***
Чекистские машины благополучно подъехали к указанному Карандышевым зданию. Большинство огней уже потухло — обитатели явно спали. На улице стояла тишина. И Куртятов глядел из окна своего воздухомобиля на обстановку вокруг. Дом, площадка, палисад — всё уже отдалось сну, не желая даже думать о тревожащих местное спокойствие сотрудников госбезопасности. Капитан дал сигнал — и все его подчинённые благополучно вылезли. Группе из семи человек предписывалось осмотреть жилище и немедленно найти для майора необходимую информацию. Конечно, Карандышев умолчал, что на самом деле знает об антисоветчиках едва ли не больше их самих, — ведь чужими руками можно добыть информацию весьма другую. Одно дело — документация, но совершенно иное — непосредственный контакт. И был Пётр Евграфович уверен, что методика такая — верная и исключительно правильная. Да и иначе думать дома в кровати ситуация не позволяла. — Так, — начал Курятов, оправив китель и надев на голову фуражку, — двое — к входной двери, двое — к двери квартиры, остальные — внутрь. Вперёд. Был приказ, и чекисты двинулись за капитаном, махнувшим рукой в сторону дома. Быстро и чётко шли они, ведь любое дело должно было сопровождаться ударным трудом, любому делу — максимальная выкладка. Так их учили, так им приказывала партия. А предать партию — значит, предать Родину. И оставалась сидеть на лавочке у подъезда почтенного вида женщина, которая при виде чекистов, — а все знали реакцию советских стариков на таких людей, — покачала головой, отметив в голове, что нынче многих из этого дома забрали. Уж не подполье-то здесь часом?..***
Долго возиться с замками чекистским умельцам не пришлось — профессионализм должен быть профессионализмом в любом случае. Оставив двух подчинённых за дверью, Курятов вместе с остальными зашёл внутрь. Был включён свет — и лицезрели гэбисты достаточно большую квартиру, почему-то находящуюся в явном беспорядке. Кто-то мог бы предположить, что чекистов буквально-таки обогнали на повороте и уже всё тут изучили, но Евпатий Владимирович, имея достаточно неряшливого сына, сразу смог отличить бардак естественный от бардака наведённого. Поэтому сразу мог определить, что этот — явно естественный, едва ли не перманентный. — Товарищ капитан, я так понял, что тут должно быть общежитие, а тут — квартира. Не находите странным? — спросил лейтенант, прошедший вперёд и заглянувший в одну из комнат. Но странным Евпатию Владимировичу это не казалось. Он уже привык к тому, что Карандышев живёт правилом «Чекист — всегда чекист», поэтому имеет привычку испытывать подчинённых. Некоторые в данной ситуации могли бы уж уйти из квартиры, сославшись на несоответствие информации, но Курятов чувствовал — всё он правильно делает. И было у него желание убить шутливого майора. — Не кажется, — ответил капитан и махнул рукой. Чекисты разошлись по комнатам.***
— Товарищ капитан, смотрите. Старлей подошёл к усевшемуся на диван Курятову и протянул ему красную книжицу. Капитан отвлёкся от созерцания времени на своих часах (исключительно — именных!) и взял в руки предлагаемый предмет. Это был паспорт. Нужный, как оказалось после прочтения, паспорт. Капитан кивнул. Вот и найдена сокровенная вещь. Палиться антисоветчики так и не разучились. А ведь КГБ куда интереснее будет играть с хитрыми персонами! Но тут чекистов привлекла настоящая какофония звуков, доносящихся из другой комнаты. У капитана сложилось такое ощущение, что там что-то упало. Тут же все офицеры выхватили оружие — любое действие могло быть для них тревогой, вот и предписывалось реагировать незамедлительно. Но вместо предполагаемых врагов народа из комнаты вышел важный чёрный пушистый кот, который явно неодобрительно