У Аврорина сохранилась привычка слушать его любимую «Калинку», и ныне бормотание о буревестнике сменилось напевами о его — авроринской, то бишь, — калинке и такой же ягодке малинке в саду, который по всем признакам тоже принадлежал генсеку. Ещё пару повторов — и секретарь Юрия пустится в пляс. А сам правитель был исключительно доволен и под звуки музыки повторял «Буревестника»; нравилось ему такое смешение, находил он, что за любой бурей обязательно следуют радостные дни, подобные столь задорной песне, и шли рефреном всех его дум слова «Жить стало лучше, жить стало веселее!», в которых Юрий видел главную цель своего правления.
И считал генсек, — считал действительно правильно и верно, — что должен обеспечить всем советским людям жизнь лучшую, жизнь весёлую. Другое дело — какие методы для этого будут избраны.
За партию Юрий Юльевич мог не беспокоиться — одно слово, один удар по столу от крайнего недовольства или величайшей радости, и тут же подхватывали верные коммунисты это слово, и били они железным кулаком всё, что слову этому перечит. Тут у Аврорина была полная власть, любого он мог развернуть в нужную сторону. Зато волновал генсека его комсомол. Первого секретаря ЦК ВЛКСМ назначили ещё при Калантаришвили, назначили две недели назад, и был этот первый секретарь чрезвычайно молод для такой должности — всего-то двадцать лет. Аврорин, планируя перестановки и намереваясь отчистить государственный и партийный аппараты от наследия предыдущего генсека и самого Габунии, вынужден был пойти на компромисс и некоторых товарищей оставить на своих постах — чтобы не получилось пустых кресел; Юрий за неделю познакомился не со всеми своими новыми соратниками, поэтому вынужден был обратиться за помощью к Калантаришвили, и вместе они составили новый план кадрового вопроса. Сейчас же Аврорин корил себя за такую уступку — как прежний состав был, так он и остался. Удалось провести лишь нескольких своих «правдистов» — на посты министра путей сообщения, министра сельского хозяйства и, собственно, предсовмина.
И решил генсек вызвать к себе молодёжного лидера; целью визита Аврорин обозначил надобность выяснения всего, чем думает и чем занят молодой человек. Вполне возможно, что и нет поводов для беспокойства… Но ведь они могут и быть! Юрий Юльевич ещё в самые первые дни определил, что «…любые вещи, любые предметы, любые состояния, несущие в себе угрозу Советской власти и светлой эпохе подлинного коммунизма, должны быть искоренены безжалостно и беспощадно, но с обязательным правилом —
никакого действия без основания данного действия не производить!», потому и решился прощупать ближайших своих товарищей.
Вот и сидел маршал, сидел довольный, сидел с улыбкой на лице, но все вокруг привыкли к тому, что настроение у нового «капитана Страны Советов» переменчиво; так — улыбка могла смениться на злобную гримасу, а довольство — на величайшую злость, вот и получалось абсолютная незначимость этого хорошего настроения. Но пока играла музыка, пока шуршали страницы партийного Устава, кои переворачивал генсек, пока вся идиллия держала радость авроринскую, — быть ей, этой радости.
Дверь кабинета медленно открылась. Если секретарь не известил — либо пришёл кто-то, кому в этот самый кабинет можно входить беспрепятственно, либо уж очень срочное дело, и сидящий подле двери аргус ничем для спешащего не является, либо секретарь просто ушёл. Последний вариант, правда, сразу отпадал, потому что не положено было отлучаться, второй был под сомнением, ведь предпосылок для срочных дел нигде не обнаруживалось, зато очень хорошо брался во внимание вариант первый. Поэтому генсек приглушил свою музыку и зачем-то, отлучившись от Устава, схватился за бюст Сталина. Вероятно — силы приумножить.
В помещение вошёл молодой человек, и было видно по нему, что навалившиеся обязанности первого секретаря изрядно изнуряют юношу. Невысокий, бледноватый, с раскрытыми голубыми глазами и дрожащими губами — ну явно сказывалось волнение от посещения столь значимого лица, — с зачёсанной влево и слегка взъерошенной шевелюрой смольно-чёрного цвета и при полном параде — в чёрном костюме. Только вот пиджак оказался широким для молодого человека, а брюки — узковатыми. Да ещё и очки, торчащие из нагрудного кармана всё грозились выпасть.
Улыбка генсека вмиг исчезла. На её место заступили жалость и подруга её насмешливость. Уж настолько несуразным казался умудрённому годами и делами Юрию сей… мальчик, что другие чувства на своё лицо он пустить никак не мог. Даже не поприветствовал маршал вошедшего, а лишь указал ему на стул. Юноша кивнул и подошёл, вздрагивая при каждом шаге, после чего сел, стараясь быть совершенно бесшумным, чтобы генсек ничего плохого не подумал. А Аврорин отнял руку от головы Сталина и вернул её перед собой.
— Здравствуй, племя молодое, — засмеялся Юрий и постучал пальцами по столу. Казалось бы, и зачем он разговаривает с этим человеком? По его виду — мальчик ещё школу не закончил, а уже первый секретарь! И что же делать в таком случае с кадровым вопросом?.. — Ну что, как живётся-то тебе, милый мой? Всё-таки — должность у тебя не последняя; считай — весь комсомол под тобой ходит…
Молодой человек был совершенно напуган. У генсека складывалось ощущение, что сейчас этому недорослю не хватит воздуха и он свалится прям тут, прям в кабинете. Бледный комсомолец побелел ещё сильнее, руки стали дрожать в такт губам, а слова застряли в горле, не желая выходить наружу — будто вся мощь, вся сила Аврорина пугала их. Пытаясь сделать хоть что-то, мальчишка полез в карман за очками, но руки не слушались абсолютно, вот и полетел суррогат очей на пол. Юрий Юльевич вздохнул и постучал пальцами по столу, призывая к скорейшим действиям. Комсомолец закопошился, но ни очки так и не поднял, ни слова не сказал, ни движения никакого (кроме самого своего копошения) не совершил.
