***
Зигизмунду, пожалуй, повезло чуть меньше, потому что его нашли упомянутые «плохие люди» — иные, если говорить точнее. Они с помощью магии проверяли сгоревшее поместье на наличие выживших — таким образом его, не погибшего под обломками, но еле дышащего, и обнаружили. Подивились живучести и забрали с собой по приказу предводителя, не намеренного оставлять свидетелей. На свою беду иногда полукровка на какое-то время даже приходит в себя — и какая же страшная, смертельная, невыносимая ненависть спазмом завязывает в узел его обожженные внутренности!.. Ненависть по отношению к себе — отвратительному жалкому лжецу, не сумевшему сдержать обещания. Не сумевшему защитить доброго ангела от адского пламени. Как яростно он себя проклинает! Однако он безжалостно трясет себя мыслью о том, что она может быть жива. Может быть где-то здесь. Его тело изломано достаточно сильно, а голова — затуманена болью. Соображает он плохо, но все равно — пытается. Сначала спрашивает — всех изрядно удивляет его упорство, но в ответ следуют лишь гадости, заверения во всем самом худшем и уже привычные насмешки, на которые ему наплевать. Он нелепо пробует сбежать — естественно, не выходит. Пробует еще несколько раз. Над ним издеваются и делают ставки на то, когда он наконец откинется, — Зигу и на это наплевать. У него откуда-то берутся силы и злость — он шипит, вырывается, кусается. Их это забавляет. В конце концов кому-то наскучила его неугомонность и по пути в цитадель его весьма красноречиво ткнули носом в могилу со столь часто повторяемым им именем. Остатки его мира осыпались в прах — он не мог верить, но тем не менее глубинная его сущность холодно напомнила, что судьбе наплевать на справедливость, а в мире есть лишь ненависть. Сам виноват, никчемный выродок. Ее защита являлась его исключительным долгом — долгом, с которым он не справился. После всего того, что Лили для него сделала, после всех ее улыбок, адресованных ему одному, после всей той терпеливости и ласки в ее фразах и прикосновениях… он позволил себе ее потерять. И все. Все захлебывается в едкой безразличной ненависти — ровной, одинаковой ко всем, иступленной чернильной, словно сажа, ненависти, превращающей его в чудовище. С ним, развлекаясь, что только ни делают, а он совсем не чувствует боли. Почему до сих пор жив — понятия не имеет. Наверное, чтобы страданиями получить воздаяние за нарушенную клятву — или даже самой смерти противно марать об него лезвие косы. Он не плачет и уже не сопротивляется, с отстраненным едким безразличием позволяя делать с собой все, что угодно. Он мертв — какая разница, что будет с телом?***
Александра привозит ее в далекие заповедные земли, где живут люди с причудливыми именами, пыльно пахнет вереском и древесиной, — и там, под ответственностью их предводителя, оставляет, заявив, что должна найти «восемь остальных». Лили интересуются — их детишки в простой грубоватой одежде поглядывают на нее с почтительным любопытством, а взрослые — задают незамысловатые участливые вопросы. Девочка не чувствует ничего и не понимает, где находится: у нее внутри все переломано и посыпано едким, похожим на пыль, пряным пеплом. Однако отвечает — для чего-то. Ее совсем не тревожит, что будет с ней, потому что она не видит смысла дышать без любимых ею людей. Без него. Ее сердце исходит кровавыми слезами, а в глазах — ледяная судорожная пустота без слез. Эти люди относятся к ней очень хорошо — ее окружают заботой и вниманием. Все женщины будто матери, почти все мужчины — отцы, мальчики и девочки — сестры и братья. Лили бесконечно признательна им, но не представляет, как сказать, что в этом попросту нет никакого смысла. Они понапрасну тратят на нее свое гостеприимство, продукты и лекарства — она совсем, до самой последней клеточки, мертвая, она пустая, полая изнутри, как иссушенный солнцем труп. Она ничем не отплатит — не найдет в себе для этого эмоций. — Почти ничего не ешь. Так ты никогда не поправишься. Он — единственный, кто слегка презрительно фыркает, а не жалеет. Он на два года постарше ее, упрямый, с поистине невыносимым, колким характером, скрывающий не по возрасту огромную мудрость за ехидством и настырной вредной усмешкой. Он с ней не церемонится и не боится обидеть неосторожной