смотрел на заявившихся чекистов. Младшие офицеры прыснули со смеху, а Курятов принял досадное выражение лица и убрал оружие. Но был и момент его смеха — когда следом за котом появился последний офицер из их бригады. Весь он был расцарапан. А с фуражки благополучным образом была сорвана кокарда. Хороший офицер — получил ранение на службе от брата своего меньшего. — Вот гад-то! — процедил офицер и побрёл к выходу из квартиры. — Нет там ничего, только вот эта вот дрянь мохнатая. Зараза, блин, кастрировать тебя надо заживо, чтобы знал. Или сразу — больничку отвезти, чтобы там тебе… — Дальнейшую ругань прервала закрытая дверь. Но вот смех остальных гэбистов это никак не убавило. — Товарищ капитан! — неожиданно серьёзно воскликнул чекист, бросивший мимолётный взгляд на стопку бумаг. — Смотрите. Офицер вытащил из этой стопки какую-то папку и протянул её Курятову. Тот взял. — Значит, хищения… химическая лаборатория… капитан ОБХСС Атрибутов… число… И откуда эта вещь тут? — спросил Курятов, тоже вернувший серьёзность на лицо. Лейтенант только пожал плечами — да и откуда он мог знать? Нет, ему сообщили, что их подозреваемый был студентом химфака, но веры в то, что ОБХСС начнёт студентам отдавать свои дела, особо не было. В крайнем случае — милиция уже окончательно сошла с ума. — Ладно. Так, вот это вот и паспорт — берём с собой. — А кота что? — спросил старлей, прекративший смеяться самым последним. — Его… Чёрт с ним — тоже к нам. Скажу Карандышеву, что вот он — родственник, других не нашли. Пусть вот ему там иголки вгоняют, лампой паяльной что-нибудь прижигают, главное — чтобы без меня. А Вавилова позовите, он же как раз хочет такого исхода… Решение забрать животное с собой было весьма опрометчивым — очень скоро на месте Вавилова оказался каждый из чекистов. Лишь Курятов избежал смертельных царапок, держа в вытянутой своей руке важные улики. Но ждала его впереди долгая ночь, ведь он согласился взять этого кота к себе на ночь. А перед этим надо было всё-таки заехать за пивом — отметить орден нужно было в обязательном порядке!***
В кабинете замполита собралась группа людей. Капитан Калиберда с огромным фингалом под глазом, Найт и сотрудница местного райкома ВЛКСМ Мира Серверн, которую, вероятно, знало всё армейское, милицейское и чекистское руководство. До Победоносцева даже дошли слухи о том, что первый секретарь Московского горкома партии прятался от девушки и очень боялся её посещений. Зато бесконечно радостно было комсомольское руководство — молодой Эрнё Фаркаш, выросший в Советской Венгрии, но совершенно далёкий от венгерского языка (и это даже при значимости имени его отца Шебештьена, занимавшего должность первого секретаря ЦК республики и имевшего дружбу с Калантаришвили и ушедшим Брудером), и направляющий его по правильному пути народный артист Павел Петрович Буркхардт всегда радовались приходам молодой активистки. У первого секретаря даже созрела идея назначить Серверн руководить райкомом, ведь нынешний его «властитель» уже явно не справлялся со своими обязанностями — даже был втянут в конфликты с рядовыми комсомольцами. И Победоносцев с лёгкой улыбкой осматривал нынче всех присутствующих: капитана, что держал в руках фуражку и злобно глядел на Найта; самого Торрета, который явно не желал встречаться глазами с кем-нибудь из здесь стоящих, поэтому обратил взгляд к портрету Калантаришвили; Миру — всю расцарапанную (виной тому была огромная любовь к живности) и смотрящую прямо на него. Генерал-полковник обрадовался — хоть кто-то. Оставалось лишь разобраться с тем, как у капитана Калиберда оказался такой фингал. — Итак, дорогие мои, — начал Алексей Петрович, сцепив руки, — давайте узнаем — как и при каких обстоятельствах