Реквием — "Во славу Ничего"

      В Личной Гвардии правителя, что назвал себя Черным Принцем, были собраны, что, в общем-то, вполне логично, лишь сильнейшие. Каждое из имен окружал своеобразный темный ореол, заставляющий их врагов передергиваться и вспоминать жутковатые кровавые события прошлого. Вокруг каждой из фигур, разумеется, сплеталась целая кружевная паутина слухов, полумифических, отдающих то напыщенным драматизмом, то параноидальной пропагандой, историй о происхождении и судьбе. Однако, если хорошенько постараться и отсечь все лишнее, возможно было обнаружить пару мелких крупиц ревностно скрываемой истины о каждом, состоящем в «Руке Тьмы».       О каждом, кроме этого человека.       Все то, что было известно о нем, либо относилось к настоящему, либо являлось плодом чьего-нибудь богатого — или не слишком — воображения. Этого человека называли Смертью, потому что это вполне отвечало его сущности и манере сражения, но даже это холодное пронзительное прозвище придумали другие люди, а не он сам.       Зачастую битва, в которую вступает Личная Гвардия, — это громко. Это — крики, щедрые темно-алые брызги, солоновато-сладкий дух ужаса и паники, повисающий в густеющем воздухе. Практически все они в той или иной мере находили упоение, своеобразный экстаз в страданиях и убийствах — что пьянеющий от крови Зигизмунд с его судорожной жаждой мести всему живому, что Эранхнида, ласкающая садистскими играми с жертвой свое самолюбие, что Джей, этот полусумасшедший эстет, находящий красоту и свою собственную свободу в мучениях других людей и отделении их душ от бренного физического тела…        Что касается этого человека, то он всегда появлялся настолько тихо и незаметно, что его попросту не успевали испугаться по-настоящему. То, что он делал, он делал методично и очень-очень быстро, практически мгновенно. Убитые им зачастую даже не осознавали того, что умрут спустя мгновение. «Примите мои извинения. Мне очень жаль».       Он — или она, кто знает? — был очень серьезной проблемой хотя бы по той простой причине, что свидетелей практически не оставалось и Элесары не могли составить представления о том, с чем им нужно будет иметь дело. Никто ни разу не видел его лица, не слышал его голоса — и никто не умел объяснить, каким образом он мгновенно и практически безболезненно убивает столько людей. Все, чем они располагали, было довольно абстрактное описание человека в деревянной маске, который появляется из ниоткуда, уничтожает и исчезает в никуда, — портрет на воде, да и только.       Удивительным было то, что и члены «Руки Тьмы», которые располагали чуть более полными сведениями друг о друге, чем противоположная сторона, мало что рассказали бы о Смерти. Разве что, очень редко, буквально пару раз, из уст их правителя мелькало имя Луки, но все сочли его фальшивкой столь очевидной, что и не думали придавать этому значения.       Эта «темная лошадка» весьма нервировала многих из них, потому что нельзя было сколько-нибудь точно предсказать, чего от него стоит или не стоит ожидать. К примеру, все знали, что Зигизмунд и Алый Призрак безоговорочно преданы Черному Принцу, а Эранхнида и Джей только и думают, как освободиться от власти над собой, что иллюзиониста Кристиана Дильса интересуют только деньги и ему наплевать, кому служить, а Виктория и Пожирательница Аника — марионетки своих слабостей. Про Смерть и его отношение к монарху и зависимому положению никто ничего не знал.       Они регулярно дрались и ругались между собой, сыпали оскорблениями, сцеплялись, пока раздраженный шумом Первый Советник не растаскивал их по разным углам, но этот человек, даже если и возвращался в цитадель, всегда держался в стороне. Без острой необходимости он ни с кем не разговаривал — если же вдруг и случалось ему уронить пару слов (неизменно вежливых, начисто лишенных не только тщеславия, но и каких-либо эмоций в принципе), то отметить можно было только то, насколько у него тихий голос. Тихий до такой степени, что очень трудно было даже попытаться различить пол его обладателя — практически беззвучное шелестение. Большую часть времени Смерть отсутствовал, нигде не объявляясь или же объявляясь в совершенно неожиданных местах, и, опять же, никто не брался предполагать, какие задания ему дает Черный Принц.       