— Слушай, ну что ты так нервничаешь? Я же тебя тут не есть буду. Перед тобой стоит твой наставник, твой проводник в жизнь, а ты вот так передо мною себя ведёшь. А перед пионерами? Это что ж из детей получится, если они вот такими же будут? — Несчастный сжался, ведь голос генсека явно повысился. Ещё чуть-чуть — ей-богу, ну заплачет же! А этого Аврорину явно не хотелось. — Ладно. Есть у меня к тебе один вопросик такой, надеюсь, ты мне дашь хотя бы на него ответ, — вот ты мне объясни, почему за эту неделю по всему Советскому Союзу так мало людей из числа комсомольцев устроилось на работу на фабрики, на заводы, в колхозы, на… стройки, в конце концов, а? Зато почему-то резко возрос процент обслуживающего персонала в общепите и прочих там… всяких… этих… — Юрий ненадолго замолчал, пытаясь подобрать слово, но что-то не хотело оно посетить светлую голову правителя. — Скажи, у нас что, закончился комсомольский призыв? Путёвки больше не выдают? Или как? Просто я вот в голову взять не могу, почему нынче желание пойти каким-нибудь официантом сильнее желания… в космос полететь, Родину защищать, во благо этой же Родины работать? Объясни мне, первый секретарь, чего молчишь?
Генсеку явно не нравился этот трясущийся перед ним юноша. Так и чувствовалось ему, что мальчишка недостоин носить звание комсомольца, звание будущего коммуниста. И если он сейчас не скажет хотя бы одно слово, кара обещает быть не самой приятной — сказывались авроринские установки.
Но тут молодой человек поднял голову и посмотрел в глаза маршалу. В ответ он получил полный насмешки взгляд: мол, какой же ты комсомолец, ты так — тварь дрожащая. Возможно, конечно, что совсем другой был посыл у данного взгляда, но лично у первого секретаря сложилось мнение именно о презрении.
— Товарищ генеральный секретарь, я посчитал, что молодёжь сейчас сама может выбрать себе…
Юношу прервал громкий удар по столу. Комсомолец чуть не подпрыгнул от этого звука. И был этот звук смерти подобен. И был результатом уже скопившегося в генсеке недовольства. Одна лишь фраза…
— А когда это мы научились считать что-то без мнения партии? А партия тебе скажет, что дурак ты. Причём — полный, — Аврорин попытался добро так улыбнуться, но вышло это крайне жутко, вышло это ужасно. — Ты же помнишь, что советский народ — народ труда? Советский народ — трудовой народ! — воскликнул маршал и вновь ударил по столу. — Что на этот счёт говорил Владимир Ильич Ленин?
И молодой человек смутился, опустив голову. Действительно — Ленин человек был великий, он много важных вещей говорил, а вот какие слова нужны Юрию Юльевичу? — это уже большой вопрос.
— Ленин говорил, что «первая производительная сила всего человечества есть рабочий, трудящийся», — пояснил генсек, а юноша оправился и вновь решился посмотреть прямиком на правителя. Зря — нарвался. — Слушай, а ты вообще хоть Ленина читал?
— Читал…
— Хреново читал, друг мой. Что нам завещал великий Ленин? Учиться…
— … учиться и учиться, — продолжил юноша уже более оптимистично, но тут же вновь был оглушён ударом по столу.
— А что ж ты так плохо учишься? Учиться, значит, мы не хотим, а вот что-то там считать — это мы умеем! — воскликнул Аврорин и возвысился над вновь сжавшимся мальчишкой. — Каждый советский человек должен получить образование, образование лучшее в мире, а уж потом переться на работу! У нас даже продавцы, даже уборщики — хотя бы с техникумом за плечами ходят, а тут выучились — без образования работать! Как это можно объяснить?
Молодой человек уже почти был добит. Весь он дрожал, ещё пара фраз, пара разительных фраз — и повалится он на стол и зарыдает. Генсек начал недовольно вдыхать и выдыхать, призывая не молчать.
— Товарищ генеральный секретарь, это не работа… Это… подработка…
Какой-то неясный для остальных, но ужасный для себя смысл уловил в этих словах Юрий. Казались эти слова ему чем-то парадоксальным, чем-то явно антисоветским, губительным для народа. Маршал подошёл к окну и глянул на улицу. Всё спокойно, город готовится уже уйти спать, а тут… такой кошмар.
— Московская биржа труда, — начал генсек вполне спокойно, но юноша сжался, предчувствуя новую бурю. Уж и стоило ли говорить о том, что так беспокоило его самого? Или лучше подождать успокоения правителя, — закрылась тринадцатого марта тысяча девятьсот тридцатого года, а Советский Союз стал первой страной, победившей безработицу. А сейчас ты хочешь сказать, что работы у нас так мало, поэтому молодёжь идёт в обслугу? Ты мне хочешь сказать, что в скором времени в ряды партии вольются мелкие… говнюки-холуи, которые будут мне тут лизоблюдством заниматься, а, первый секретарь? Или ты мне хочешь сказать, что молодёжь наша, прости меня, насрала на трудовые профессии? Ну давай, скажи это мне — сыну преподавателя и директора завода, который путь свой начинал с простого сварщика. Скажи, что эпоха любви к труду прошла, да здравствует холуйство! да здравствует новые люди! да здравствует новое понимание Советской власти!
