Реквием — "Во славу Ничего"

Леди Алессия была из того сорта девушек, что вечно остаются подростками: озорные хвостики, нескладная фигура, хитрый живой блеск в кипучих голубых глазах. Её характер — может быть, немножечко несносный — напоминал собой течение своенравной реки, которая с одинаковой лёгкостью могла ворковать, даруя спокойствие и умиротворение, или вдруг взвиться яростными волнами, сметая все на своём пути. Ее считали достаточно непосредственной, лёгкомысленной, веселой юной леди, никогда не унывающей смешливой оптимисткой — эти качества служили отличной ширмой, скрывающей ее рассудительность, внимательность и одиночество. Это одиночество, появившиеся на свет вместе с ней, ощущалось как нечто одушевлённое, как какой-то бестелесный паразит, уютно устроившийся рядом с сердцем девушки, со смаком вгрызающийся в восприятие холодными тупыми клыками и вот так постепенно пожирающий ее изнутри. Одиночество катилось следом за Алессией на протяжение всего ее жизненного пути — навязчивый тёмный призрак, грохочущий костяными крыльями над головой. И ничто от него не спасало. Вроде бы, и не столь дурна собой, и сострадательна достаточно, и дружелюбна вполне, но то ли по роковой насмешке случайности, то ли по воле судьбы — вечно одна. Единственного по-настоящему близкого человека, родную сестру-близнеца, Алессия потеряла в раннем детстве. Линда умерла от болезни — растаяла, как маленькая свеча, доселе озарявшая мрак. Со смертью любой из сестёр вторая ни за что не сумела бы ощущать себя полноценной, дышащей, живой. Существование без Линды — особенно первые несколько месяцев — было чем-то неестественным и диким, в корне своём неправильным. Постепенно боль притупилась — осталась лишь зыбкой скребущей пустотой между костей. Потеря осела на дне мозга никогда не уходящей, дежурной, параноидальной мыслью о том, что так нельзя, так не должно быть. Впечатление, словно после утраты конечности, — она все ещё есть, ее просто не может не быть!.. А на самом деле есть лишь проклятая пустота, горькая, как остывшая гарь или утраченные грёзы. С родителями же у Алессии с самого начала не сложилось отношений. Они заботились — кормили, одевали — о ней скорее потому, что так было положено, чем из внутренней потребности заботиться. Эти двое людей, широкоплечий мужчина с густым низким голосом и полноватая женщина с вечно собраными в строгий пучок волосами, всегда казались чужими и бесконечно далёкими. Она им — тоже. Она никогда не понимала их, ненавидела тот образ жизни, который представлялся для них идеалом, не разделяла их ценностей. Мать и отец же считали свою дочь безнадёжно глупой, ненормальной, стукнутой на голову, и откровенно тяготились обязанностью содержать её. В этой семье не было ни любви, ни понимания, зато нередко случались драки, скандалы и крики. Родители часто наказывали непокорную Алессию — иногда запирали в кладовке, иногда отец ее бил, иногда мать таскала за волосы. Надо заметить, что для обуздания ее характера это был наиболее скверный метод: чем больше ее сопротивление навязываемому мнению пытались сломить силой, тем более она бушевала, становясь в своей ярости похожей на штормовое море. Никто ее не любил, не обнимал, не говорил слов поддержки и одобрения — и это давало ей ещё больше поводов укрепляться в готовности отвергать советы и приказы. В день, когда они рассорились окончательно, Алессии было четырнадцать. Она поняла, что больше не готова терпеть это, — и сбежала, щедро бросив своё внезапно достигшие апогея одиночество навстречу ледяным слезам ночного небосвода. Вокруг сновали люди, смутно шумели голоса, изредка грохотали проезжающие мимо кареты и повозки, а она стояла неподвижно и молчаливо, словно бы в каком-то ином, отдельном от всех мире — до ужаса одинокая несчастная девушка, почти ещё девочка, под холодным дождём. Плакать не было ни сил, ни желания, — щека до сих пор горела от удара, пронзительный ветер, трепая лохматые светлые волосы, проходил насквозь, привольно гуляя по нервам, словно не было ни мяса, ни кожи. Она понятия не имела, куда ей идти и что ей делать теперь. В карманах — невинно-пусто, друзей — ни черта, перспективы — очень сомнительные. И совсем никого рядом. И совершенно не к кому обратиться за помощью. Алессия молча смотрела на туманный купол небосвода — вся до последней нитки мокрая, в неподходящей лёгкой одежде, без каких-либо надежд на будущее. И совсем-совсем одна. Самым ярким симптомом безнадежности почему-то оказался холод. Неожиданное спасение пришло в образе человека, который поделился зыбким теплом своего зонта. Кто-то что-то посмел сказать о том, что девичья память безбожно коротка, но сей момент отпечаталась под кожей чётко вплоть до мельчайшего полутона, до самой крошечной незначительной черты. Спустя годы, спустя сотни тысяч лет, Алессия ничуть не затруднилась бы описать каждую мельчайшую деталь развернувшейся сцены — от доносящегося из-за угла конского ржания до боли в кровоточащих мозолях от своих натирающих старых туфель. Она в самых живых подробностях поведала бы о том, как именно двигались чужие губы, когда незнакомец едва слышно, вежливо произнёс, закрывая ее от потока холодной воды, сыпящейся с небес:  — Юная госпожа, все ли у вас в порядке? И почему-то именно тогда, в этот конкретный миг, Алессия чуть было не разрыдалась. А не все ли вам равно, сэр? Вам ведь, как решительно всем остальным на свете, наплевать, верно? Да есть ли вам в конце концов хоть какое-то дело до того, что я скажу в ответ? Подумаешь, какой вежливый… Ее собственные губы затряслись, и Алессия упрямо их поджала, коротко мотнув головой. Она терпеть не могла «распускать сопли» на глазах других людей. Ну только вот голос все равно прозвучал как-то хрипло, болезненно, с намеком на дурную детскую беспомощность:  — Благодарю. Все в порядке. Большое спасибо вам за беспокойство. Вот так она познакомилась с Луки. Ну, точнее, об этом имени она узнала далеко не сразу, но именно в тот момент они встретились впервые. Наверное, самым ярким впечатлением для неё оказались его глаза, за которые зацепился взгляд, стоило девушке только вскинуть голову. Глаза эти были голубые, но очень светлые, практически прозрачные, кристально-чистые, немного напоминающие ломкий хрупкий лёд. И при этом просто невероятно печальные. Алессии даже на секунду представилось, что она видит отражение собственного одиночества и тоски — только в сотни, в тысячи раз больше. Эти глаза, вроде бы, казались спокойными — и одновременно какими-то до ужаса пустыми, потерянными, будто бы почти мертвыми. Никогда раньше ей не доводилось встречать ничего подобного. В далекую дождливую ночь этот юноша весьма неожиданно и без всякого логического обоснования проявил чрезвычайную доброту и щедрость по отношению к Алессии. Он предложил ей свою помощь (не столь сложным представлялось догадаться, что юная леди не имеет ни средств, ни знакомых) с оплатой комнаты, сразу же обозначив отсутсвие каких-либо намерений. Странно, но предположить какие-либо… намерения у него — именно у него — Алессии, наверное, и не пришло бы в голову. Ей было ужасно стыдно, но она почему-то она согласилась, успокаивая себя тем, что ещё успеет отплатить за это великодушное внимание. Леди посчитала нужным представиться — и только тогда он, для не совсем понятной цели пропустив девушку чуть вперёд, негромко, почти шёпотом и в какой-то чудаковатой манере назвал свое имя.  — Этого недостойного слугу от рождения зовут Луки, если вам угодно знать, госпожа Алессия. Но вы, конечно же, можете обращаться к нему так, как пожелаете. Он был молчалив, у него был очень тихий голос и неслышная походка, но почему-то Алессия почти сразу ощутила к Луки необъяснимое расположение. Так бывает, когда глубже любых логических доводов рождается понимание, что встретился именно с тем, кто тебе нужен. И — воистину дикий парадокс — рядом с ним девушке не было так до ужаса одиноко и грустно, хотя он сам, кажется, состоял именно из одиночества и грусти. Практически сразу же Алессия укрепилась в мысли, что решительно невозможно ожидать от тихого юноши чего-то дурного или же заподозрить его в чем-то низменном и коварном. Хотя, конечно, ей было ужасно неприятно и обидно, когда молодой человек, с которым они познакомились