Но, впрочем. Сейчас наша история не об этом человеке в маске, остающемся для всех неслышной жутковато-ледяной тайной. Обратимся к тому, что образует действительность.       В городе, что полуофициально считался столицей сформировавшегося в самом начале войны альянса Малых Королевств, на одной из многих улиц, не отличающейся решительно ничем, весьма скромно, не привлекая к себе ничье внимание, жил портной. Разумеется, темные времена неизменно связаны с голодом и лишениями, однако сюда они добрались еще далеко не в полной мере, а творения рук этого мастера отличались завидным качеством и невысокой ценой — и потому вполне пользовались спросом.       Немного странным было то, что он, не обладая никакими основаниями для того, чтобы испытывать нужду в деньгах, постоянно имел изнуренный вид, отличался болезненной бледностью и худобой, обычно выдающих очень бедных или очень несчастных людей. Но и этому обстоятельству при желании вероятно было отыскать логичное объяснение. Не будь у него каких-то серьезных проблем, он скорее всего был бы в числе действующей армии, верно?.. Но портной был тихим вежливым юношей, не выдающимся абсолютно ничем, и его скромная жизнь не интересовала совершенно никого. Иногда он уезжал на несколько недель, но и этому значения не придавалось — все почему-то уверились, что у него где-то еще дальше от линии фронта есть семья, существующая на его деньги. Это представлялось всем таким очевидным, что никто не находил нужным об этом спрашивать. Судить о его возрасте точно было довольно затруднительно, однако он явно был довольно юн. Девушка по имени Алессия, которая ему нравилась, тоже была весьма молода, но робость и презрительное отношение к себе мешали ему признаться ей в чувствах. «Без всяких сомнений, такой, как я, не стоит ее. Человек, достойный ее хотя бы близко, должен быть несравнимо лучше».       Леди Алессия — энергичная, живая, едва расставшаяся с детством — в свою очередь была довольно очевидно расположена к этому юноше. Она нередко приходила в гости, не смущаясь неловкого молчания, но все же опасалась навязывать свою симпатию. Ей представлялось, что, по выбору его профессии и манере двигаться, говорить, ему должны бы нравится красивые утонченные вещи, а она никогда не была симпатичной и, что важнее, не умела быть такой — прямодушная, немного резкая, любящая посмеяться, лишенная загадочности женского очарования, этакий вечный сорванец в брюках.       Покуда она мнила себя недостаточно хорошей для него, он втихомолку превозносил ее выше любых богов и боялся лишний раз неосторожно осквернить ее своим прикосновением. Вот такой невеселый парадокс сложился между двумя очень разными людьми.       Самым большим, что он считал в праве сделать, было создание подарка для нее. К этому он подходил со свойственной себе болезненной ответственностью, отдавая немало времени и сил. Наряд, который мог бы быть достойным ее. Старая иностранная техника, которую он использовал, требовала огромной ловкости, терпения и дорогих материалов — несколько лет назад особы знатного происхождения выложили бы целое состояние за одни только перчатки, созданные подобным образом. Немногие мастера владели техникой — это почти утраченное искусство придавать металлу эластичность шелка или же придавать шелку гладкость и блеск драгоценного металла считалось практически утраченным. «Чем острее нить, тем прекраснее блеск платья». За своей работой он не заметил, как темные сны о прошлом обняли его за плечи, пролезая в голову сквозь вечерний полусумрак.