Комсомолец был первым, кто увидел столь грозного генсека. И хоть о его спонтанных проявлениях гнева было известно уже практически всем кремлёвским товарищам, подобное — исключительная новинка. Аврорин был страшен, был ужасен. Вся его сущность сейчас отражала одновременно и боль за Советскую власть, и желание устроить мир по-своему, по-аврорински, по явно новым законам.
А что мог ему ответить первый секретарь? — Нет, мог он сказать-то многое, но подобная вспышка злости уже разбила молодого человека; хотелось ему бежать домой, закрыться и спрятаться в самом тайном угле, чтобы никто, даже всесильный КГБ не смог его обнаружить. Но он не мог. Присутствие первого человека Страны Советов обязывало.
— Ну ладно, — Юрий заметно успокоился; уж кого не могли не пугать подобная смена настроения? — большой вопрос, — приказами, в директивной форме начать пропаганду рабочих профессий. Ещё не хватало, чтобы наши люди с юных лет чувствовали себя холуями. Помнишь, в песне ещё такие слова есть — «Мы молодой рабочий класс, нам в жизнь открыты двери»? Там ещё было что-то такое: «Народ надеется на нас… и в наши силы верит», во. Помнишь? — Комсомолец активно закивал, хотя на самом деле и вспомнить такую песню не мог. Только если он в этом признается — очередной бури не избежать. — Молодец, вот её почаще включать надо будет. Пусть… на фабрики, на заводы ездят с экскурсиями, пусть знакомятся с трудом учителей, пусть… в милицию идут, да куда угодно,
лишь бы не было нашими же собственными руками взращено поколение прислужников, поколение холуев. Не для того наши предки защищали свободу страны, чтобы в её собственных границах их же дети и внуки становились рабами!.. Так, хорошо, у тебя ко мне есть вопросы?
И вновь комсомолец закивал. Генсек искренне удивился — он думал, что подобный разговор выбьет из юноши даже само желание находиться в данном кабинете; ошибся. Махнув рукой, Юрий вернулся в кресло. Стоять ему надоело, да и город должен был отдохнуть от всевидящего правителя.
— Товарищ… генеральный секретарь, мы с товарищами перечитали отчёты и… выявили, что среди молодёжи увеличился процент… алкоголиков, наркоманов и прочих… Мы… Мы подумали, что с этим необходимо бороться, — ответил, запинаясь, комсомолец и взглянул на Юрия. Тот погладил подбородок, после чего переместил руку на пуговицу мундира.
— Правильно подумали, надо. Вот и боритесь, — заключил генсек, взмахнув рукой.
Лицо юноши засияло радостью. Неужели он согласился? Неужели одобрил?
— Да! Мы решили, что необходимо будет рассказать народу всю правду о них, дать несколько историй о них в «Правде» и «Комсомолке» и…
Нынешний удар по столу был самым жутким и самым чудовищным. Генсек чуть не вырвал пуговицу и вскочил с кресла, которое благополучно откатилось к стене и ударилось об неё. Ныне Юрий Юльевич был ещё более ужасен…
— Не сметь! Ты чего, сопляк, хочешь?! Хочешь, чтобы советский народ всерьёз думал, что его окружает вот этот вот сброд?! Хочешь, чтобы началась паника?! Запомни раз и навсегда, чтобы больше никогда подобного не говорил, — в Советском Союзе таких болезней нет! Советский Союз освобождён от этой заразы! — Юрий всё кричал и кричал, а мальчишка всё сжимался и сжимался. И ужасно было смотреть на эту картину.
— Но народ же должен знать правду! — крикнул первый секретарь, за что был награждён очередным ударом об стол.
— Народ и так знает правду! Он знает правду о том, что в Советском Союзе самая лучшая жизнь! Он знает правду о том, что в Советском Союзе самые лучшие люди! Он знает правду о том, что день и ночь партия, Совмин, Верховный Совет пекутся о его жизни! Он знает правду, что армия и КГБ надёжно его охраняют! А твоя «правда» — кому она нужна?! Наркоману Васе, который до этого дня сидел, блядь, в подворотне, а теперь им сам генсек заинтересовался! Ему твоя правда нужна, засранец малолетний, отвечай быстро?! Может, ты вообще предложишь, чтобы я и председатель Совмина теперь бегали по подворотням и всяких сучьих алкашей с наркоманами вылавливали?! А что?! Блядь, гласность эта твоя! Запомни одну вещь — советскому народу совершенно не обязательно пихать эту тему в глаза. Для работы с этими… люмпенами, — Юрий томно дышал и взмахивал руками, — есть Минздрав, вот пусть он делает своё дело, а ты не забивай себе голову всякой, прости меня за мою речь, хуйнёй, понял меня? Советский народ и без тебя поймёт, с кем ему бороться, а кого его поддержать… Всё, разговор окончен. Сейчас встал и пошёл вон отсюда, быстро! — крикнул генсек и опять ударил по столу.
— Но ведь товарищ Сталин! — закричал юноша, пытаясь прервать генсека хоть на секундочку. Слёзы уже явно виднелись на глазах. — Товарищ Сталин же тоже курил! Почему его вы…
И вновь раздался удар. Последний. Заключительный. И вновь ужасный.
— Ничего себе! А я то думаю, чего же это на улице одни Сталины ходят? Ходят, понимаешь, дымят на всю улицу! А в курилку — так туда вообще зайти невозможно, ведь там этих Сталиных столько, что грузинский язык за пять минут выучить можно!.. Товарищ Сталин, чтобы ты знал, был Вождём советского народа, фигурой такой же важной, что и Владимир Ильич Ленин. А вы не сделали и тысячной доли того, что сделал он! А ещё попрекать! Себя исправь, дрянь такая, а уж потом за другими грехи замечай! Я тебе сказал уже — вон отсюда, чтобы я твою рожу плачущую здесь больше не видел! Бегом!
