Та, что светлее всех (The Fairest One of All)

«Нежный мясник, показавший мне, что ценность плоти – в любви; сдери шкурку с кролика, приказывает он. И с меня слетают все одежды». Сара Уилльямс зажала книгу между приподнятым коленом и пальцем и взглянула за окно пассажирского вагона на заснеженный пейзаж. Она ехала к своей матери на Рождество и знала, что должна бы испытывать восторг, понимала, что это особый подарок, но вместо волнения лишь ощущала, как медленно – чем ближе к Нью-Йорку, тем пуще – нарастает в ней неясный страх. Быть может, дело было в приближении месячных – или в том, что Сара читала. Она перевернула томик и посмотрела на обложку. Женщина на вершине белой башни в отчаянии воздевала руки к небесам; у её подножия ярилось кровавое море. «Кровавая комната» – заглавие, написанное курсивом, казалось ранами, рассекающими плоть. Да, возможно, причина была в книге или ПМС – или в обыкновенных угрызениях совести. Сара уезжала на каникулы в то время, как её семья нуждалась в ней. – У тётушки Баб случился приступ, – сообщила ей Ирен за два дня до Рождества. Тётушка Баб была тётей Ирен, а не Сары, что не мешало той любить её. Она позволяла Саре свободно пользоваться библиотекой во время семейных визитов в Вермонт, а в ней хранились кое-какие стоящие вещицы – книги, которые одновременно шокировали и радовали Сару. Кроваво-красный тонкий томик весьма откровенных сказок, который сейчас покоился в её руках, на самом деле принадлежал той самой библиотеке. У тётушки Баб был лёгкий удар, и Ирен хотела забрать её из больницы и заботиться о ней самостоятельно. – Когда мы к ней едем? – спросила Сара, гадая про себя, в какой ад произошедшее повергнет её жизнь и планы, и одновременно тревожась. – Ни о каких «мы» и речи быть не может, Сара. Роберту придётся остаться здесь с ребёнком, – сказала Ирен так, будто Тоби был всего лишь младенцем, не умел ни ходить, ни говорить – ни вопить с бездумным энтузиазмом двухлетки. – На мои плечи ляжет вся забота о Баб. Ты просто будешь путаться под ногами. Мы хотим, чтобы ты поехала к матери на несколько дней раньше, чем планировалось изначально. Этим вечером вообще-то. – Что? – ответила Сара, у которой закружилась голова от таких скорых изменений. – Так рано? Была очередь матери забирать её на рождество. Два года назад Сара была рада убраться подальше от глубоко беременной, раздражительной Ирен. Когда она возвратилась домой, единственным подарком, который она получила от мачехи, был беспрестанно кричащий новорождённый младший братец, который поглощал внимание всех вокруг, не оставляя своей сестре ничего. Саре казалось, что она превратилась в привидение. Никто не видел её – лишь брата. Для Сары это стало настоящим потрясением, даже хуже развода родителей. Она боялась, что, если она снова уедет, случится нечто ужасное – тётушка Баб неожиданно умрёт или что-то ещё – и её снова совершенно забудут и на этот раз – кто знает? – возможно, навсегда. Ирен, очевидно, ожидала большего энтузиазма и напустилась на Сару, как кошка – на мышь. – Сара, честное слово! – с ноткой разочарования начала она. Сара знала этот тон – это была увертюра, предшествующая схватке с падчерицей. – Я думала, ты обрадуешься. Вы так редко видитесь, и она всё время ужасно балует тебя, – Ирен отвернулась к запискам, лежащим на кухонном столе – спискам покупок, блюд, которые следует приготовить, перечням времени кормления и сна. Казалось, она считала отца Сары ещё одним ребёнком – не по годам крупным и чуть более разумным. – Ты ведь её обожаешь, готова поклоняться земле, по которой она ходит. Твой туалетный столик похож на алтарь. – Это нечестно! – воскликнула Сара. Слова сорвались с её губ прежде, чем она успела их обдумать. Но ведь сказанное действительно было несправедливо! Единственное фото, прикреплённое к её зеркалу, было личным – фото, запечатлевшее Сару, её мать и Мерлина. Она убрала все другие фотографии Линды, и газетные вырезки, и плакаты, и театральные афиши шесть месяцев назад, после Лабиринта… толком и не понимая причин своего поступка, но всё же делая именно так. Сара больше не корпела по воскресеньям над статьями светской хроники, выискивая упоминания о последних достижениях Линды на общественной и театральной аренах, уже не столь увлечённо заполняла книгу, которую Ирен ядовито называла «Библией Линды Уилльямс». Нет, это было нечестно. – Ты не знаешь, о чём говоришь. Ты никогда не отдавала мне должное… Чёрная клякса растеклась по