***

      Сквозь крошечное окно, что находится буквально на расстоянии двух пальцев от низкого потолка, мне немного видно внутренний двор и самый уголок неба. Станок мерно гудит, не замолкая, пока день сменяется ночью где-то там, за пределами стен. Я очень давно не был там. Хотелось бы — здесь душно и тесно, но у меня не хватит сил сделать хотя бы несколько шагов с этой тяжелой штукой на голени. А даже если и хватит, то цепь не пустит дальше. Все, что мне остается, — изредка смотреть на цветущий внутренний двор и угол неба. Иногда Она приходит туда. Но, впрочем, даже просто смотреть мне нельзя слишком долго. Нас накажут, если работа не будет сделана в срок.       Мои руки, изрезанные до костей, опять все в красном. Это очень больно, но чем острее нить, тем прекраснее блеск. Если получится некрасиво, нас накажут. А если я испорчу материал, то… об этом вообще не стоит думать, потому что если тело ненароком вздрогнет, я опять порежусь. Страшно не то, что мне будет больно, а то, что руки могут утратить необходимую чувствительность.  — Осторожнее, Луки.  — Стараюсь, онэ-сан*.       Она старше и проворнее, чем я, и уже перестала допускать порезы, но тем не менее все в красных прожилках ее глаза. С тех пор, как умерла наша мать, сестра практически перестала спать. Она боится хозяина больше, чем я. Я бы, наверное, не стал повиноваться так легко, если бы не понимание, что, раз Лаура столь сильно пугается, её наказывают строже и болезненнее. Я не хочу, чтобы её наказывали и чтобы ей было больно. Моя сестра хорошая. Люблю ее.       Чудо же в моей жизни происходит, когда девочка, живущая в смутном, абстрактном мире за окном, садится на ту скамейку, где мне ее видно. Сегодня — вот радость — один из таких дней. Не думаю, что она часто вспоминает о моем существовании, но сам я помню ее мимолетную улыбку, которая была адресована мне. Никогда не забуду. Эта девочка — дочь нашего хозяина, и она дальше от меня, чем звезды, которые и без того, отделенные косой решеткой, невероятно далеко.       Сегодня рядом с ней какая-то другая юная леди в красивом наряде. Иногда я ловлю краткие моменты для того, чтобы следить за происходящим. Больно, больно… ах, плохо. Нить легкая. Чтобы чувствовать ее и направлять правильно, нельзя закрывать кожу — даже небольшой вес бинтов становится огромной угрозой. Пачкать кровью материал нельзя, ни за что нельзя. Между тем отмечаю, что гостья удалилась. Химе** довольно долго просидела в одиночестве — ее лицо было печальным. Неужели разговор чем-то расстроил ее?..       Через несколько часов она заглядывает сюда — не спускаясь, говоря лишь через приоткрытую дверь вверху лестницы. Ее звонкий голос разрезает паутину гудящего безмолвия.  — Эта надменная задавака думает о себе слишком много!.. Я хочу платье, которое было бы подобно звездам по своему свету. Уж тогда-то она не посмеет зазнаваться! Слышите?.. Сшейте его мне.        Мы с сестрой молча поклонились. Стоит впитать в себя ощущение, что нас, меня и эту девочку, разделяет лишь пара метров (в действительности — бездонная пропасть). Я никто. Я не имею права на мечты и желания.        