Юноша пулей выбежал из кабинета. Пелена слёз застилала глаза, и столкнулся он в коридоре с шедшим в кабинет к генсеку Бурденко, но не извинился, не остановился, а лишь побежал дальше — уж очень ему хотелось домой.
— Пидорас… — весьма «интересно» описал комсомольца Юрий и полез за своим креслом. Но так случилось, что это меткое русское слово было сказано именно в тот момент, когда на пороге кабинета образовался предсовмина. Лицо его исказилось недоумением.
— Нет, ну я не святой, конечно, но зачем так сразу?
Юрий придвинул к себе кресло и посмотрел на товарища уже совсем иначе — дружески, с улыбкой, показывая всем видом, что очень рад видеть вошедшего. И не ужасен ли он был в своей переменчивости?..
— А, Лёня, проходи. Садись.
Бурденко опасливо глянул на генсека и осторожно прошёл к стулу. Но привлекли его сначала валяющиеся на полу очки. Леонид Вячеславович поднял их и положил на стол, одними глазами требуя от Юрия ответа. Откуда эта вещь здесь? Генсек-то при своих.
— А… Это предыдущий гость… обронил, — ответил маршал и засмеялся, попутно повышая громкость своей «Калинки».
— Это ты на него так отвязался? Ты бы был… поласковее, что ли, — говорят, от таких стрессов и депрессия начаться может.
Юрий вернулся в кресло и долго думал. И ответил он, отвергая любую возможность оспаривать его слова, ответил догмой, ответил жизненным правилом:
— Дураки в депрессию не впадают.
— М-да? — удивился Леонид. — Ну ладно, расскажи хоть, о чём с ним беседовал, что он у тебя… голубым дураком сделался?
— Ай, предлагает всей стране растрезвонить о сброде всяком. Мол, говорит, народу правда нужна. А я считаю, что нынче это нашей стране не нужно — она переживает такие взлёты, всё так хорошо, а тут такая новость… Знаешь, Лёня, я на то и правитель, чтобы
думать в интересах не какой-то кучки людей, а в интересах целого государства. И я понимаю, что может начаться в стране из-за такой информации. У нас есть общество борьбы за трезвость, есть другие организации, так они же борются, а этот… хотел рассказывать всей стране истории про наркоманов. Якобы борьбе поможет. Ты сам представь, вот сидит советский человек перед работой, завтракает, а тут ему показывают передачу про нариков, которые, допустим, обдолбались дрянью своей и порешали кого-то. И что советский человек подумает? Лёнь, я уверен, что если есть проблема, которую пока решить ты не можешь, будем говорить откровенно, то не надо педалировать эту проблему, лучше о ней просто… умолчать, — закончил генсек и наклонил голову вбок.
Бурденко думал. Что-то в словах Юрия было правдой, что-то — было не очень правдой. В конце концов, главнейшему политику страны лучше известно положение дел в этой самой стране. Но ведь… Леонид не мог отрицать, что нечто привлекло его к тому плачущему комсомольцу.
— Юр, ты что, собираешься народ обманывать?
— Да не обманывать я его собираюсь. Я собираюсь просто… не афишировать эту тему. И вообще — с чего его так понесло?.. Да и я повода не давал. Ничего об этом говорил. Нет, я помню, что как-то сказал, мол, необходим нам здоровый советский народ, но… Ладно, Лёнь, ты чего вообще заходил? Случилось чего? — ужасно добродушно спросил Юрий.
— Конечно, — подтвердил Леонид и отдалил от себя очки. Тема с комсомольцем быстро стала терять значимость. Пусть с этим разбирается вышестоящие. — Ты мне скажи, ты в Ленинграде куда собрался этих наших двух друзей помещать? По улицам ходить будут? Или в изолятор?
Тут же улыбка генсека стала ещё шире, а взгляд его — ещё более устрашающим. Говорил он, мол, не понимаешь ты ничего, Лёня. А Лёня и не понимал, отчего и спрашивал — где есть в Ленинграде такое место, которое смогло бы удержать столь… рьяных противников. Дальний Восток и прославился своими тюрьмами, в которые отправляли самых ужасных преступников, где местная охрана очень любезна вправляла им мозги.
А что Ленинград? Столица Октября, второй город после Москвы. Не мог и думать Бурденко, куда там можно поместить антисоветчиков. Большинство тамошних тюрем было снесено при прошлом генсеке, объявившем о полном искоренении преступности в городе. Тогда же вооружённый на время Гражданских войн гарнизон Петропавловской крепости был распущен. Калантаришвили вообще в дела силовых структур не лез, поэтому КГБ и МВД действительно добились очищения Ленинграда от криминальных элементов. Но Аврорину была чужда самоуспокоенность (как, собственно, и велел Устав КПСС), поэтому он приказал начать строительство тюрем заново, заодно и вновь вооружил петропавловский гарнизон, превратив крепость в единственный музей, который в считанные секунды мог стать особо охраняемой тюрьмой. Уж не верил Аврорин в отсутствие криминала, уж слишком он не любил бандитов.
— Зачем же по улицам? В городе для этих целей стоит целая крепость.
— Понятно, всё, хана крепости. Вот когда они шпиль тебе с собора спилят и унесут — вот тогда и подумаешь над моими словами. Хотя, — Леонид недовольно махнул рукой, — мы сами ж это начали. Ты вспомни, кто приказал ангела со шпиля снять? Кто приказал его на звезду поменять?