фразой — его забота замысловато обличена в слегка пренебрежительную насмешливость. Он ученик целителя — и даже некоторые взрослые опасаются его решительности и темперамента. — Благодарю, — с пергаментной натянутой улыбкой отзывается Лили, не ощутившая у себя во рту никакого вкуса, кроме остывшей гари. — Есть те, кому еда нужнее. А я наелась. Сознание подкидывает ей издевательскую иллюзию, будто бы она ощущает на себе взгляд собеседника, что, конечно, невозможно. Она смотрит в огромные, но, увы, неподвижные — слепые от рожденья — похожие на ночное небо глаза, и ей кажется, будто бы что-то древнее и могущественное, как самые старые слезы, что-то, что несравнимо, неизмеримо выше всех ее печалей и страданий, вглядывается в саму ее суть в ответ. Он злобно фыркает в очередной раз и складывает руки на груди. — Не заставляй меня кормить тебя с ложечки, княжна, — и, слетая с его уст, это обращение не выражает ни капли почтения, а будто бы напротив. — Я думал, ты достаточно взрослая, чтобы питаться самостоятельно. — Я наелась, — потерянно повторяет Лили, которую сейчас почти нереально задеть или обидеть. — Спасибо. И ее все же кормят с ложечки. Он ругается, обзывается, шипит себе под нос нечто крайне нелицеприятное, но никак не отстает. Все свое свободное время он крутится рядом с ней, отнюдь не нежными подзатыльниками выгоняя обратно в жизнь из ее ледяной мертвой апатии. Он над всеми язвит — как змеиное жало во рту вместо человеческого языка. Над всеми, не исключая самого себя. Он колко отзывается о своем недуге точно так же, как и о болезни любого другого, — но Лили постепенно осознает, до какой степени доброе его сердце. Подобно всем остальным людям здесь, он учит ее всему, что знает и умеет сам, — но она в корне своем остается незаинтересованной в своем будущем. Он пытается дразнить ее — а она извиняется и ничего не возражает, как марионетка, которую лишь слабые ниточки приличия заставляют шевелиться. — Ты топаешь, как слониха. Кто из нас двоих слеп, черт побери? — Прости, — с участливым покорством, за которым скрыто безразличие, отвечает она. Он долго выдыхает — ему надоело это. И он просто говорит: — Хватит уже, недотепа. Она его не понимает. — Что? — Хватит быть такой слабохарактерной эгоисткой, — и опять, восприятие обманывает ее пронзительным ощущением чужого всезнающего взгляда. — Хватит замыкаться в своих сожалениях о прошлом. Все с тобой сюсюкаются, все тебя жалеют — трагедия, да, бедная девочка лишилась всего… бред. Ты — живая. Ты видишь. Ты дышишь. Мертвые ушли, но они наблюдают за нами со звездного неба. Разве хотели бы твои родные и близкие видеть тебя такой? Такой жалкой, безразличной к будущему, не желающей даже пытаться стать счастливой?.. Представляешь, каково им? После она, конечно, ощущает огромную признательность за эти хлесткие жестокие слова, больно ранившие ее в первую секунду, но зато прорвавшую серую пелену тумана, в который было погружено ее сознание. Благодаря им Лили удается осознать, что она все еще жива, и в ее существовании появляется какой-то смутный намек на цель. Время идет. Она выдавливает из себя жалкие больные улыбки, думая, что тем, кого она любит, и впрямь было бы нестерпимо видеть ее печальной и задавленной. Она дышит, часто смотрит куда-то вверх, но заставляет себя реже думать о том, что уже потеряла. Впереди тоже что-то есть — и Лили не одна на этом пути, не в одиночестве. Ради ушедших и тех, кто рядом с ней ныне, ради всех этих благородных отзывчивых отцов и матерей, принявших ее, как собственное дитя, ради слепого юноши с добрым сердцем, потратившим на нее столько душевных сил, — ради памяти о своем маленьком рыцаре и ради самой себя она должна втягивать реальность полной грудью, давать отпор бедам и принимать в расчет возможность существования нового шанса на счастье. Лили оживает: она действительно старается на тренировках и начинает интересоваться, где она и, собственно, почему именно здесь, кто такая Александра, как и для чего та спасла ее. Ученик целителя, которого она считает своим другом, долго думает, прежде чем начать отвечать на ее вопросы. — Ты слышала легенды о Девяти Элесарах, княжна? — Да, — она поспешно кивает, с уже чуть более напоминающей ее прежнюю энергичностью подтягивая к себе