Нужно завершить предыдущее, прежде чем браться за новое, но я буду стараться. Хотелось бы видеть, как химе улыбается снова, — хотя бы из этого окна. Это достаточное основание, чтобы приложить все усилия. Но как же болят руки. Боже, как они болят…       Когда наступает темнота, сюда приносят две лампы. Они коптят, но дают достаточно света, чтобы мы могли продолжать работу. Ночь и день для нас довольно относительны. «Ночь», когда пора спать, наступает не в зависимости от положения солнца на небе, а лишь в случае, если появляется мешающаяся дрожь от переутомления. Иногда, правда, когда смолкают все звуки извне, сестра с большими испуганными глазами манит меня ближе к себе и беззвучным шепотом начинает рассказывать о том, далеком мире. Я ее не останавливаю, хотя отлично понимаю, что нам давно запретили разговаривать друг с другом не по делу (наверное, чтобы мы случайно, по ошибке не почувствовали себя людьми). Но эти стены и впрямь иногда нестерпимы, а я издевательски мало помню о том, что там, за ними, есть.       Впрочем, сейчас Лаура молчит. В определенный момент она и вовсе низко наклонилась над работой, и я уловил тусклый отблеск в уголках ее глаз. Что такое? Это не в ее обыкновении. Ее слезы столь сильно меня задели, что я счел себя в праве тихо спросить:  — Что случилось? Почему ты плачешь, онэ-сан?  — Все в порядке, — шепот, что следует в ответ, так слаб, приглушенный ее усилиями над собой и вечным гулом станка. — Все хорошо.       Но довольно скоро она расплакалась окончательно и беспомощно протянула ко мне руки:  — Не могу больше. Подойди, подойди ненадолго… никто не увидит…       Обняться страшно было даже мне, но ее слезы причиняют страдания. Почему, почему плачет? От боли? От страха? От усталости? Как мне помочь ей?.. Ответа — нет. Одно лишь судорожное: «В порядке, все в порядке». Я же вижу, что нет. Что-то плохое впереди.

***

      На следующее утро к нам спустился хозяин с несколькими людьми. Судя по одежде, один из них был приблизительно равного с лордом статуса, а остальные — охрана. Они сняли цепь с ноги моей сестры, пока два значительных лица все обсуждали цену. «И тогда, услышав их разговор, я вдруг все понял».       Мое сердце упало и звонко-звонко разбилось. Этот человек, пытающийся выручить за мою сестру побольше, много бил нас, внушая невозможность наличия какого-либо мнения и, уж тем более, права его высказывать. «Я не хочу» и «Помогите, кто-нибудь» — это пустые слова. Нельзя допустить даже «я», не говоря уже о «хочу» или «не хочу», а помощи мы не заслуживаем — никто никогда не поможет, сколько ни проси.        Когда они наконец сумели определиться и ударили по рукам в знак заключения сделки, Лаура зарыдала и упала в ноги нашему — то есть уже только моему — хозяину.  — Господин, ваша покорная слуга нижайше молит вас быть снисходительнее с ее братом. Он еще такой маленький… — никогда не слышал, чтобы ее голос звучал так глухо и изломано. — Ему нет даже шести… Умоляю, умоляю, не наказывайте его! Только не как мен… ее…       На ее просьбы и мольбы никто не обратил внимание. Разумеется. Разве станут богатые люди утруждать себя ответом таким, как мы? Таким, кто для них товар?.. Моя сестра — хорошая. И мне очень жаль. Надо держаться. Я расстрою ее еще сильнее, если покажу, что чувствую.       У двери она незаметно обернулась и, кое-как справившись со слезами, слабо улыбнулась, украдкой приподняв ладонь в знак прощания. Я, понимая, что, если я заплачу, ей будет еще больнее, улыбнулся в ответ и тоже приподнял руку. Ее силуэт исчез за закрытой дверью — больше я никогда не видел Лауру.       Мои руки снова все были в красном, когда я взялся за работу. Соленые слезы, стекающие по лицу, срываясь вниз, смешивались с кровью, причиняя еще больше боли. Платье для химе все равно должно быть готово как можно скорее.