капитан Эрнст Константинович Калиберда получил сию травму. Торрет, дитя министерское, расскажешь? Найт перевёл взгляд на капитана и увидел в его глазах величайшую ненависть. Да и будет ли счастлив человек, получивший травму?.. Уж членовредителем офицер никогда не был. Но юноша полностью проигнорировал эти флюиды и принялся рассказывать: — Мы были в райкоме комсомола. Кали… товарищ капитан и первый секретарь райкома закрылись в кабинете и начали… водку пить. А меня за дверью оставили — чтобы никого не пускал. И где-то через час… к ним зашла Мира, вот, — юноша указал на комсомолку. Победоносцев снова улыбнулся — ну неужели Торрет не подозревает, что даже Черепанов лично знаком с Серверн? — А я её пропустил. Через пять минут зашёл. А там этот вот… товарищ капитан руки свои распускает. Он Миру пытался к стене прижать и… — Так, стоп! — приказал генерал-полковник, стрельнув глазами в сторону девушки — показывал, что данные подробности будут сейчас излишними. — Товарищ капитан, это что такое? Какого чёрта вы попёрлись в этот райком?! Разве так себя должен вести офицер Советской Армии?! — Товарищ генерал-майор, я… я всё понимаю, но то, что… Этот… Вот он… Он… Этот сержант пьёт, бьёт своего сослуживца и одевается… как… как… как пидорас, простите, конечно, но… Калиберда был тем человеком, которого, видимо, не любил никто в армейском доме (да и вообще в армии). Злой, нервный, мстительный, властный, постоянно ругающийся и доводящий солдат до полного изнеможения — всё это Эрнст Константинович. Говорил он подобно расстрелу пуль — быстро, но с явными паузами, местами неясно, но ясность тут уступала место нраву, громкости, приказному тону. Иначе капитан и не говорил. Иначе капитан и не поступал. — Прекратить немедленно! Выбирайте выражения, товарищ капитан! Значит так, про этот инцидент мы сообщать нашей верхушке не будем, но вам, Эрнст Константинович, строгий выговор! С тем секретарём, я думаю, комсомол и без армии справится. Всё, вы свободны. Калиберда убежал сразу же, махом водрузив на голову фуражку. Мира вышла попозже. А Найт стоял и искренне не понимал такого поступка. Всё так быстро. И всё в его пользу. Он-то был уверен, что Победоносцев во всём обвинит именно его, но генерал-полковник поступил иначе. Конечно, у Торрета была мысль о том, что отец мог поспособствовать, но у замполита другой характер — он выполняет приказы только непосредственного начальства. Да и будет ли герой Гражданки, боевой офицер, член Военного совета, ближайший приближённый Черепанова слушать министра торговли? — Вряд ли. — А ты чего стоишь? — обратился к Найту Алексей Петрович. — Тоже выговор хочешь? — Нет, я… Алексей Петрович, можно узнать, а почему вы так… поступили? — А как я поступил? Мне казалось, я поступил по чести. Знаешь, Торрет, я очень не люблю людей, которые бьют женщин и которые бьют детей. А за Гражданские войны я на это дело насмотрелся с лихвой. А тут же ещё хуже. Так что ты считай, что всё я сделал правильно. Не по Уставу, конечно, но правильно. Да и я так считать буду. Ещё вопросы есть? Вопросов у юноши больше не было.***
— Товарищ генерал-полковник! — Победоносцева за плечо активно тряс комендант армейского дома. Бывало, что офицер начинал вспоминать прошедшие моменты жизни. И в эти моменты он отлучался от мира. Столь сильно брали его воспоминания и столь точно они воспроизводились в его голове, что были это настоящие сны наяву. Поговорить, правда, в такие моменты с генерал-полковником было невозможно, но никто без особой нужды и не думал отвлекать Алексея Петровича от важного для него занятия. Вот и сейчас он был — будто сонный. Взгляд — пустой, призывы — не значимы, тряска — пустое дело. В один момент, однако, всё