно болтающая босыми ногами. Он — тихий, серьезный, задумчивый, однако не умеющий не улыбаться, хотя бы едва заметно, в ответ на ее лучезарную улыбку. Они едят землянику и наблюдают за небом.        Детство — сладкий вкус, липкие пальцы и нежные летние мечты.  — И мы поженимся, — увлеченно рассказывает она, украдкой поглядывая на него лукаво, смешливо и совсем по-женски смущенно. На ее маленьком личике совсем не подходящее заразительно-лучезарному взгляду и звенящему энергичному тону выражение кроткого смиренного счастья. — Я буду твоя невеста. Когда-нибудь, когда мы будем взрослыми.       Он хорошо понимает, что это — невозможно, но ему не хочется вспоминать о плохом, когда вокруг все так светло и сладко, когда уплывающее солнце такое ласковое, а воздух до отказа пропитан верой в чудеса. Когда она — она, в дорогом голубом платьице, с драгоценной брошкой, с тяжелыми сережками, маленькая княжна, любимая дочь правителя этих земель — говорит обо всем этом с такой непосредственно-непоколебимой уверенностью, будто чего-то другого и быть не может. Поэтому он — в довольно дешевой одежде младшего слуги — улыбается и, тоже смущенно, вплоть до некоторой робости, кивает, опуская взгляд.  — Если вы вдруг пожелаете того — обязательно. Несомненно то, что я всегда буду вас защищать, Госпожа Лили.        Она неглупая — она все прекрасно понимает. Но тем не менее, с поспешной пылкой неуклюжестью облизав пальцы, тянется к его руке, осторожно — на всякий случай, чтобы ненароком не причинить боли — и вместе с тем довольно-таки крепко сжимая абсолютно ледяную ладонь. Желая этим жестом всего — согреть, поделиться своим искренним жизнелюбием, показать, что готова за него держаться и по своей воле ни за что не отпустит. Он стыдится касаться ее — не только из-за того, что его конечности столь холодны.       У нее глубокие карие глаза, похожие на карамель, роскошные косы цвета древесной коры, здоровый румянец на щеках, озорные хитрые веснушки — она милая девочка. У него же глаза диковинного цвета расплавленного золота, заостренные уши, неестественно резкие для человека черты, несколько спрятанных седых прядей в угольно-черных волосах и трупно-бледная кожа — он полукровка. Им обоим, разумеется, это отлично известно.  — Госпожа Лили… — слабо бормочет он, переходя уже на шепот. Он бы, наверное, отдернул от нее свою руку, если бы не считал это бесцеремонным и наглым. Если бы не дорожил ее прикосновениями больше, чем всем эти безграничным прекрасным небосводом над своей головой.        Она улыбается, словно храня какой-то веселый секрет, хотя незримая печаль комом подступает к ее горлу. Ей было бы больно слышать что-нибудь в духе: «Вам не стоит так оскорблять себя» — поэтому он, хорошо изучив ее природу, незаметно закусывает тонкую губу и молчит. Лили точно не знает, как много ему довелось пережить до их встречи, но она имеет возможность судить об этом по количеству людей, презирающих его и относящихся к нему плохо даже сейчас, здесь, в ее доме, и по количеству шрамов. Не только на его теле. Неспроста же он так болезненно воспринимает прикосновения и добрые слова?..  — Это звучит так, будто бы ты собираешься стать моим рыцарем, Зиг-кун, — тем не менее, со скребущей тяжестью в груди смеется, она. Ей хочется снова прогнать от них тоску, вернуть легкомысленное счастье уединения.  — Ваш брат был столь добр, что отметил у меня некоторый талант в обращении с холодным оружием, — он почти разучился верить в вероятность хорошего исхода, однако для нее готов болтать о хорошем с той детской непосредственностью, которой у него не было уже давным-давно. — Быть может?        Она с аппетитом съедает последнюю ягодку и мягко обнимает его за предплечья — он напрягается. Видя его худую угловатую фигуру, ни за что нельзя было бы подумать, что упомянутая похвала являлась сколько-нибудь справедливой. Однако истина есть истина — Зигизмунду, которого маленькая княжна ласково зовет Зигом-куном, отлично дается искусство меча. Наверное, единственно потому, что он остро осознает необходимость обрести силу. Чтобы защитить Лили.        Ей необязательно догадываться, до какой степени он, в столь юном возрасте, разочарован в жизни — во всем разочарован. Реальный мир — омерзительный, холодный, злой, похожий на не ведающий жалости кровавый бич. Мать этого мальчика, никогда его не любившая, очень рано умерла, ее родственники, эльфы, попытались навязать его отцу, — отец его не принял, совершенно буквально вышвырнув на улицу, где люди не проявили к нему ничего, кроме неприязни и презрительной злобы. Он никому не был нужен — и его часто, много и сильно били, того больше оскорбляли и унижали. Связь между расами всегда считалась чем-то отвратительным — а он является прямым подтверждением существования подобных связей, то есть чем-то таким неестественным, аморальным, постыдным и для человеческого, и для эльфийского рода.        