***

      Из узкого окна под потолком слабо различим внутренний двор и кусочек неба — у меня нет времени смотреть туда. Я не представляю, сколько времени прошло с тех пор, как сестры нет со мной. Должно быть, несколько лет, если судить по изменениям в облике людей, что я имею возможность видеть. Скучаю по ней. Надеюсь, ее новые хозяева добрее.       Теперь я понимаю, чего Лаура боялась так сильно. Когда это случилось в первый раз, я подумал о том, чтобы покончить с собой, но решил, что сначала нужно завершить тот наряд — оставалось не столь много. Теперь, когда работа над платьем для дочери хозяина завершена, я уже не чувствую почти ничего. Режусь теперь реже, но зато болит — все. Это обстоятельство стало настолько привычным, что я безразлично к нему отношусь. Действительность смазывается.        Химе изменилась — она выросла и стала очень красивой. Кажется, ее удовлетворил результат моего долгого труда и она осталась вполне довольна нарядом. Меня немного разочаровало то, что она не сказала мне хотя бы пару слов, даже не улыбнулась, — но, впрочем, стоит ли мечтать о невероятном? Для таких, как она, такие, как я, не больше, чем вещи. Не мог же я и в самом деле надеяться на: «Спасибо»? Глупости. Я видел ее лицо несколько секунд, так невероятно близко, когда в первый раз пришла примерить готовое платье, — уже это очень много.        Правда, это было довольно давно. Наверное. Не знаю. В моей реальности, как я говорил, непросто различить прошлое и настоящее, потому что они одинаковы — гул рабочего станка, натянутая нить, четыре стены и боль. Мир где-то очень далеко. Я будто не являюсь его частью. Мне приходила мысль, чтобы попытаться сбежать и найти сестру, но это — бессмысленно. Он никогда не позволит мне уйти. Даже если я отрежу себе руку или выколю глаз, чтобы потерять работоспособность, он оставит меня здесь как свою игрушку. И при этом будет очень зол… когда думаю так, в моей гудящей голове раздается невыносимый ржавый крик.        «Никто, меньше, чем человек, меньше, чем животное… Не имеет права хотеть, не имеет права быть „я“… Ничто. Никто и ничто. Я — кукла, лишь безвольная кукла. Словно кукла в чужих руках».       Закончится ли это когда-нибудь? Есть ли смысл закончить прямо сейчас? Нить острая: перерезать вены — несложно. Если кто-нибудь увидит, что я хотел, прежде, чем я умру, меня очень сильно накажут. Сомневаясь, однажды я посмотрел в окошко под потолком, которое являлось тем единственным, что напоминало мне о реальности за пределами четырех стен. Химе разговаривала с молодым человеком, очевидно, бывшем старше ее на несколько лет. Она вела себя весьма приветливо, он тоже ей улыбался. Боль горячим комом встала у меня в горле. Каждая улыбка напоминала иголку, царапающую восприятие. Ну да, такие, как он, с позолоченным оружием и широкими плечами, могли бы прийтись по вкусу ей, верно?.. Почему я позволяю себе какую-то глупую ревность, когда мне нереально даже упоминать в одном предложении ее и себя?        «Никто, меньше, чем человек, меньше, чем животное… Не имеет права хотеть, не имеет права быть „я“… Ничто. Никто и ничто. Кукла, всего лишь кукла! Не прощу. Не прощу и умолять тебя никогда не стану».        Когда гость удалился, химе присела на скамейку и, проведя несколько минут в неподвижности, заплакала. Это оказалось даже больнее для меня. Чем он обидел ее? Что могу сделать я? Ах. Если бы в моих силах было хотя бы выйти отсюда.       Дверь распахнулась, являя взгляду заплаканное лицо. — Луки, я хочу платье, которое было бы подобно свету луны! Сшей мне такое!        Я поклонился. Химе произнесла мое имя — это стоит того, чтобы запомнить момент навечно. Она шмыгнула носом и вытерла слезы. Это было так больно. Настолько, что я спросил, с недовольством отметив, насколько слаб мой голос, отвыкший от того, что им пользуются:  — Ваш недостойный слуга имеет дерзость задать бесцеремонный вопрос… Почему прекрасная госпожа плачет? Может ли он быть чем-то полезен для вас?       