менее получаса назад, расплачивался за ее комнату. Алессия даже, отчаянно краснея и пока ещё близко не представляя, где она возьмёт деньги, пылко пообещала, что обязательно все вернет. В ответ последовало вежливое вплоть до самоуничижения: «Пожалуйста, не утруждайте себя беспокойством, юная госпожа. Ваш покорный слуга вовсе не стеснён в средствах». Кажется, он и вовсе не рассчитывал на выражение какой-либо благодарности с ее стороны, в принципе. А дальше — ровная тишина в чистом опрятном помещении, навязчивый дискомфорт от слишком мягкой подушки, пахнущей мылом, и странные ощущения с внутренней стороны грудной клетки. Какие-то иголки сыпались на ее нервы, когда девочка ёжилась, стараясь укутаться плотнее, согреть то абстрактное переплетение эмоций, что именуется живым сердцем. Думалось, что как только тело сумеет расслабиться, разум провалится в глубокий сон, но вместо этого мозг лихорадочно прокручивал недолгие минуты ее общения с этим печальным человеком. «Он держит себя и говорит, словно раб, — вдруг кристально-ясно вспыхнуло, последовательно сложившись из заботливого анализа, в глубине ее утомлённого сознания. — Почему? Почему?! Это неправильно!». В этой стране, Лурии, на ее родине, рабства не существовало уже тридцать лет, но она знала державах, где торговля людьми до сих пор имела очень широкое распространение. Алессия не раз видела дортских купцов, которые возили с собой живое имущество, будто бы это были одушевленные станки. Она никогда не интересовалась вопросом специально, но виденных примеров было вполне достаточно, чтобы сделать выводы. Расстроенная и потерянная, она дошла до окна и, задумчиво коснувшись стекла, начертила тонким пальцем волнистую линию. Размышления неуютно скреблись с внутренней стороны головы. Иногда становилось очень досадно, что нельзя просто взять и прекратить думать, отрешиться от своих же эмоций. Рабы очень часто знали язык лучше своих хозяев, потому что многие состоятельные люди, не имея желания тратить время на изучение тонкостей иностранного наречия, использовали живое имущество для перевода. И этот факт вполне объяснял, почему Луки, даже если он действительно происходит не отсюда, говорит без акцента. Безличные формулировки высказываний были весьма характерны для тех, кто-либо с рождения, либо очень долгое время были лишены свободы. Неужели действительно?.. Если бы кто-нибудь когда-то попросил Алессию выбрать сравнение, более всего характеризующее Луки по ее мнению, она бы, наверное, заговорила о фарфоровой статуэтке. Из числа тех, у которых отколоты конечности. В нем было какое-то тоскливое, очаровательное исключительно по-своему изящество — что-то, вроде бы, неживое, холодное, не совсем уловимое. Он был вполне симпатичный, грациозный, довольно высокий, но одновременно слишком бледный и слишком отстранённый. Когда он говорил, на почти лишенном теплых живых оттенков фарфоровом лике шевелились лишь тонкие белые губы, с которых плавно соскальзывали полупрозрачные слова и фразы. Лицо его в застывшей хрупкой правильности своих черт не обладало какими-либо заметными изъянами, ровно как и не обладало энергией сменяющих друг друга эмоций. И все это вполне уживалось с прескорбными предположениями о его прошлом. Была, однако, та единственная деталь, которую Алессия не умела объяснить. Простая, быть может, на самом деле и не заслуживающая того, чтобы на ней концентрироваться всерьез, однако почему-то весьма навязчиво вклинивающаяся в мысли девушки. А именно — волосы. Луки носил их длинными, что было довольно типично для мужчин с востока, но при этом собраны темно-русые локоны были в высокий хвост на затылке. Так не поступали ни торговцы, ни мастера, ни тем более рабы — нет, подобную прическу носили исключительно воины. На воина Луки походил меньше всего на свете, однако… «Слишком много себе надумываю, — резко осадила себя Алессия, пребольно зажав между тисков зубов кончик языка. — Мне просто следует быть благодарной и все. Наверное, мне повезло встретить единственного в мире человека, который повёл себя именно так, а не иначе». И она, резво встряхнув своими собственными