изменилось — и офицер тут же оживился и вскочил с места. Комендант даже испугался. — Что случилось? — Товарищ генерал-полковник, мы с вами в дежурство заступаем. Я вот приехал вас искать, — отчитался комендант и снял фуражку — в приёмной было достаточно жарко. А всё дело было в том, что Черепанов же был большим любителем прохлады, поэтому секретарь его, не желая жить в мерзлоте, очень хорошо отапливал вверенное ему помещение. — В дежурство, говоришь? Ну ладно, поехали. Заодно и расскажешь, кто нас с тобой решил в дежурство отправить. И оба офицера, вернув на головы фуражки, направились к выходу. Знали бы они о сюрпризах предстоящей ночи — открестились от этого злополучного дежурства ещё заранее. Министр бы понял.***
Денно и нощно трудятся сотрудники Главлита над тем, чтобы советская литература имела вид, имела значение, имела смысл. Случался, правда, парадокс — в поисках смысла цензоры благополучно скатывались в яму бессмыслицы и ненужности, в которой и барахтались, подавая это начальству под видом «ударного труда». Сам генсек подобных не любил, определяя всю их суть так: «Данные люди есть едва ли не буржуи, верные порядкам времён Красовского и Уварова, стремящиеся поднять свою значимость в обществе путём принижения других. Такие люди есть оппортунисты, способные в один момент рвать одежды на груди за одну власть, но в другой, только она сменится — перебегать на сторону бывших своих противников. Они либо могут, но не делают, либо делают, но не могут, что бессмысленно и явно парадоксально. Уж от них-то должно быть очищено советское общество». Однако был такой вид работников подобен гидре — на место одних тут же сажали десяток других. Служил в четвёртом отделе цензор по имени Яков Ксенофонтович Писарев. Служил он доблестно, наград имел россыпь, но был всё-таки причащён терять смысл при контроле изданий. Очень был горд Яков тем, что именно он занимается проверкой центральных издательств, а не кто-то другой; едва ли не исключительность видел он в этом. Был цензор уверен — раз есть у него такая работа, то надо её выполнять в лучшем виде. Но «лучший вид» — понятие растяжимое, любящее подстраиваться под каждого. Для Писарева был лучший вид — тайно (а кое-где — и явно) вносить свои собственные коррективы в тексты приходящих произведений. Не хотел он, например, чтобы «Советская Россия» печатала текст молодого писателя в том виде, который цензуре неугоден, так допишет, припишет, удалит фрагментик, а иногда и вовсе — засядет за долгое переписывание текста на свой лад. Коллеги лишь крутили пальцем у виска и тайно желали карательной машине нового генсека ухватиться за местного писателя и выкинуть его прочь; нужное ли это дело — тормозить работу? Вот и сейчас, когда решилась Страна Советов отойти ко сну, неугомонный писарь усиленно что-то печатал. Двое ещё совсем молодых сотрудника глядели из-за приоткрытой двери за старшим товарищем и тихо посмеивались. Действительно, такой бессмысленный энтузиазм, рождённый прежде всего желанием почувствовать себя роднёй Пушкина, не мог не смешить. А как иначе? Ведь постоянно твердил Писарев: «На каждого писателя найдётся свой цензор». И был молодняку интересен тот факт, что Яков Ксенофонтович до сих пор не был развёрнут прочь от литературных дел. Ответ — невероятно гениальный, — вновь давал сам главлитовец: «Куда ж Россия без цензуры? Россия живёт цензурой. Россия есть цензура». Победным взором осматривал Писарев своё детище — переписанный им текст какой-то девушки, столь малоизвестной, что цензор с трудом удержался не поставить на титул свои инициалы. Изначально мерещилась ему везде грязь и неряшливость, слова для него в предложения не сводились, смысл даже не думал объявляться, а