Она посмотрела на меня с изрядным удивлением, но без закономерной после такой дерзости с моей стороны злости. Поколебалась, пряча руки в рукава, и не очень уверенно ответила: — Человек, который мне нравится, считает меня слишком маленькой. Это обидно. Только не смей говорить моему отцу… Я не понимаю, что со мной не так. Разве я некрасивая? Мой голос неприятен? Разве я недостаточно хорошо веду беседу? Почему я не заслуживаю его расположения?  — Возможно… если вы извините мне мое жалкое мнение… он просто еще не оценил всей вашей прелести, госпожа? — больно, больно. — Вы совершенно прекрасны. Никчемное сердце вашего слуги принадлежит вам.       Она засмеялась.        «Сжав острый нож в груди, что ты видишь пред собой, жалкий раб? Что же, что же, добро пожаловать в самую глубину безысходности».  — Ваш покорный слуга счастлив, что его слова развеселили вас, — глотая горечь, пробормотал я. Это было правдой — нестерпимой, но правдой.  — Нужно мне твое маленькое сердце, — она небрежно махнула рукой. — Сшей платье, Луки. Чтобы я была в нем неотразима. Чем быстрее, тем лучше.  — Всегда к вашим услугам, госпожа.       Мои руки снова все в красном — я продолжаю свою работу. Держа натянутую нить, часто моргаю, пока горячие слезы срываются вниз и откликаются слабыми волнами боли, смешиваясь с кровью. Я надеюсь, что вы будете довольны, химе. Быть может, если вам очень понравится, вы наградите меня своей милой улыбкой.

***

       Прошло несколько лет. Когда дом моего предыдущего хозяина оказался на краю гибели, он был вынужден продать меня за большие деньги. Я уже и не смел надеяться, когда это произошло. Новая хозяйка оказалась куда гуманнее. Плохо было то, что она при этом еще и являлась иной, что сводило к нулю возможность когда-нибудь сбежать от нее. По крайней мере теперь мне позволялось даже ходить по улицам и никто не наказывал меня так. Я шью наряды для ее дома неерэ***, и единственное по-настоящему важное требование — не привлекать к себе внимания в этой обители красоты и зависти. Это не столь сложно. Я научился ходить достаточно тихо и быть достаточно незаметным.       К сожалению, моя сестра уже умерла. Удалось узнать, что якобы споткнулась и ударилась головой — случайность. Истина это или нет —не представляется возможности проверить наверняка, но, вроде, у ее последних хозяев нет репутации склонных к жестокости людей. Весть о том, что Лауру я не увижу, была горькой, но не слишком неожиданной. Она была очень хорошая, в любом случае, и о сестре я вспоминаю лишь с благодарностью.       Однажды я, не поверив собственным глазам, встретил на улице химе. Она была одета на порядок беднее, чем раньше, но все еще довольно роскошно. Рядом с ней был мужчина, которому она улыбалась тепло и даже несколько вызывающе. Я не ожидал, что это окажется до такой степени больно.       Надеясь прекратить думать о ней, я все еще хранил ее образ в своей голове. Моей последней работой, тем платьем, что «подобно свету луны», она осталась довольна, но это не помешало ей снова посмеяться над моей нелепой преданностью. Она никогда не увидит во мне что-то большее, чем вещь, пора бы принять это в полной мере. Следует быть благодарным за то, что она назвала меня по имени, следует быть благодарным… Это ведь больше, чем заслуживает кукла, верно?        Тогда почему сейчас я ощущаю лишь нестерпимую обиду? Мне больно. Прежде, чем расстаться, они поцеловали друг друга. Мужчина надел золотой браслет на ее руку. Ах, верно, он богат и красив. Не сравнить с жалким безродным рабом.       Вечером мои руки опять в красном. Я сделаю это, я сошью ей еще один наряд. Самый прекрасный на свете, чтобы ни у кого не было ничего схожего, — платье, подобное солнечному свету. Оно будет куда дороже того браслета. И это станет моей последней попыткой. У меня больше нет сил выносить эти колючки в своем сердце. «Если вы снова посмеетесь надо мной столь издевательски и бессердечно, Госпожа…».