волосами, решительно направилась к постели. Если честно, в намерения девушки вовсе не входило пытаться залезть в чужую душу и под микроскопом рассмотреть там все раны и тайны. Это вышло случайно, и с каждым вдохом леди все больше убеждалась в неуместности своих размышлений. Подумать следовало бы о том, как жить дальше и чем отплатить за неожиданную помощь… Утром она и Луки произнесли друг другу несколько вежливых, но ничего не значащих фраз; он, несмотря на все возражения, оставил девушке некоторую сумму — и они разошлись. Алессия даже позволила себе выразить абстрактную, ничем не подкрепленную надежду на новую встречу. Почему-то это отнюдь не неожиданное расставание обескуражило ее, как горсть талого снега, свалившаяся за шиворот. Было больно. И — снова — холодно. Почему она надеялась, ожидала, что в этой встрече скрыто нечто большее? Почему ее привело в беспомощное замешательство, что все так быстро, так легко и так логично заканчивается? В ту далекую ночь, когда Луки по какому-то странному стечению обстоятельств стал единственным, кто ей помог, в то время как отвернулся весь прочий мир, она ощутила себя в вечном долгу перед ним. Потом… потом была старая воительница Александра. Поразительные слова о предназначении, об исключительности, о долге, путешествие, знакомства, Элесары — все это было здорово до того самого момента, пока Алессия снова не почувствовала себя закованной в цепи. Случилось это достаточно быстро и, что обидно, вполне закономерно. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Малолетняя наивная дура! Думала, словно сделалась персонажем захватывающей легенды? Словно возможно вот так легко, с потолка, обрести могущество древней силы и свободно им пользоваться? Словно «Элесары» — это восемь верных друзей, с которыми хоть в рай, хоть в ад, общая высшая славная миссия, восхищение и уважение простых людей? Да чума на оба ваших дома! Если бы Алессии дали выбор — вечно драить полы на кухне и выслушивать, как мать тренируется в оструимии за ее счет, или стать великим избранным магом? — она второго ни за что не предпочла бы. Да вот только выбора и не существовало. Забыли его предоставить. Никого пути назад, никакого шанса сбежать, никакого шанса отказаться. Повторимся, Алессия терпеть не могла ныть — и никто никогда не посмел бы предположить, что она устала, что ей невыносимо тяжело от всей этой бесконечной ответственности, от этих тренировок, вытряхивающих душу из тела, что она ненавидит все то, что они должны, обязаны делать. Ее тошнило от битв и воротило от полных лицемерия речей, когда Александра выставляла их, девятерых подростков, словно они были какими-то диковиными святынями, магическим сверхоружием или чем-то подобным. С остальными ей так и не удалось сойти близко. Ни с кем не ссорилась, всегда, для каждого была «своей», а по-настоящему, до того, чтобы легко открыть душу и всегда рассчитывать на друга, так и не сроднилась ни с кем. Алессия при других улыбалась, конечно же, шутила, подмигивала — она же оптимизм, жизнелюбие, это ее суть! — а про себя все чаще и чаще представляла петлю, свисающую с крюка для люстры на потолке. Она себе не позволила бы, разумеется, хотя бы из уважения к Командиру и чувства долга, — хотя бы из тех соображений, что это было бы слишком жалко, но петля в ее воображении скрипуче пела все слаще и слаще. И вот, когда эта чёрная от безысходности мелодия уже не просто пела, а буквально вопила внутри раскалывающего черепа, Алессия встретила Луки во второй раз. Это произошло совершенно случайно: девушка оказалась снова поймана дождём в противную сырую ловушку и, ища спасения от проклятой воды, забежала в первую же открытую лавку, попавшуюся ей на пути. И какая-то знакомая, печальная, надрывная тишина снова обрушилась на Пятого Элесара, заставляя лопатки сходиться друг к другу, а пальцы — неуверенно сжиматься. Тогда она и увидела его — тогда и узнала. С момента далёкой холодной ночи минуло два года, но Луки не изменился совершенно, ни одной чертой, разве что тени под глазами залегли глубже и привольнее. Нарушая пронзительное молчание, леди сделала именно то, что делать привыкла и что удавалось ей довольно неплохо: улыбнулась, непосредственно махнув рукой в знак приветствия.  — Я рада видеть вас снова, — хотя не было ни одного аргумента в пользу того, что он ее вообще вспомнил и узнал. — Это слишком щедрые слова для вашего недостойного слуги, — будто очнувшись, в своей манере, негромко и самоуничижительно, отозвался он, поклонившись. — Вам что-нибудь угодно здесь, госпожа Алессия? — очевидно, что Луки все же помнил об их бывшей довольно-таки давно встрече, что почему-то оказалось весьма приятным открытием.  — Угодно?.. А! Нет-нет, я просто… — она переступила с ноги на ногу и улыбнулась шире, про себя от души называя себя идиоткой и многими другими подобными словами. — Я просто посмотрю, если вы не против. Можно? Я постараюсь не мешать, — она виновато повела плечами и с хитринкой добавила. — На самом деле я не всегда столько болтаю.  — Разумеется, нет необходимости каким-то образом стеснять себя, госпожа, — он снова поклонился и беззвучно, как призрак, растаял среди полок, произнеся лишь стандартное клише. — Пожалуйста, всегда к вашим услугам. С тех пор Алессия довольно часто заходила «посмотреть». Она не любила носить вычурную одежду, предпочитая удобную, чаще мужскую, ненавидела тратить время на своё лицо и волосы, потому что это казалось ей глупым, но симпатичные люди в элегантных нарядах всегда вызывали у неё какую-то детскую робость, трепет и смущение. Луки создавал очень красивые вещи, и нередко в ставшую хорошо знакомой дверь стучались слуги влиятельных дам и господ, присланные осведомиться о платье или о костюме. Правда, Пятый Элесар не понимала, что приводит туда лично ее, менее всего заинтересованную в покупке одежды. На самом деле никакого чёткого обоснования не существовало: она просто приходила, прекрасно зная, что у неё есть куча дел, которые куда важнее. Луки не был таким уж невероятно интересным собеседником — что уж, он чаще всего просто молчал, отвечая только в том случае, когда промолчать было бы бестактно. И то, он вечно облачал все в эти проклятые безличные формулировки, словно бы его и не существовало здесь и сейчас. Время шло, а Алессия его, при всей врождённой проницательности, совсем не узнавала: она не ведала, сколько ему лет, откуда он, почему избрал такой жизненный путь, что у него в душе. Задавать вопросы открыто было бы бесцеремонно с ее стороны, но она уже почти отчаялась. Глядя в его холодные глаза, ставшие почти полностью мертвыми, Алессия не умела отделаться от чувства, что она заглядывает в лишенную жизни и тепла, полную невинной ломкости сверкающего льда хрустальную бездну — пока ещё находясь у края и не представляя себе, что же там, на дне, лежит. Иногда от этого становилось страшно, но вот только решительность не пропадала. Алессия все равно приходила, раз за разом, уже сама слабо понимая свои цели. Луки не всегда бывал дома: иногда он уезжал на срок, более нескольких недель. В подобные дни Алессия остро чувствовала, что пустота между ее рёбер шевелится и разрастается, и слышала, как петля снова начинает тянуть свою мелодию под потолком. Ей чего-то не хватало, ей что-то было нужно, очень-очень нужно, срочно, немедленно, прямо сейчас… Потом ее необычный знакомый возвращался, и все снова шло безмолвно установленной чередой. Один раз зыбкий занавес вежливости и приличия, за которым скрывался океан безысходности, чуть-чуть приоткрылась перед девушкой. Это случилось в один из тех обычных дней, когда она без чётких планов действий пришла увидеться. Луки работал — почти незаметная глазу тонкая нить струилась между его пальцев, как по волшебству. Это выглядело завораживающе, но жутковато, потому что его грациозные, четкие, выверенные движения едва ли напоминали все то, что делает людей людьми. Алессия, опасаясь нарушить его сосредоточенность, тихо кашлянула, улыбнулась и махнула рукой, скидывая обувь:  — Привет. Я не помешаю? — Добрый вечер, — он повернул голову и, как бы желая поклониться, но не имея такой возможности, слегка наклонился вперёд. — Вовсе нет, госпожа. Только будьте аккуратнее, пожалуйста, не подходите ближе. Ваш недостойный слуга не простит себе, если вы порежетесь.  — Порежусь? — Алессия с любопытством вытянула шею, с покорностью, которая удивила бы любого из знакомых с ней, оставаясь на изрядном расстоянии. — Ниткой? Не знала, что это возможно. И вот тут что-то совсем неуловимо, без всяких слов, изменилось — как пронзительный сквозняк в воздухе. Алессия впервые ощутила, что она нащупала что-то… что-то болезненное, значительное, всеобъемлющее. И это ее одновременно ужасно взволновало, и несколько испугало — во рту разошёлся пряный привкус пепла, когда девушка молча смотрела на собеседника, терпеливо ожидая ответа. Холод заполнил помещение до отказа, холод набился в лёгкие, холод лез прямо в сердце, заставляя эмоции застывать на разом пересохших губах. Короткий миг она видела это, видела в его глазах, — и это было что-то ужасное, что уходило далеко за грань ее понимания, ее восприятия этого мира в принципе. Прежде, чем Луки опустил взгляд и едва слышно прошелестел, быстрыми, профессиональными движениями сворачивая неожиданно оказавшуюся столь опасной нить:  — Чем острее, тем прекраснее блеск, госпожа Алессия.  — А, — едва заставив себя опомниться, кое-как выдавила девушка, осторожными неспешными шагами подходя ближе. Непосредственно болтать в любой ситуации было ее ценным умением. — Я слышала о такой технике. Когда ткань блестит, словно драгоценный металл. Но это же… — она проследила за плавным перемещением его пальцев. — Это же очень тяжело, наверное. Не думала, что и ты такое тоже умеешь. Но зачем тебе это сейчас? Я имею в виду, выходят ведь и без того красивые вещи. Зачем рисковать, когда так легко порезаться? Она подошла достаточно близко — впервые близко настолько, что не составляло никакого труда хорошо видеть каждую деталь. Вблизи это — его руки — смотрелось жутко: такое впечатление, будто бы на них какое-то время и вовсе не было кожи. Страшный пазл стал со скрипом окончательно сходиться в ее голове, пока Пятый Элесар смотрела на эти уходящие вниз по запястьям жуткие багровые следы, столь сильно и разительно контрастирующие с печальным неуловимым изяществом остального облика. Этот юноша же, почти незаметно вздохнув, с несвойственной ему поспешностью торопливо закрыл пальцы и ладони длинным рукавами, не поднимая более взгляда на стоящую рядом леди.  — Ваш покорный слуга уже много лет не режется нитью, уважаемая госпожа Алессия. Уже много лет?..  — Перестань уже так меня называть, сколько раз просила, — неожиданно для самой себя воскликнула — скорее с болью, чем с досадой или раздражением — девушка, в порыве отчаяния наклонившись ближе и найдя своими пальцами его рукав. Обычно она не позволяла себе такой бесцеремонности в отношении его, но сейчас ей вдруг стало слишком больно. — Говори со мной на «ты». Это же очень просто, честное слово! Забудь уже эти… предрассудки. Все позади. Хватит этих «покорный слуга», «госпожа», «к вашим услугам». Я тебе не стану ничего приказывать, я права не имею, я не госпожа никакая! И на неё снова взглянула ледяная бездна, где все было разрушено, усыпано пеплом, раскрошенно в звенящие осколки. Алессия проглотила едкую горечь, не разжимая пальцев. Что же, добро пожаловать в самую глубину безысходности. Озноб стаей мурашек свернулся вокруг ее позвоночники — девушка снова ощутила сухость во рту и едва не затряслась. Она не была сердита на него, она злилась на мир, который должна была защищать. И ей было страшно продолжать думать, что ещё существует там, в чужом мертвом взгляде. Сейчас, однако, полупрозрачные глаза Луки отразили эмоции: неуверенность. Растерянность. Он устало опустил веки и ровно, но очень-очень тихо, так, что леди едва разобрала слова, произнёс, почти не размыкая губы:  — Этот недостойный человек не умеет как-то иначе. Он нижайше умоляет его простить… У неё внезапно закончились силы даже для того, чтобы злиться. Все просто было слишком плохо. Настолько, что она даже и предположить не могла. И именно поэтому Алессия заставила себя улыбнуться и более-менее осознанно нашла чужую ледяную руку, надеясь, что она хотя бы не причинила боли этим прикосновением:  — Ничего, я помогу. Все будет хорошо.