ноги. — Да, училась. Девять великих воинов, которые противостоят Тьме силой своей магии. Две тысячи лет назад они победили и уничтожили Королеву Черного Льда, Фальку, которая несла за собой хаос, кровь и разрушения. — Александра была ученицей одной из этих Элесаров. Минуло два десятка столетий с завершения древней войны — и старой перечнице, все еще влачащей свое существование, было послано пророчество о том, что зло снова придет в этот мир. Оно наденет новую маску, назовется новым именем, но сущность останется прежней — Великий Темный, сеющий разрушения, страдания и боль. Чтобы противостоять новому злу, Александра должна собрать новых Девять Элесаров, — он поднимает голову, отрываясь от сортировки каких-то терпко пахнущих трав, — и его небесные слепые глаза заглядывают прямиком в вечность. — Ты, маленькая капризулька, Девятая. Та, кто, по идее, в перспективе, каким-то неведомым мне образом, поведет их за собой.***
Лили шестнадцать, когда им, девятерым, наконец удается собраться вместе и предпринимать в ответ своему врагу, с присущим всем темным пафосом назвавшемуся Черным Принцем, какие-то более-менее адекватные меры. Девушке хочется то ли плакать, то ли смеяться, когда она впервые обводит взглядом «Девять Великих Воинов», самой старшей из которых едва исполнилось двадцать четыре. Что они будут делать? Как? Ну каким образом эта шумная кучка подростков, некоторые из которых не то, чтобы не умеют пользоваться магической силой, а оружия банальным образом в руки никогда не брали, поведет за собой людей?.. Однако она, несмотря на осознание всей безрадостной тяжести ситуации, натягивает заразительную кривую ухмылку — язвит, поддевая формальных подчиненных, воодушевляет на что-то, будто бы ее уверенность может заставить всех поверить, что все будет в порядке и все по плану. Ее хвалят и ценят за умение потрясающе, очаровательно, мотивирующе язвить и развеивать уныние — что ж, был достойный учитель. Лили добросовестно выполняет функции иконы — или знамени, в котором все видят символ колдовского могущества, защиты и справедливости. Ее никто не называет по имени, словно бы его и не существует вовсе, — только «Командир», вот так вот, никак иначе, не меньше. Она внушает доверие — ее даже уважают, побаиваются и в принципе любят. На деле, конечно, все ее решения — это решения Александры, ставшей наставницей девушки и одновременно ее личным проклятием. Лилия кристально ясно осознает, что без этой древней воительницы она была бы никем. Как воин Командир на самом деле отнюдь не невероятно сильна, как тактик и стратег — того хуже. Тем не менее она старается, как только может, и делает все, что в ее силах. Не показывает слабостей, не хнычет, не мямлит — даже на трупы и разоренные поселения смотрит вполне спокойно, не теряя здравомыслия, много тренируется, перенимает у Александры искусство быть тем, кем Лили кажется всем сейчас. Лицо — маска, доспех, сердце — стальное, руки — удивительно сильные для шестнадцатилетней девчонки очень малого роста и веса. В немногочисленных коротких снах она видит свой пылающий ад, уютно поселившийся на дне ее разума, — и развороченные тела, пожираемые воронами. У Лили начинаются проблемы с памятью. Погружаясь в воспоминания о своем болезненно-сладком беззаботном детстве, она с ужасом осознает, как много для нее стерлось — как много сделалось смазанным и нечетким. Больше всего ее пугает он — почти ставший эфемерным, напоминающий теперь лишь полупрозрачного призрака в ее уставшей голове. И Лили изредка хочется рвать на себе волосы. Как она могла? Почему?.. Это чары, наваждение, чтобы ей легче было отпустить свое прошлое? Кто, какой бессердечный подонок сделал это?.. Или что, собственное сознание столь извращенно издевается? Она помнит, что был мальчик, который хотел ее спасти из охваченного огнем поместья, — помнит, что они друг друга беззаветно любили. Эти эмоции, словно заноза, паранойя, фантомные боли, до сих пор живут в ее груди. Но только вот это — все. Как он выглядел?.. Какие у него были глаза, волосы? Сколько ему было лет?.. Ничего. Дурная кипящая неопределенность. Он — не единственный человек из ее прошлого, с которым это происходит, но, взглянув на могилы родителей, она хотя бы видит имена. У мальчика она даже