— Ангела — Иосиф Сергеевич, звезду — я, — разъяснил генсек. — Да и не бойся ты так за крепость. Там гарнизон такой, что… вынесет любого. А если не вынесет, так я лично их командиров по-одному на этот шпиль посажу.
За исключительно доброжелательным лицом и приятным ныне голосом Аврорина таился ужасный смысл всех его будущих деяний. Не самой завидной была участь тех, кто решил бы идти против этих деяний. Ведь цель их — приумножить славу народа, даровать ему всё новые и новые аспекты счастья. А кто решает идти против счастья? — Только враг и диверсант. Нет такого советского человека, нет такого коммуниста, который был бы против счастья своего народа.
— Ну ладно. Юр, — Бурденко хитро посмотрел на товарища, — а ты точно решил насчёт этого… мальчика?..
— Лёня, ты куришь?
— Нет, — был дан ответ удивлённым предосвмина. Решил, что ли, генсек идти к смыслу речей своих длинной дорогой? Наводящие вопросы задаёт? Ведь ничего ещё Аврорин не делал просто так.
— Пьёшь?
— Ну… По праздникам могу — под хорошую закуску, — добродушно улыбнулся Леонид Вячеславович и постучал пальцами по столу. А вот генсек…
— Употребляешь? — как-то странно спросил Юрий и начал шевелить руками, что-то пытаясь изобразить. Бурденко, конечно, понял, что именно от него хочет маршал, но лишь посмотрел на него весьма и весьма недовольно.
— Да, Юра, пить, курить и говорить я начал в одно и то же время!
Генсек рассмеялся, и виделся в смехе его ответ на интересующий Леонида вопрос.
— Вот видишь, Лёня. Что подумает такой же человек, когда увидит программу про наркоманов и алкоголиков? Минимум — будет на них злиться, максимум — пойдёт рожи бить. Ты понимаешь, да, что раньше они нормальным пытались лицо разбить, а теперь им алаверды. Нет, конечно, я не могу сказать, что я против, — я даже скажу, что иногда бываю и за, когда собираются вот этим вот особам начистить физиономию, — но я всё-таки генеральный секретарь ЦК, поэтому должен противодействовать подобным… мероприятиям. Советский человек, понимаешь, может и выпить на праздник, может и сигаретку выкурить от стресса, а тут… нарики какие-то. Нет, ну ты подумай ещё раз — вот ты будешь чувствовать счастье, когда на тебя будет глядеть такое хайло? Пусть все знают —
в СССР таких болезней нет и не будет! Я не предлагаю молчать всё время, нет, а то получится так: под знаменем марксизма-ленинизма, под руководством Коммунистической партии — вперёд к победе похуизма, — но и лишний раз педалировать эту тему я не буду.
Аврорин говорил и всё двигался; не мог он стоять на месте. То ручку взял, то положил её, то по подбородку рукой провёл, то по волосам. Леонид сидел и с некоторым увлечением слушал речь товарища. А ведь и правду он какую-то говорил. Ведь может что-то начаться, выстави ты народу все насущные проблемы. Но ведь… Была возможность того, что если это всё всплывёт наружу после долгого сокрытия, то народ всколыхнётся ещё сильнее…
— Юр, я тебя переубеждать не буду, я тебе отвечу Марксом:
«В процессе борьбы с истиной заблуждение само себя разоблачает»… Ну ладно, пойду я, поздно уже, а завтра ещё такие дела предстоят! Пока, Юр.
И вышел Бурденко, оставив Аврорина обдумывать свои слова в одиночестве. Но генсек зря времени не терял. Вмиг созрел у него план действий. И не было в итогах этого плана присутствия нынешнего первого секретаря ЦК ВЛКСМ на этой замечательной должности…
— Заблуждение, говоришь… Пьянь-наркомань, значит… Я вам сейчас устрою пьянь-наркомань…
И потянулся генсек к телефону. Вторая рука взяла со стола и крепко сжимала лежавший прежде на этом же столе орден Сталина. План начинал претворяться в жизнь. Звонок шёл прямиком к Конькову.
— Олег Олегович, здравствуй, дорогой! Не помешал?
— Никак нет, товарищ маршал Советского Союза, — отозвался председатель КГБ. По бодрости его голоса Юрий мог подумать, что Коньков никогда не спит. А ведь и правда — частенько Олег Олегович брал приоритетом для себя работу, пуская отдых восвояси. Чекист, он был уверен, везде и всегда чекист.
— Слушай, Олег Олегович, у тебя Сталина орден есть? — спросил Юрий, сощурив глаза и ещё крепче сжав награду в руке.
— Два раза представляли, товарищ маршал Советского Союза, но…
— Вот и хорошо. Значит так, мне нужно, чтобы ты мне… нарыл что-нибудь на первого секретаря комсомола. Что-нибудь такое — ходовое. Начиная с антисоветчины и заканчивая… да хоть бомбу ему подложи, а сам скажи, что хотел Кремль подорвать. В общем — мне нужны весомые основания распрощаться с ним раз и навсегда. Сделаешь — хоть два ордена получишь, хоть десять. Договорились?
— Так точно, товарищ маршал Советского Союза! — воскликнул чекист. Сама радость слышалась в его голосе.
Аврорин положил трубку. В данный момент он казался ужасным. Ужасно заботливым политиком и ужасно прямолинейным человеком (сказывался и взращенный должностью педантизм), готовым убирать всех ненужных людей.
Тем элементам, что были против Советской власти, не должно быть места на земле Страны Советов. Слава Стране Советов! Слава КПСС! Слава стране победившего Октября!
— Анатолий Михайлович, — позвал Аврорин своего секретаря, — здесь мне постелите, пожалуйста. Домой не пойду, тут лягу. И на завтра, пожалуйста, вызовите мне первых секретарей ЦК партии Казахской, Украинской и Грузинской ССР.