списку, а затем другая. Ирен тихо шмыгнула носом. Её большие голубые глаза, так похожие на глаза Тоби, заволокла влага. Толком не раздумывая, Сара вдруг поняла две вещи: Ирен была сама не своя от тревоги за тётушку Баб и предпочитала ссориться со своей падчерицей, чем беспокоиться ещё больше. – Мне жаль, что я на тебя сорвалась, – сказала Сара, хотя прекрасно понимала, что это Ирен должна была просить прощения. – Ирен, прости меня. Пожалуйста. Ты хочешь, чтобы я осталась? Её посетил странный импульс обнять мачеху, но она не смогла заставить себя. Ирен была такой хрупкой в это мгновение, что лишнее проявление чувств могло сломать её. Вместо этого Сара потянула бумажное полотенце из рулона, оторвала кусок и подала его мачехе. – Роберт хотел, чтобы ты осталась, но я хочу, чтобы ты ехала. Хоть кто-то в этой семье должен счастливо встретить Рождество, – Ирен прижала полотенце к лицу. Её голос звучат тихо, не громче шёпота. – Это очень мило с твоей стороны, – произнесла Сара. Ирен отняла полотенце от лица и посмотрела на неё, готовясь сказать что-нибудь язвительное. Сара знала, что заслужила это – если не сейчас, то в прошлом своими выходками и обидными словами. Ирен сама сделала шаг ей навстречу, взяла её руки в свои и погладила их пальцами, мокрыми от слёз и липкими от потёков туши. – Ты права. Я никогда не отдавала тебе должное. Ты так старалась, а я боялась, что тебе надоест вести себя, как взрослой, и ты сорвёшься. Это нечестно с моей стороны. Сара изумлённо приоткрыла рот. Слёзы Ирен высохли. Она улыбнулась лукаво – улыбкой, которая обычно предназначалась отцу Сары и значила, что та счастлива. Раньше она никогда так ей не улыбалась. Она делала её… милой, похожей на Тоби. – Боже мой, она потеряла дар речи. Это хорошее начало. Иди собирай вещи, Сара. Твой поезд отходит в половину первого, – Ирен снова потрепала падчерицу по руке. – Спасибо. – Я бы хотела что-нибудь сделать для тебя, – проговорила Сара. – Милое дитя. Возвращайся в радостном расположении духа, – ответила Ирен, пряча улыбку и комкая бумажное полотенце. – Хорошо проведи время. Когда поезд сделал поворот к Центральному вокзалу, Сара вынырнула из своего задумчивого состояния и поняла, что почти весь путь провела в размышлениях – а ещё, что её ботинки не подходят к одежде. Сара вздохнула и принялась собирать вещи под громовой неразборчивый голос кондуктора, объявляющего имена пассажиров, названия пересадок и расписания. Толпа двинулась, утягивая Сару за собой. «С. УИЛЛЬЯМС» - было написано на прямоугольной карточке в руках водителя, стоящего на тротуаре у припаркованных такси. Он положил её тяжёлый чемодан в багажник, а неряшливый старый рюкзак – на пассажирское сидение рядом. Контраст между матово блестящей кожей и потрёпанной, сшитой лоскутами холстиной прояснил Саре одно: её мать была непристойно богата. Она задумалась, каково это – иметь столько денег, чтобы швырять их на ветер. Например, на машину с водителем для дочери, приехавшей погостить в Нью-Йорк, город такси и метро. Водитель не сказал ни слова – лишь подтвердил место назначения – и в полной тишине повёз их через Манхэттен. Сара была этому рада – ей не хотелось разговаривать, и не хотелось, чтобы кто-то говорил с ней. «Должно быть, лучшее, что могут предложить деньги – это возможность делать так, как хочешь, – думала она, так и эдак оценивая эту идею. – Иметь власть решать, когда, где и при каких обстоятельствах будет проходить твоя жизнь». Она гадала про себя, как это – обладать такой властью. Весь город праздновал наступление Рождества. Мимо проносились фонарные столбы, витрины магазинов и деревья, оплетённые сетями огоньков, мигающих ослепительным красным, зелёным и золотым. Предвкушение висело в воздухе, как тяжёлый смог, – предвкушение радостных событий. Так почему же у Сары было так скверно на душе? Она сожалела, что не может откупиться от собственных чувств. Могли ли деньги купить ей облегчение? Должно быть, для этого существовали психотерапевты. Она опустила оконное стекло, вместе с холодом впуская в салон запахи грязного снега и свежеиспечённого хлеба – а ещё маслянистую вонь бензиновых двигателей. Здания высились вокруг, как стены, а пассажиры между ними тоже казались не податливее стен. Город был лабиринтом, из которого не выбраться. Сара задышала торопливее и прижалась грудью к коленям, стараясь успокоить дыхание. – С вами всё в порядке, мисс Уилльямс? – спросил водитель, вырывая её обратно в реальность. – Всё