имени не помнит — вроде бы сверкает оно, быстрее молнии, где-то на задворках неосознанности… и все, пропадает, истаивает, как драгоценная роса под обжигающим безжалостным солнцем. Война продолжается. А потом Лили довелось увидеть Смерть. Это происходит во время битвы за приграничную крепости Тараг: Командир, как всегда, со своими, в гуще сражения, пользуясь по большей части магией, а не мечом. Александра спокойно убивает людей — иногда ей это даже нравится, но Лили так пока еще не научилась. Она щадит, мешкает, колеблется, оправдывая себя чем угодно, чтобы не добивать соперников. И вот, она видит — человек в черном, с повязкой на глазу. Он привлекает внимание Командира исключительно из-за того, что его аура, даже на фоне разворачивающейся баталии, пылает пурпурным огнем ненависти: его аура — это что-то неестественное, искалеченное… и жуткое, бесконечно жуткое, кислотно-черное от безысходности, пропитавшееся смертью так, что ее нестерпимый аромат перебивает даже тот, что исходит от всех остальных трупов и убийц. Лили застывает — она никогда не видела ничего такого и ни за что не сумела бы вообразить, что подобное возможно. Ее прошибает слабая дрожь, которая едва не стоит ей жизни. Ей… становится страшно? Ну да. Ей становится нестерпимо, до боли, до удушья и тошноты страшно. Она не маленькая девочка — она видела и чувствовала и кровь, и ненависть, и смерть в достатке. Но столько разом, в одном месте, в одном челове… существе… И в это самое мгновение он вдруг неожиданно резко срывается с места — и за его движениями становится невозможно уследить. Лили наблюдала за тем, как сражается Александра, — это, поверьте, впечатляет, если старая воительница с юным изломанным телом применяет всю свою истинную силу. Но то, что делает это создание, Смерть, чудовище, — это… это даже сражением назвать было нельзя. После одного-единственного удара его длинным тяжелым мечом, казалось бы, несколько не подходящим худому низенькому юноше, никто не поднимался — и кровь, кровь, буквально литрами, по всему его пути. Двадцать секунд — двадцать убитых. Командир бы не поверила, если бы ей сказали, что такое в принципе осуществимо. Лили сбрасывает с себя ступор — она пытается что-то сделать, чтобы защитить своих людей. Она колдует — но добивается лишь того, что он, Смерть, Тьма, жуткое чудовище с окровавленным мечом в руках, поворачивается к ней. И лихорадочная паническая дрожь прознает все её существо, доходя до самого сердца, стискивая его безжалостно и яростно-насмешливо. Вид этого искаженного какой-то дикой, звериной, иступленной яростью, украшенного полубезумной широкой улыбкой довольства и наслаждения, но в то же время еще почти детского, бледного, болезненного лица, еще долго посещал ее красочные ночные кошмары. От верной гибели Лили — в очередной раз — спасла лишь Александра. И объявленное отступление. Уже гораздо позже, на очередном военном совете, Лили узнает, что лично столкнулась с Зигизмундом Астелом — главой личной гвардии Черного Принца и Первым Советником Его Величества, которого на данный момент считают самым могущественным — и самым жестоким — воином в мире.***
Ему невыносимо стыдно бывать на ее могиле — будто бы он боится показаться ей в том виде, в каком он есть сейчас. В черной повязке, скрывающей отсутствующий левый глаз, с пропитанным смертью тяжелым мечом за спиной, с неподвижным выражением на застывшем, как у трупа, лице — пропахший кровью так, что это попросту нереально как-то смыть, сломленный, полубезумный. Жуткий. Что бы она сказала, если бы увидела, чем он стал?.. Но, впрочем, она совершенно точно промолчит — ее нет, только и всего. Ее нет, потому что он ее не защитил. Сейчас же мотивации проще, чем та, которой он руководствуется во всех своих действиях, найти невозможно — месть. Не конкретно тем людям, что устроили поджог, не конкретно тому, по чьему приказу это произошло, — этим Зигизмунд уже давно отплатил сполна. Всему миру. Единственно за то, что этот мир столь омерзителен, жесток и безжалостен, — за то, что мир забрал у него ее, что по воле судьбы она сгорела той проклятой ночью, а какой-то жалкий вымышленный Бог это допустил. Чародей, которого сейчас называют Черным Принцем, появился в его жизни, когда Зигизмунд был в подвалах