А после достаточно долгого молчания генсек тихо-тихо добавил:
— Ну, Юрец, ты молодец.
***
Когда Карандышев вернулся в кабинет, — а вернулся он преисполненный раздумий, — Евпатий Владимирович уже нарядился в китель, в руки взял фуражку и явно собрался уходить. В другой руке капитан держал красную коробочку с гербом Советского Союза на крышке — в такой Аврорин поручил выдавать отныне государственные награды. Нынче с медалями и орденами была такая ситуация, что за полчаса, пока майор отходил, Курятов уже успел получить новую «засранку» на грудь. (Да и сам генсек, получивший за неделю уже тридцать с лишним советских и иностранных наград, служил ярким примером своей же орденско-медальной политики.)
— О, Петя, — Курятов улыбнулся, надев фуражку на голову, — ну что, как сходил? У нас тут вот — Сталина дали. Пойду… обмывать.
Карандышев вздохнул и уселся на стул. И Почему они опять встречаются в опросной, а не в кабинете? Ведь там-то гораздо лучше. Там диваны, огромные шкафы, заполненные литературой, большой аквариум и холодильник с… Впрочем, холодильник, как и его содержимое, являлся государственной тайной.
— А у нас тут Грецов уходить собрался, — томно ответил майор; и слышались в голосе искренние ноты сожаления.
— Как?! — удивился Евпатий, чуть не выронив из рук коробочку с орденом. — Он же не собирался!.. Да и вообще — с таких должностей обычно не уходят. С таких должностей обычно… Ну, Петь, сам знаешь.
Карандышев промолчал. Да и сказать тут нечего. Как с этих должностей обычно не снимают, так и на них просто так не пройдёшь. Если назначили — будь добр, исполняй обязанности. И Пётр Евграфович понимал, что если Совмин и партия утвердят его на должности первого зама, то отказаться он уже не сможет. Это покажет его несостоятельность, это покажет его слабости. А ведь он такие надежды подаёт, ведь он так активно работает!
А Грецов. Столько проработал, столько врагов народа вычислил, столько благодарностей получил. Да и может ли быть кто-то лучше него? Ведь карьеру-то Грецов начал ещё при старшем Курятове. И с тех пор он был неким несокрушимом авторитетом. А теперь какой-то сопляк-студент, попавшийся на науськивания антисоветчиков и разделивший с ними их идеи, так больно ударил по этому авторитету. Точно так в реальности, отвергнутой Аврориным, распадался СССР. И у Карандышева, хоть и готового принять пост Грецова, появилось некое скрытое желание показать всем виновным результат их деяний. В своей же помощи Зиновий Миронович и захлебнулся, а объекты этой помощи даже не думали волноваться на этот счёт, не считали это важным; Пётр был уверен, что подобный поступок — очередное преступление на их счету. Моральное. Но оно даже хуже иного.
— Знаю, знаю. Давай так: если что, то сходим и ещё раз поговорим. Потому что… — Карандышев кашлянул, а после тон его поменялся на самый дружелюбный: — Ну ладно, ты сходил к нашим зекам, сказал?
— Сказал, — ответил Курятов и провёл рукой по козырьку фуражки. — А когда возвращался, Балдицына встретил.
— Ух ты! Ничего себе, значит, Константин Васильевич из отпуска вернулся, а я не знаю? — нахмурился Пётр Евграфович.
— Константин Васильевич в Крыму так напился, что с Ласточкиного гнезда чуть в море не сиганул. Сиганул бы — лишились бы мы нашего капитана. Но это не главное. Знаешь, что он мне сказал? Сказал, что если мы хотим наших… партизанов разговорить, то им нужно… иголки под пальцы загнать. Нет, ну ты представляешь себе? Инквизитор чёртов…
Карандышев опять молчал. Но после… Глаза его зажглись таким активизмом, такой жаждой действия, что Евпатий Владимирович несколько испугался. Неужели и правда решил майор своим заключённым иголки под пальцы вгонять? Неужели решился на методы инквизиторов?
— Патя, да ему же орден «За мозги» дать нужно! И как мы с тобой об этом не догадались? — Карандышев подскочил и переместился на то место, где сидел во время допроса. Там он начал бешено стучать пальцами по столу.
— Ты чего, Петь, серьёзно, что ли?
— Конечно! — воскликнул Карандышев. Евпатий подошёл поближе к двери. Товарищ начинал пугать. — Понимаешь, да, иголки, но моральные! Смотри, Патя, мы берём, находим их родственников и начинаем на них воздействовать. Это же элементарно! Смотри… Так… Вот, — Пётр Евграфович ткнул в папку. — Тут вот на Луну эту, допустим, всё есть. А вот на второго… Ни Андропов ничего не сказал, ни Грецов с Коньковым… Так что, Патя, будет тебе задание на ночь — берёшь сейчас бригаду и дуешь вот по этому адресу. Тут общага, что ли, какая-то. Вот и посмотришь там. Любую информацию, любых родственников мне найди и сюда приведи! А я завтра в райком комсомола поеду. Андропов звонил, но я думаю, что… найду гораздо больше. Ну что, товарищ капитан, партзадание ясно?
— А спать ты мне когда прикажешь? — недовольно спросил Курятов. Да и кто будет после такого заявления доволен? Карандышев, значит, сейчас дрыхнуть пойдёт, а капитан вынужден будет по общежитиям мотаться. Потрясающая ситуация!
— Отоспишься ещё. По дороге в магазин заедешь, пива купишь — заодно и орден обмоешь. Так что, Патя, давай, партия сказала: надо!
Курятов состроил самое недовольное лицо и ушёл, громко хлопнув дверью. А Карандышев улыбнулся.