в порядке. Просто тошнит, – прохрипела Сара. – Тут не съехать на обочину, – спокойно проговорил водитель. – В боковом отделении есть пакет. Используйте его, если нужно. Постарайтесь не испачкать сидения, – он обернулся и посмотрел на неё. В красном свете фар его лицо казалось неожиданно добрым. – Или вы можете сжать верхнюю губу. Иногда это помогает сдержаться. – Хорошо. Извините, – она сильно прикусила губу, и боль прояснила голову. Когда они подъехали к дому, Сара уже пришла в себя. Она подписала чек и, не задумываясь, добавила десять долларов чаевых – делая так, как поступила бы Линда, оплачивая заботу и подъём чемодана. – Спасибо, мисс, – сказал водитель, явно обрадовавшись. – Не за что, – ответила Сара. Это были не её деньги, а её матери. Её мать платила за всё. И всё же Сара была рада, что может сделать кому-то что-то приятное. После долгого дотошного рассматривания её документов, которое можно было бы счесть оскорбительным, если бы у Сары ещё оставались на это силы, швейцар впустил её в дом и вручил конверт с запиской и двумя ключами – от входной двери и лифта. С разочарованием она прочитала записку, поднимаясь на лифте. В ней значилось: «Моя любимая детка, я так счастлива, что ты приехала так надолго. Новости о приезде были немного неожиданными, и потому я вернусь в 6 вечера, и мы славно пообедаем все вместе. Джей дома. Он позаботится о тебе, если тебе будет что-то нужно. Подарок – в твоей комнате. Не жди Рождества и открывай». Сара оказалась в вестибюле на девятнадцатом этаже с двумя дверьми, ведущими в апартаменты. Как и улицы города, вестибюль был убран величественно, точно зимняя страна чудес, – в кристальные бусы, серебро и снежно-белое. В зеркале над французским буфетом Сара поймала своё отражение. Она выглядела бледной, верхняя губа – алой от укусов, а волосы – чёрными и буйными, будто городской смог. Она невольно пригладила завихрившиеся пряди. «Это тебе досталось от папы», – с нежностью говорила ей Линда, но Саре в её словах чудился укор. Волосы её матери были прямыми, как книжная страница. От нечего делать Сара тронула шары дутого стекла – голубые, серебряные, прозрачные – искусно уложенные в чашу. Тот, что секундой позже лёг в её руку, был ясным, как чистый лёд. С металлической крышкой, спрятанной в ладони, он выглядел почти как… кристалл Короля Гоблинов. Сара вздрогнула всем телом – и не столько от того, что замёрзла, хотя в вестибюле стоял пробирающий до костей холод. Сейчас больше всего на свете ей хотелось оказаться дома – пусть он был небогатым, там она точно знала, кто она, где её место. Там она не была гостем. «Возьми себя в руки, – приказала себе Сара. – Папа присматривает за Тоби, Ирен – за Баб, а мама приглядит за мной. Вот так всё и есть. Я смогу вернуться домой через… сорок восемь часов, но бросать её одну на Рождество нельзя. Нельзя просто исчезнуть». Она положила кристалл в чашу, жалея, что с ней нет Мерлина. Когда Сара пересекла порог, в пентхаусе – студёном, сверкающем царстве её матери – царила тишина. – Джереми? Ты здесь? Нет ответа. Сара опустила чемодан на выложенный плиткой пол. Дом Линды был роскошен, но всегда напоминал ей картинку из буклета отеля или кадр из фильма – безличный и дорогой. Убрать фото в рамках и картины со стен, и кто угодно мог бы жить здесь. Сара прикрыла глаза. Она ощущала смолистый аромат рождественской ели, к которому приплетались другие запахи: корица, гвоздика, тяжёлый виноградный дух красного вина и что-то ещё – что-то, к чему Сара никак не могла подобрать названия. Скользя ладонью по обоям, она последовала за запахом, повернула за угол и открыла глаза. Как она и ожидала, в углу у французских окон возвышалась ель – зелёная, роскошная, сверкающая огнями и украшениями. Два расшитых носка висели на тёмном камине. – Эй! – снова позвала Сара. – Джереми, ты дома? Она заметила светловолосую голову над подголовником кресла-качалки и стала его обходить по дуге. Он болен? Спит? – Джереми? Ты в порядке? Бога ради, почему ты мне не отвечаешь? – Ты не сказала правильное имя, – протяжно заговорил знакомый – незабываемый – голос. Пальцы погладили керамический кувшин, источающий аромат подогретого с пряностями вина. – Потому я решил не отвечать. Сара отпрянула на шаг, не желая верить. Он поднялся на ноги и повернулся к ней лицом. Казалось, ростом он был десять футов, двадцать, сто, и заполнял собой всю комнату, всю её жизнь – снова. – Здравствуй, Сара, – сказал Король Гоблинов.