цитадели правителя соседних земель. Он существовал там в качестве игрушки, которая забавляла всех живучестью, но его это не оскорбляло, не возмущало и не пугало. Он был безразличен ко всей той боли, что ему причиняли, и даже не сопротивлялся — он просто захлебывался в своей ненависти, до скрипа сжимая зубы и не видя и не чувствуя ничего, кроме бесконечной бурлящей тьмы и ледяной злости. Он ничего не желал и ни к чему не стремился — он лишь бесконечно, до агонии, до воя или дрожи ненавидел все то, что является реальностью, сознание его жалобно захлебывалось в похожем на расплавленный свинец, диком, всепоглощающем, бесполезном гневе. Так бы полукровка и загнулся в конце концов от огромного количества гноящихся травм, позволив злости сожрать свое сознание и свихнуться, если бы не тот, кому он сейчас является Первым Советником. Именно он дал Зигизмунду цель, ради которой тот и существует ныне, указал на густо залитый кровью путь забвенной мести. Тогда великий Черный Принц был незначительной мелочью, не слишком талантливым придворным магом, нигде не упоминающимся и никем не замечаемым, — и никто не подозревал его в намерении претендовать на власть. Но тем не менее чародей явился в те холодные темные подземелья, пропахшие болью, криками и безнадежностью, — с собой, кроме умения хитро играть на чувствах, он принес то, что подтолкнуло к движению сонное колесо истории: один-единственный кинжал. Естественно, Его Величество не ожидал — очень трудно ожидать, что почти доломанная, вечно апатичная игрушка, представляющая собой едва живого слабого ребенка, вдруг с такой бешеной яростной злостью засадит в ваше тело туповатое грязное лезвие. Зигизмунд, несмотря на свое физическое состояние в тот момент, первое убийство помнит довольно неплохо, хотя ему было, вроде бы, восемь или девять. Осознанная возможность выплеснуть свою ярость оказалась столь пленительно-сладкой, столь блаженной, что он не ограничился одним ударом — и каждый, каждый глухой стон, крик, тошнотворный звук хлюпающей крови, каждый взгляд на искаженное предсмертной судорогой ненавистное ему лицо, вызывал упоительный восторг, толчками разливающийся по нервам. Его пленило это неповторимое наслаждение причинять страдания заслужившему их — наслаждение пронзать живого человека, безмозглую низменную скотину, металлом. — Если ты хочешь, я дам тебе такую силу, какая тебе даже и не снилась. Если ты хочешь, ты сможешь весь мир залить кровью. Но все — не бесплатно. Теперь он даже не сумеет сказать, сколько человек он убил, но подозревает, что явно куда как поболее сотни. Никто в подлунном мире не сравнится с ним в искусстве прерывать жизнь. Он командующий личной гвардии Темного Принца, даже несмотря на то, что является самым младшим в ней. Он получил силу, как и было обещано, взамен добровольно сделавшись марионеткой Черного Принца, во всем безоговорочно покорной чужим приказам. Он равнодушен к своей жизни и почти ничего не испытывает — ничего не хочет, ни о чем не мечтает, не верит ни во что хорошее. Лишь сражения — убийства — являются яркими пятнами в меланхолично-черной картине его существования, лишь исступленная блаженная ярость дарит ему удовольствие, от которого чаще стучит омертвевшее сердце, расходятся гнетущие мысли и отступает непроглядная безысходность, прочно затопившая его сознание, — и он сполна, как изысканным вином, упивается бездумной багровой местью всем и каждому. В своем обычном состоянии, не во время битв, Первый Советник флегматичен, мрачен и неразговорчив — его неестественно юное, почти детское, болезненно-бледное лицо почти не изменяет выражение, со своим маленьким ростом и крайне худощавой фигурой он выглядит едва-едва на четырнадцать в свои шестнадцать, но его тяжелый жуткий взгляд пугает любого дышащего. Он не позволяет никому касаться себя, даже случайно, ни с кем не общается свыше необходимого минимума и крайне жестоко карает всякого за любые упоминания о его позорном получеловеческом происхождении. Изредка в нем просыпается, поднимая уродливую безглазую голову, какое-то чокнутое благородство, существования которого он не осознает, — он, неуклюже оправдываясь перед собственным разочарованием во всем и ненавистью к миру, почему-то не убивает безоружных, не трогает