— Ну, Пётр Евграфович, отслужил — и домой.
***
Если бы Мицутада был в том положении, чтобы говорить о мелочах, он бы непременно отметил, что Хасебе будто присмирел — даром, что всё таким же хмурым, а то и хуже, остался! — и стал тише после того злополучного дня, когда Санива и мечи, под командованием дуэта учигатан Окиты, пропали. Каждый из оставшихся в цитадели мечей — был взвинчен, некоторые впали в глубокую депрессию. И только Хасебе, казалось, остался хладнокровным и расчётливым.
С горем пополам, да и едва ли верно, Яген сумел включить какой-то непонятный аппарат и теперь тщетно пытался понять на каком языке эта штука, одержимая демонами, говорит. Единственное, что стало понятно — их товарищи живы. Хотя и то фактом не было. Что стало с ними всеми, участвовавшими в экспедиции в тот тысяча девятьсот восемьдесят пятый год, по сей день — не понятно. Но та штука их нашла значит шанс есть –и этого конкретно ему пока было достаточно. Но Хасебе — не он, не Шокудайкири, искренне уверенный в продуктивности жестоких методов своих прошлых хозяев, вряд ли сможет когда-либо понять ту скорбь и боль, что читалась в глазах зависшего, будто больной после резко закончившегося приступа эпилепсии, товарища. Поборов порыв развернуться и уйти прочь, Шокудайкири зашёл в комнату Санивы.
И зачем он сюда пришёл?.. Позвать одного упрямого и до глупости преданного пропавшему господину меча вниз, обговорить их следующие действия. Принимать решение без второго лица в Цитадели было бы просто-напросто неправильно.
Высокая, худощавая тень друга сновала из стороны в сторону. Мицутада нарочито громко выдохнул, привлекая внимание. Хешикири повернулся к нему. Морщинки между бровями нет — и Шокудайкири ощущает нечто смутно напоминающее то чувство разочарования, когда стиль Осафунэ (а тот был очень популярен в середине периода Камакура — с двенадцатого по четырнадцатый век) изжил себя и едва ли не пропал восвояси.
— Это ты, - как нечто обыденное и привычное, со скукой и непонятно-тихой яростью в голосе выдаёт Хасебе. — Чего надо?
Хашикири непонятливо приподнял бровь и швырнул на неразобранный стол господина папку с очередным бесполезным мусором, всё же тщательно прочитанным в надежде найти хоть какую подсказку. Меч Масамуне жестом показал на выход из комнаты и попытался изобразить лестницу, ведущую вниз. В глазах помощника Санивы отразилось нечто мерзкое, схожее с резкой сменой лиц актёров театра.
— Хасебе, нам всем, всем, — для пущей убедительности повысив голос, стукнул по стене Мицутада , — надо собраться и поговорить. Решить, что будем делать дальше.
— Ты хоть понимаешь, что «поговорить» - совершенно не то слово? Мы виноваты в том, что никто иной, как наш хозяин — исчез! Какой «поговорить», Шокудайкири?!..
Брюнет всё же продолжил стоять в дверном проёме и сверлить дырку в разозлившемся на пустом месте друге и думать: сказать ему, чтобы рожи не корчил, или всё же вести себя серьёзно?.. И выбор останавливается на втором варианте — кто поймёт, что станет с ним, отвесь Мицутада сейчас шутку про эту жуткую рожу?..
— Да и что я им скажу?.. Мы все виноваты, но в большей степени — я.
— Если будешь заниматься самобичеванием, ничего не добьёшься! — Взгляд учигатаны на секунду смягчился, в нём мелькнуло нечто смутно похожее на радость. — У Канесады есть план. Но чтобы решить, что делать — нужны все.
***
Поговорить с Найтом у Эрика так и не получилось. Едва солдаты вернулись в отведённую им квартиру армейского дома, Торрет глянул в зеркало и убежал. И вот что тут сказать? Ответ на этот вопрос нашёл зашедший к товарищам так нелюбимый ими капитан Калиберда; и ответ его был весом, и ответ его был суров, и ответ его выслушивал Невин целых полчаса. А сам молился, чтобы Найт в это время не вернулся — капитан только его и ждал. Более того, после окончания разговора метнулся к коменданту, но его не нашёл, из-за чего был вынужден бежать к замполиту, только и его, — на зло капитану и на превеликое счастье небезызвестного дуэта, — не оказалось. Калиберда злился, злился сильно, но был вынужден прекратить, ведь скоро весь дом планомерно отойдёт ко сну, а ему предстояло примерить на себя роль начкара. Вот если Торрет попадётся ему тогда, то кара будет страшной…
Практически под боком у армейского дома располагался гастроном. Гастроном солидный, при дежурившем подле его дверей милиционере. Найт ухмыльнулся, увидев проходящий мимо комендантский патруль — будь он сейчас в форме, солдаты срочно бы потребовали с него объяснений. И вот не устают же!
Но красноповязочники скрылись, поэтому Торрет совершенно спокойно опёрся о колонну, поддерживавшую козырёк над гастрономом, и принялся ждать. Милиционер странно глядел на него, ибо внешность такая при Советской власти — это вещь странная, это вещь, которая требует пристального внимания. Но достопочтенный страж порядка всё-таки лучшей для себя работой избрал охрану двери.
Москва готовилась отойти ко сну. Улицы горели огнями фонарей. Советские воздухомобили длинными рядами тянулись через эти улицы — многие собирались вернуться домой с работы. Из колонок под крышей гастронома всё играло: «И вновь продолжается бой. И сердцу тревожно в груди». Найт сам того не заметил, как начал стучать каблуками туфель по асфальту в такт песне. Уж вот она способна разогнать любую сонливость!