грамматика была столь уязвимым местом, что один удар вызовет настоящую литературную войну. Нынче же он видел действительно литераторство, работу, в которой все дыры были залатаны грозной рукой советского цензора. И мечталось Якову, что в торжественной обстановке на его груди пламенем зажигается свет Ленинской премии (премия Совмина уже явно просила увидеться со старшей сестрой). Но мечты были прерваны голосом коллеги, расшугавшему молодых людей за дверью: — Эй, писарь Яшка, заканчивай — и домой! Всё, всё, отбой! Яков Ксенофонтович согласно кивнул и закрыл «исправленную» им работу. Компьютер был выключен, портфель забран, свет выключен. Цензура не ушла, цензура притаилась.***
План Изуминоками был не в полной мере продуман, но было в нём что-то, отчего глаза всех присутствующих буквально прожигали дырку в ни в чём неповинной карте. А карта была старояпонской, с отмеченными на ней точками сражений и пути отступлений едва ли не времён войны Кемпей. Кажется, именно к мелким чёрным крестам было обращено всё внимание — мечники ждали битвы, не смотря на то, что идеи меча Хиджиката основывались, по большей мере, именно на избежании конфликта: вызволить друзей, вернуться в цитадель и уже потом действовать, будучи при полном составе и с тактиком под боком. Но он сразу сказал, что не знает о чём думает враг ровным счётом как и понятия не имеет в курсе ли тот об их существовании. А значит — битвы могли быть. И все на то, видимо, надеялись. Но эту жажду крови можно было понять — хотелось отомстить за господина, за друзей, доказать лишний раз, что ревизионисты им не ровня и один промах, пусть и такой большой, не даст трещину в будущем. — Как видите, — начал Шокудайкири, едва ли не с трудом усадив подскочившего со своего места Хасебе обратно за общий стол. — Санива и наши товарищи на данный момент в Японии. На данный момент, так как, со слов Ягена, они в течении долгого времени никуда не передвигались, а это может значить, что их схватили. По нашим сведениям, Япония в этом времени является частью СССР… Так что логично предположить: если врагов ревизиониста, что всё это организовал, не убили сразу — то перевезут к нему для допроса… — пояснял он, кажется, даже не для друзей, а сам для себя, потупив взгляд куда-то чуть ниже макушки сидящего подле Ягена. Тот с крайне увлечённым видом кивнул и продолжил что-то тыкать в непонятного вида светящейся и изредка бубнящей коробке. — Мы можем оказаться в то же время недалёко от Токио, из-за действий ревизионистов названного Ленинском-Дальневосточным и попытаться их вызволить… Прямо сейчас Яген занят поиском более точной карты. — И он завершился успешно… — Тоширо, довольный собой, развернул к друзьям эту самую коробку. — Я ввёл в строчку нужный нам год и страну… И вот, что вышло… Дружно нависшие над непонятно почему светящимся нечто мечи не знали, что и думать. Чёрным по белому, японским (искалеченным, упрощённым и со вставками на иностранном) языком были подписаны три точки. С горем пополам стало понятно что это: какой-то склад, база и район новостроек. И всё это в весьма и весьма несильном отдалении от города, от столицы, если она таковой являлась по сей день. — Думаю, надо проверить, что это за база и склад, — кивнул, будто сам для себя, Хасебе. Шокудайкири лишь повёл плечами, промолчал. Остальные поддержали. — Я пойду, — поднялся с места Никкари, — Не то давно на задания не ходил, надо бы размяться… Лукавый взгляд золотых глаз показался на секунду болезненным. Нагасоне, сидевший возле Аоэ, предложил дать ему самому набрать группу. Поддержку это предложение встретило сразу же.***