женщин, грозится отрубать подчиненным руки за одни попытки изнасилований, высокомерно игнорирует плачущих детей вместо того, чтобы сносить им головы. Когда Зиг спит, что бывает более чем нечасто, он видит пылающий ад — и маленькую, зовуще-беспомощную, фарфоровую руку, которой не успевает коснуться. Изредка — ускользающую улыбку Лили, изредка — сырые холодные подвалы и нестерпимую, страшную, унизительную боль, намертво стиснутую между стертыми зубами. Наяву он живет, по самую макушку погруженный в кровавое топкое болото тьмы и смерти, ни капли не желая выныривать. Зигизмунд Астел, при всей его непобедимости, внешней заносчиво-безразличной гордыни и грозной репутации, — кукла Черного Принца, которой чародей вертит, как только пожелает. Полукровка хорошо осознает свое положение — и это с самого начала был его собственный выбор. От тоски его спасает лишь ненависть — лишь месть дает ему смысл. Не за себя, конечно, хотя он и поминает другим свои унижения. Но главное — не это. Совершенно точно — не это. «И так-то ты чтишь мою память, Зиг-кун?».***
Личная гвардия, отдавая должное любви Великого Темного к громкой демонстративности, зовется Рукой Тьмы — и это является тем самым, что склоняет чаши весов в отвратительное положение. Лилия не представляет, что можно сделать с проблемой — а это действительно проблема, причем огромнейшая, фатальная проблема. Девять самых лучших воинов, магов и шпионов — девять самых лучших из самых профессиональных убийц, собранных Черным Принцем в гротескное, темное, аномальное подобие Девяти Элесаров и им, собственно, в противовес и созданное. Каждое из тех жутких существ стоит сотен рядовых, и как бороться с ними — пока неясно. Разумеется, им довелось вступать в противостояние, сталкиваться в открытых боях с членами Руки Тьмы. Но только вот Элесаром, взбалмошным подросткам, только начавшим постигать суть и размах своих способностей, пока глупо даже пытаться соотносить свой уровень с тем, на котором находится каждый из личной гвардии Его Величества. Лили подбадривает всех — выше нос, это только начало!.. В конце концов у них есть то, чего у поданных Черного Принца быть не может, — сила предназначения и единство целей. Ребята — молодцы. Они, после нескольких унизительных проигрышей, не падают духом — даже более того, большинство уже наметили себе противников из числа Руки Тьмы. Лили кривит губы в ухмылке, язвительными короткими уколами подзадоривая их пыл, хотя у нее самой по спине скребутся постылые мурашки. Она — Командир. Формально она — главная среди Элесаров. Вполне логично и правильно, что на ней — командующий личной гвардии Его Величества, его Первый Советник. Зигизмунд. И как ей признаваться себе, что ее кидает в фантомную внутреннюю дрожь при одном воспоминании о полубезумной широкой улыбке этого жуткого существа, о его молниеносных движениях, даже неуловимых для нее?.. О том взгляде — взгляде помешанной окровавленной Смерти? Командир, когда никто не видит, приводит себя в чувство частыми досадливыми оплетухами. Пинает Александру — тренируется вместе с ней до багровых синяков и сухо, пергаментно потрескивающих костей. «Это бесполезно, » — что-то издевательски скалится в ее голове, пытаясь украсть искрошенную усталостью мотивацию, но Лили это не побуждает прекратить. И все же. Если им — ей и тому полукровке с повязкой на глазу — доведется столкнуться в бою, то победителем Лили никак не выйти. По крайней мере на данный момент.***
Это происходит до тошноты или истеричного смеха глупо. После нескольких столкновений, по нелепому стечению целого ряда обстоятельств они — оцените степень мрачнейшей иронии — два высокопоставленных значительных лица, оказываются черте где, отрезанные от всех остальных: она — от своих, он — от своих. Просто происходит таким образом, судьба, видимо, желая еще повеселиться, противно покапризничала — и все. Его прямым заданием сейчас является уничтожение Командира, которое, к чему лукавить, вполне в его силах. Однако он чего-то все медлит, не убивает — и больше не пытается даже, безразлично терпя ее рядом с собой. Ну не поднимается у него рука на эту наивную, энергичную, кипучую в своей ехидной непоколебимой живости характера шестнадцатилетнюю девчонку, что уже выяснено опытным