Юноша решил, что его знакомая уж совершенно не сможет одна вернуться из магазина домой. Поэтому, собственно, он и убежал, ничего Эрику не сказав. Но зато послал в адрес замполита один не самый культурный жест. Любая его попытка наладить отношения с Победоносцевым обязательно заканчивалась провалом. Однако Найт не мог отрицать тот факт, что эта его знакомая стала таковой относительно благодаря именно замполиту. За это, пожалуй, он и был ему благодарен. В остальном же — аут.
И вот — его знакомая появилась. Вернее, сначала появилась куча пакетов из гастронома, а потом уже знакомая. Милиционер, державший дверь, свободной рукой поднял фуражку за козырёк вверх. И есть же силы у советских девушек!
Девушка эта была чуть ли не идеалом для противоположного пола — среднего роста, брюнетка, с карими глазами, ныне как-то странно глядевшими на Найта из-под очков, и в платье с цветками — удобно и нет лишней помпезности. Одна лишь громада пакетов смущала. Но была на то причина — огромная любовь к готовке. (При желании девушка могла вполне спокойно накормить всех райкомовских комсомольцев, где и работала секретарём.)
А вот взгляд только что отоварившейся комсомолки буквально прожигал дырку в Торрете. На это он смог лишь выговорить:
— Мира, привет.
Но девушке этого было явно недостаточно. Она шагом, подобным триумфальному шествию Советской власти, приблизилась к молодому человеку… И взгляд её тут же стал каким-то просящим, но в то же время и остался недовольным.
— Найт, ты что, опять пил? — фыркнула Мира, уперев руки в бока. — Ты же сам мне говорил, что сегодня твой министр обороны приезжает. И ты к нему тоже таким ходил?
— Нет…
Мира тяжело вздохнула и ловко заткнула рот юноши вытащенным из пакета печеньем (очевидно — кому-то подобное лакомство перепало ещё в магазине), чтобы от него хотя бы сколько-нибудь не пахло алкоголем. И пока Найт пытался разобраться в ситуации, девушка схватила пакеты в одну руку, а свободной схватила друга под локоть. И потащила вперёд, сопровождаемая удивлённым взглядом милиционера и явно важного человека, подъехавшего к гастроному на «Чайке» в её воздухомобильной формации. Оба этих гражданина поражались тому, как же пакеты с едой творят любовь. Владелец лимузина, дав сигнал водителю сидеть в машине, поспешил в магазин…
— Найт, я сегодня же напишу за тебя просьбу об отгуле по состоянию здоровья, а завтра зайду к тебе домой — помогу его в порядок привести, потому что в прошлый раз… А ты мне поможешь дотащить до дома пакеты! — гордо объявила девушка и так же гордо всучила своему спутнику названную тару.
— Угу… — только и промямлил Торрет (печенье своё юноша благополучно съел), принимая в руки пакеты и смущаясь от такой чрезмерной заботы. Всё бы хорошо, но завтра… Завтра в дежурство по армейскому дому заступает Калиберда, а он… Да и замполит мог не дать отгул. В конце концов, он уже наметил себе план занятий на завтра. И попытка пререкаться с ним может стоить дорого — вплоть до разжалования.
Однако чувствовал Найт что-то… феерическое в том, что за рабочей личиной секретаря райкома он видел нечто иное, нечто более… прекрасное. В конце концов, не вся жизнь должна проходить в кабинетах начальников.
Дом был совершенно недалеко. Дом красивый, с разбитым около него палисадом и памятником Марксу в нём. Маркса этого окружали скамеечки, и часто Найт сидел и ждал там свою знакомую. Периодически, правда, вместо Миры выходил её брат и отправлял отчаянного солдата обратно к себе. Нелегка жизнь.
Нужный подъезд и нужная дверь. Молодые люди остановились.
— Ну, Найт, спасибо, я дальше сама, — улыбнулась Мира, забирая у товарища пакеты. И тут же выудила из одного бутылку с жидкостью красного цвета. Этикетка гласила — «Клюквенный морс». — А вот это тебе вместо… выпивки твоей. Должен же кто-то о твоём здоровье заботиться. Ладно, пока, до завтра! — сказала девушка, вручила Торрету бутылку и собралась к двери.
И тут Найта осенило. Он должен! Он обязан!
— Мира, а давай… встретимся. Сегодня… в полночь. Да, в полночь — на Ленинских горах? Ты согласна?
Девушка смогла лишь широко улыбнуться. Ведь прежде не было у неё такого. Никто не звал, а иногда и брат просто не отпускал. Лишь тот капитан, но… вспоминать его было ужасно неприятно. Поэтому — ну не могла она нынче ответить отказом. Поэтому — и кивнула. Поэтому — Торрет глуповато улыбнулся и пулей помчался домой, помахав на прощанье.
А Мира, поглощённая радостью, отправилась домой к себе. Ведь ещё столько дел нужно переделать.
***
Когда Найт успешно миновал КПП (в конце концов, порядки отчасти военные; но так как лишь отчасти, то на КПП и дежурного даже не было) и уж было решил, что его отсутствия и тайного возвращения никто не заметил, то крупно просчитался, пройдя напрямик к квартире через свой коридор. С противоположной стороны на него глядел капитан Калиберда, крепивший на китель жетон начальника караула. И улыбка у него была… премерзкая.
***
И в это время (а может — чуть раньше; а может — чуть позже) с «Кирова» спустили трап. Увешанный медалями и орденами командир корабля победоносно огляделся, будто только что завоевал эти земли, а когда увидел на земле подле трапа Валерию, приложившую руку к пилотке, улыбнулся и сказал:
— Здравствуй, родная земля дальневосточная!