Молодой мужчина сразу же, стоило только выйти на улицу, почувствовал себя ущемлённым в самых чистых чувствах. В ушах до сих пор стоял крик выловленных на днях антисоветчиков, и от этого становилось если не легко, то тепло на душе уж точно. Нет, вид — прекрасный, воздух — чистый, притом ещё и нежарко. Но невыносимо скучно. За то долгое время, что он пребывал в ссылке — привык к мирной жизни, да и та была к нему радушна, однако стоило вновь взяться за керамбит и пистолет, как кровь начала стучать в ушах, а исконно садистское естество требовать большего. Хотелось убивать, пытать и доводить жертв до безумия. Антисоветчики погибли мучительно. И что печально — их смерть застал надзиратель. Так что Керман был более чем уверен, что высокое начальство уже в курсе и в ближайшее время вышлет к нему психолога и отряд усмирителей. И от мысли, что ему опять будут внушать всякий бред про мир, покой и дружбу, — хотелось выть. Остановившись у небольшой лесной поляны, Нидхегг перезарядил винтовку и стал высматривать жертву — зверя какого, али птицу. Тут утром была поставлена кормушка, как раз с целью ночью поохотиться, однако никого не наблюдалось. Никого, кроме резко вдруг появившихся на той стороне поляны людей. Весьма и весьма нетрадиционной, странной наружности, как смог заметить через прицельный объектив мужчина. Двое — оба с длинными розовыми волосами, — отделились от группы и двинулись по направлению к старой лесной базе. «Антисоветчики! Враги народа!» — мелькнула в голове мысль. Действительно, стал ли нормальный советский человек ходить в такой одежде по лесу ночью, чего уж там про цвет и длину волос говорить... Явно кто-то нетрадиционной ориентации. А таких за решётку надо, на пять лет — всё законно, по УК... Сердце приятно ускорило ритм, словно предвкушая скорую перепалку. Не долго думая, Керман рванул в сторону обветшалого здания. В той стороне ничего, кроме этой самой старой лесной базы, внимание антисоветчины привлечь не могло. — Ну держись!.. — хищно оскалился он, закидывая винтовку на плечо и доставая пистолет, заряженный разрывными пулями. В голове созрел план поимки, а после и кончины, врагов. Спустя пять минут беспрерывного бега он был на месте. И антисоветчики тоже были там. Что-то тихо обсуждали. Нидхегг с нескрываемым восторгом уставился на висящие у каждого на боку мечи. Подавив дикое желание пристрелить обоих на месте и присвоить катаны себе, Керман возвёл курок и одним отточенным движением изящной руки пробил колено тому, что был в неком подобии традиционной японской одежды. С диким воем, под крик друга, парень опал на землю. Мужчина стал считать до десяти. После уже будет слишком велик шанс попасться людям с базы. — Кто-нибудь, помогите!.. — вскричал на чистом японском второй. Керман мысленно обозвал его полудурком, потому что звать на помощь, находясь на вражеской территории, мог только конченный идиот; после чего вышел из-за дерева и сосредоточил всё своё мастерство на поддержании маски недоумения и шока. — Что такое? Я слышал выстрел!.. Ой! Девушки, вам помочь? В вас стреляли? Одетый в золотой костюм, напоминающий латы рисованных рыцарей, мечник откинул со лба прядь розовых, как женские трусы, волос и поднял на него свои голубые, отдающие шелестом листвы в ночи, глаза. Керман с наслаждением проследил смену надежды на полное отчаяние, что отразилось в этих зеркальцах, когда он с локтя дал незнакомцу по кадыку. Тот отключился. Корчащийся от боли друг нечестного находился явно в болевом шоке, потому, что на падение рядом второго тела никакой реакции не последовало. Впрочем, он находился ещё в сознании, а значит мог противится — причащалось вырубить. Нидхегг с победным хмыком взвалил обе бессознательные туши себе на плечи и потащил вглубь леса, к своей каморке. Пытки ведь никто не отменял, не так ли?..