Он был на грани голодной смерти, когда встретил девочку, которая спасла его — и которая стала его спасением. Лишь только одно ее существование доказывало ему, что не все безнадежно. Что случаются чудеса, что существует то, что зовется состраданием, милосердием и добротой — лишь одно ее существование. Но мир жесток — очень, и понятие справедливости для судьбы — пустой звук. Уж полукровка знает это наверняка. И мир легко может попытаться причинить ей вред — ей, нежной, волшебной, ласковой, протянувшей руку полумертвому грязному ребенку, ныне согревающей и исцеляющей его несчастное больное сердце, никому не делающей зла. Для того, чтобы безжалостный бич мироздания не коснулся ее чистой души, он и должен существовать. — Ох, эти рыцари, они же так воспевают своих дам!.. — с радостным смущением щебечет Лили, а ему невыносимо страшно обнять ее в ответ. — Нет, нет, нет. Ты будешь моим принцем. Или королем. Или кем только захочешь.  — Я хочу лишь всегда быть рядом с вами, — только и выдавливает он.        А она лишь кивает, гладит его по волосам, улыбается. Лили — его светлый ангел, но сама девочка об этом даже не догадывается. Даже не думает, что её забота и участие являются тем единственным, что делает его живым, что отделяет от падения в океан ненависти к не принимающему его миру. Она просто любит его — любит всеми силами своего молодого, неосторожного, безоглядного сердца, любит куда больше, чем родителей, брата или младшую сестренку, и это не кажется ей чем-то странным или неестественным. Напротив, ей дика сама мысль о том, что его, её милого преданного рыцаря, ее защитника, ее дорогого Зига, каким-то образом можно не любить. Каждая его черта представляется ей идеальной — и янтарные очи, и заостренные ушки, и ледяные-ледяные руки.        Эта невинная детская любовь, накрепко спаявшая их, привязавшая друг к другу огненной нитью, пока еще сияет во всей ее девственной, ничем не запятнанной красе, не подозревая, как жестоко посмеется фатум над двумя беззаветно друг друга любящими детьми.  — Зиг-кун, ну я сама слезть сумею!.. Тебе же тяжело, — стыдливо возмущается она, не умея не показать, что на самом деле ей очень приятно, что он взял ее на руки.  — Пожалуйста, госпожа Лили, — да, она действительно сумела бы слезть и сама, но ему слишком страшно, что она упадет. — Вы совсем легкая.        Оказавшись на земле, она смотрит на него с легким возмущением — но сама же не выдерживает и вполне счастливо улыбается. Сумерки опустились на мягкую от вечерних грез действительность — сад покрывается кружевом таинственных теней. Детство — безоблачные долгие выдохи, порванный подол, тихие загадки в гладко крадущейся ночи…       Он виновато, с некоторой стыдливостью подает ей туфельки и, опустившись на одно колено, надевает на узенькую босую ступню — она опять возмущается, хочет начать говорить, что, несмотря на одежду и статус слуги, он не обязан, не должен считать, что она в чем-то лучше его, но осекается, потому что он вдруг с вороватой испуганной робостью касается ее руки. По своей собственной инициативе — кажется, в первый раз. Она хлопает ресницами, смущается в который раз, ощущает покалывающий жар на своих щеках.  — Ч-что ты, Зиг-кун?.. — шелестит девочка, будто бы слишком громкий звук спугнул сокровенность судьбоносной минуты. — Встань, прекрати, неудобно же…  — Госпожа Лили, я вам обещаю. Я всегда буду вас защищать, что бы ни случилось, — и он, пугаясь собственной смелости, целует ее в самый кончик ногтя. И это кажется ему непростительно, невероятно, кощунственно много.        На краткий момент повисает звенящая тишина, наполненная размеренным дыханием дрожащего от болезненной красоты быстротечного мига безоговорочной взаимной любви мироздания. Цветущие яблони пахнут одуряюще-сладко — сиреневая гуашь разливается по небосводу, постепенно закрашивая алые тона. Пылающей нитью связаны две судьбы — без права существовать вне друг друга.        Лили совершенно нелепо то ли пищит, то ли взвизгивает от полноты эмоций, бухается рядом с ним на колени, обнимает, что-то там бормочет… и он почти дрожит в ее объятиях, позволив себе полностью отдаться обманчивому блаженству искренности, и она мечтает лишь о том, чтобы коснуться своими губами его щеки, и вроде бы ничто не способно разделить их — юных, готовых до последнего вздоха цепляться друг за друга, столь самозабвенно преданных.       Однако судьба паскудно ухмыльнулась и, потирая руки, спокойно заявила с непоколебимым торжеством палача: «Способно».

***

 — Лили!.. Госпожа Лили!..        Он кашляет, у него кружится голова: дышать — нечем, а видеть — невозможно. Но его ничто не останавливает. Он все бегает, не замечая и сотой доли жара, зовет ее сквозь надрывный торжествующий рев пламени, и ему глубоко наплевать, что скорее он задохнется сам, чем сумеет спасти ее.        Это случилось так быстро — буквально в одно мгновение. Весь счастливый мир рухнул, сбросив посмертную маску гротескной улыбки и обратившись пылающим адом, где все трещит, падает, горит и разъедает глаза. Зигизмунд себя яростно ненавидит — и все хрипит, уже едва переставляя ноги, машинально закрываясь рукой от огня. Наконец слабый, испуганный, хриплый от дыма, голос откликается — и ничего уже значения не имеет.        Мимолетно — совсем — они видят-таки друг друга. Она понимает, что он здесь и ищет ее, а он — что она здесь и зовет его. И вроде бы еще чуть-чуть: просто успеть переплести пальцы, чтобы подтвердить, что даже сейчас, рядом со смертью, задыхаясь, они друг у друга есть, что он непременно защитит ее, — но нет, не суждено. Фатум хохочет надрывно и истерически.       Секунда — жалкое мгновение — до того, как их обожженные руки соприкоснулись. И все обваливается, погребая робкие надежды и летние радостные мечты под кучей дымящихся, пылающих обломков.