путем, — она кощунственно, непростительно похожа на Лили. Это делает его слабым и лишает пальцы силы. И он все тянет, откладывает, неуклюже оправдываясь перед собой, что дело — секунда. Надо будет — убьет, это очень легко и очень быстро, а пока все равно до ближайшего населенного пункта еще тащиться и тащиться. Часом раньше или часом позже — какая разница, в конце концов? И Лили не убегает, потому что, во-первых, прекрасно осознает, что это бессмысленно, — стоит вспомнить скорость его реакции. Во-вторых, она впервые видит его… так, не в бою, не в столкновении, не в прямом противостоянии — и это вызывает в ней какие-то странные, покалывающие, навязчивые ощущения, напоминающие заживший внутренний перелом. Ей кажется, будто бы он ей кого-то напоминает до крови из прокушенной губы, — и внутренняя сущность слабо, брошено поскуливает, намекая, как важно догадаться, кого именно. Его лицо, искаженное безумным выражением всепоглощающего, забвенного и торжествующего гнева, остается одной из самых ужасных вещей, что Командиру, видевшему многое, доводилось встретить. И она, имея на то намерение, не задумываясь, сходу, легко может назвать список причин, по которым ей нужно его ненавидеть. Взять хотя бы то, что он собственноручно убил чертову прорву людей: он — жестокое смертоносное чудовище. Он ее враг. Он — Первый Советник Черного Принца и самое мощное его оружие. Да, все это — правда, но истины ведь не существует. Она смотрит на то, насколько он худой, насколько болезненный цвет его кожи, на синевато-белые сухие губы — на это застывшее, не меняющее, флегматично-холодное выражение. И задумывается — впервые и неожиданно для себя — задумывается, каким образом он потерял левый глаз и откуда в столь тщедушном теле взялась устрашающая неестественная сила. Да, взгляд у него — жуткий, это бесспорно. Но что же нужно пережить для того, чтобы столь обжигающий холод, пронзительное дыхание смерти, поселился в глубине зрачка? Как он добился собственной непобедимости? И какого же дьявола Первый Советник, это безжалостное темное существо, вдруг кажется ей таким?.. Юным — полукровки взрослеют и стареют медленнее людей, но больше двадцати ему быть не может никак — и больным, изнуренным? Нуждающимся в помощи? Милосердие — то самое, что отличает Лили от Александры. Командир ревностно бережет эту свою черту и не хочет терять в бесконечных битвах — потому что это ее суть как Девятого Элесара, это часть ее предназначения. Однако сейчас милосердие играет над девушкой злую шутку: она почему-то жалеет Зигизмунда. Убийцу ее людей — того, кто собирается скоро убить ее саму, коли Лили ничего не предпримет. Однако вместо того, чтобы строить хитрый план своего спасения, Командир вдруг с бешеной силой ощущает потребность в том, чтобы поговорить со своим врагом — и спросить, что же сделало его тем, кем он стал, узнать это. Его аура — вся истерзанная. В ней много въедливой Тьмы и океан едкой Смерти, однако это свидетельствует не только о том, что перед ней — убийца, дуреющий от крови. Перед ней — кто-то весьма и весьма несчастный. Разумеется, он ей ни за что ничего не расскажет — это ясно. И Лили, невесть на что надеясь, с непосредственным хитрым ехидством, труня над бедами в попытках превратить их в нелепость, мастерски минуя болевые места и ценную информацию, принимается болтать о себе. Это очень простой психологический прием — откровенность провоцирует на ответную откровенность, но девушка не верит, что это получится. Что ж, если не выйдет (скорее всего — не выйдет) по крайней мере она потянет время — Александра точно припрыгает спасать свою нерадивую ученицу, а Лили надо выжить до момента ее прибытия. Поболтать — относительно неплохой способ. Главное не разозлить этого полукровку ненароком. Он молчит — просто молчит и все, не вставляя ядовитых комментариев и не шипя на нее, чтобы заткнулась. — Зигизмунд, ну ты просто мечта, а не собеседник, — слегка всплескивая руками, ехидно восхищается девушка. — Такой понимающий… — Командир, — внезапно следует в ответ — глухо, чуть сдавленно, хоть и абсолютно безразлично. — Как тебя зовут? Она быстро и сухо прикидывает: скрывать это в принципе смысла больше нет, так как плохие люди, которые должны были ее искать, сейчас являются ее соперниками