****       Одна из девушек, пришедшая спросить, как скоро будет готова ее накидка, порезала ногу об натянутую нить. Ее действительно довольно трудно заметить, ибо она тонкая — однако острая. «Чем острее нить, тем прекраснее блеск,» — простая истина. Хозяйка наказала меня, но это мелочи. Я долго смотрел на чужую кровь, пропитывающую жесткие волокна. Врач сказал, что эта девушка скорее всего всю жизнь будет хромать. Мне не приходило в голову использовать свое мастерство для причинения вреда другим людям, но случившееся натолкнуло на странные и диковатые размышления.       Сегодня работа будет закончена, так или иначе. «Никто, меньше, чем человек, меньше, чем животное… Не имеет права хотеть, не имеет права быть „я“… Ничто. Никто и ничто. Кукла, всего лишь кукла! Не прощу. Не прощу и умолять тебя никогда не стану».       Если вы не будете милосерднее, химе, то и я забуду про прощение. Терять мне нечего. Ускользая в ночную темноту, я знаю, что уже не вернусь. Я намерен увидеть ее, свою наивную бестолковую первую любовь, лицом к лицу.       Наряд, что был подобен свету звезд; наряд, что отражал сияющую на небесном куполе луне; платье, что горит, сродни самому солнцу, — бессонные ночи, изрезанные руки, бесконечные слезы, разбитое сердце. Ну скажите же, черт побери, я заслуживаю вашей драгоценной улыбки? Одной-единственной? Теперь — все. Теперь, совершенно точно, — все. История завершена.        Мне жаль, Госпожа.       Не забуду и не прощу. Не намерен прощать, надоело — надоело терпеть молча. Во мне все пусто. То, что было от души, рассыпалось, как безобидный прах, иссушенный цветок. Сам вырвал с корнем то единственное, что без памяти любил. Шаг уже сделан, и я падаю прямо к вратам темного ада. Слышу, там гудит этот проклятый станок и коптит лампа. Голова кружится, и ноги слабеют. Не забуду и не прощу.       Теперь осталось еще одно короткое дело, прежде чем я уничтожу себя, — ее отец, мой бывший хозяин, ужас моего никчемного детства. Я совсем не против попасть в ад, я этого вполне заслуживаю, но мое желание — забрать его с собой. Проклятие, сейчас я и впрямь хочу этого до судороги.  — Ты, ублюдок, — твоя похотливая грязная башка до сих пор кишит червями. Никто, никто и ничто, меньше, чем животное. Кукла, кукла, кукла в моих руках! — Добро пожаловать в самую глубину безысходности.

***

      Просыпаясь от кошмаров, он слышал далекий жестокий голос, беспощадный и ржавый, в своей голове: «Убиты и дочь, и отец». Солнце догорало над горизонтом — столь нестерпимо алым, что ему не представлялось возможным смотреть. Из окна было видно тихую улицу и кусочек неба.        Девушка, распахивающая дверь, улыбалась всегда тепло и приветливо: «Добрый вечер, как дела? Какое красивое платье!». Это причиняло ему невыносимые страдания, но он пытался как-нибудь более-менее живо улыбнуться в ответ. Это выходило довольно нелепо, но по крайней мере он старался: «Здравствуйте, Госпожа Алессия. Ваш покорный слуга весьма польщен вашими добрыми словами». «Не ведаете вы, с кем говорите. Даже представить не можете, кому улыбаетесь…».       Натянув ледяную смерть своей рукой, что же чувствует убийца? «Мне очень жаль, примите мои извинения», верно? Ради мира, в котором рабства не будет… Стоит ли это того, чтобы не сметь взглянуть на любимую девушку застывшей, пустой голубизной, потерянной от тяжести грехов? Смерть ходит беззвучно — Луки запутался в себе. Как бы ни приятно было видеть эту солнечную улыбку, через день, два, три или неделю новое задание все равно будет получено. «Мои руки снова будут в красном, хотя я уже давно не режусь».       Черная Метка кольцом тлеет на скрытом одеждой остром плече.