в открытой войне. Ее удивляет этот вопрос, но ответить — ему, которого она должна презирать, — неожиданно не составляет никакого внутреннего труда. И она легко отвечает, гадая над его мотивами: — Лили. Лилия Амнел-Крит. В тот же миг ее дыхание выбивает — и от ушибленных лопаток резко растекается боль, от которой темнеет в глазах. Она, оглушенная неожиданностью, не понимает, чем его спровоцировала — а в единственном янтарном глазу вдруг загорается та самая, страшная, губительная ярость, в которой ныне вместо кровожадного веселья плещутся искры какого-то отчаянного, не облекаемого в слова чувства, напоминающие жажду или помешательство. Она чувствует горлом острие его клинка — и даже его дыхание чувствует, глядя в ответ без испуга, но с недоумением. — Что ты такой нервный-то?.. — Врешь, — и его голос, окрашенный лишь безэмоциональностью до этого, вдруг скатывается в низкое ледяное шипение. — Врешь, мерзавка. Княжна Лилия умерла во время пожара. Я своими собственными глазами видел ее могилу. — Да тихо-тихо, — насмешливо бормочет Командир, на чьей дикции несколько губительно сказывается надрезающее кожу горла ледяное лезвие. — Не умерла я. Фальсификация. В могиле другая девочка. Меня спасла Александра, — делает паузу, чтобы аккуратно и с наименьшим для себя вредом втянуть воздух. Складывает в уме факты и глубокомысленно выдает, без опаски — хотя это тяжело — нарываясь на зрительный контакт. — Ты знал меня?.. То-то ты мне знакомым таким кажешься! — она ухмыляется и поясняет. — С памятью у меня немного проблемы только. Он отстраняется — и опускает меч, глядя на нее злобно, судорожно и исподлобья, наподобие одичавшего домашнего пса. Лили, между прочем потирая саднящее горло, с досадой пытается вспомнить, как же они, черт побери, познакомились — в той, далекой, полустершейся, эфемерной жизни. Зигизмунд же наблюдает за ней — словно приготовившаяся к прыжку кобра, с обнаженным оружием и ледяным застывшим лицом, черты которого еще больше заостряет эмоциональная напряженность обладателя. Смотрит — и только. Лилия опасается его провоцировать и ждет, что он скажет, — что-то же должен сказать, непроста это застыло на его чуть искривившихся губах. Его единственный глаз колюче и дотошно цепляется за ее лицо, будто рисуя росчерки невидимым ножом. Что, она была важна для него?.. Да быть не может — слишком жестокая шутка даже для не ведающих жалости высших сил, правда? Первый Советник в конце концов не объясняет ей совсем ничего — он выдает какую-то сдавленную короткую фразу на эльфийском, который, как Лили сумела усвоить, сам ненавидит, — и, как бесшумный злой призрак, тает в переплетении ветвей, великодушно и глупо бросая ее, своего врага, в одиночестве.***
Ему хочется хохотать, но к лицу маска припаялась намертво — а рациональная, здоровая, адекватная часть его рассудка строит версии и предположения. Обман, способ воздействия на его, манипуляция — «проблемами с памятью» подставной овце было бы легче всего оправдаться… это же правильно, верно, логично… но какое там! Он вглядывался в ее лицо и ее глаза. Командир — это его госпожа Лили. И сейчас он верит — и не верит, осознает — и не в силах осознать. Ему хочется сжать ее в объятиях и никогда не выпускать, хочется надавать себе пощечин, дабы очнуться от чрезмерно наивных мечтательных грез, — и убить себя. О, как его руки порываются пронзить грудь — чтобы насквозь, но не сразу, чтобы хорошенько помучился, прежде чем испустить дух… На плече оживает, шевелясь омерзительным, жирным ядовитым тарантулом, вгрызаясь в восприятие заточенными клыками, Черная Метка. Волны нечеловеческой боли, сходной по мощи с той, что самые безнравственные подонки терпят в аду, немного оглушают его — он садится. Битое стекло в венах вместо крови — больно. Эта магическая метка, реагирующая на любые мысли и стремления, противоречащие воле Черного Принца, есть у каждого члена Руки Тьмы, являясь гарантом преданности — без такого поводка кто-нибудь из этих убийц уже давно предпринял бы попытку занять место своего правителя. Боль удерживает их от мыслей о предательстве. Но это кажется сейчас таким неважным и незначительным — да все пламя преисподней его не отвлекло бы от того, что Лили… И что ему теперь делать? Как существовать?