Дал Риада

Что трава не выжжена, а выморожена до черноты, Баки понял позже. Когда намаялся в одиночестве от безделья и наконец нашёл под навесом, откуда таскали дрова для погребения, неплохой топор и точильный камень. Без руки было паршиво, его постоянно кренило в сторону, ноги сводило от усилия, с которым он зажимал зернистый круг между бёдер. Но это показалось ему лучшим занятием, чем ходить вокруг землянки по чавкающей после ночного ливня земле в ожидании Стива, перебарывая подсознательный мелкий страх, поднимающийся внутри, — что же он будет делать, если мальчишка не придёт вскоре? Сидеть тут одному в ожидании? Идти на поиски? Что, если друид попал в бочаг или яму, что, если он сломал ногу, пока бежал от него стремглав? И его уже дожирают дикие звери? Баки едва держался, чтобы не кинуться за ним. Удушливо-ароматно пахло разнотравье и терпко — влажная земля под сплетённой сочной зеленью. Негромко щебетали в лесу птицы, словно перекликаясь между собой и не веря, что ночной ужас обошёл их гнёзда стороной. И только когда утреннее солнце на самом деле показалось из-за марева облаков, он разглядел вымороженные до чёрной хрусткой хрупкости стебли травы на этой дороге к лесу, на которую Баки не рисковал даже ступню ставить — до того на него нападало дрянное ощущение бессилия и брезгливости рядом. Значит, выстудило, забрало жизнь. Быть может, дух надвигающейся зимы, Кальях Варе, предчувствуя Самхейн, приходил к друиду. Быть может, учуял поживу для себя, пил его страх, как ключевую родниковую воду. Это уже не важно. Если Баки хоть что-то понимал в духах этих мест, то становилось ясно — дух не успокоится, пока не заберёт его. Как он сам не прекратил бы выслеживать раненого оленя — по кровавым бусинам на мху, по легчайшему клоку шерсти на коре дерева, по чуть примятому следу на лишайнике. Он бы не остановился, загоняя добычу. И Баки замер рядом с вымороженным следом, поражённый такой простой, ясной мыслью и возникшей целью. Он, конечно, не победит. Но он может умереть как воин и показать мальчишке, что он не трус. Показать, что не нужно стоять насмерть из-за него, теряя последние силы. Дух был прав. Он обуза, он жертва. Так почему не отдать жертву богам? Умирать смиренно он не собирался. Он жаждал последней ярой битвы насмерть. Никто никогда и не ждал, что жертва примет свою участь тихо и смиренно. Чем горячее желание жить, тем ценнее жертва. По разгоревшемуся внутри огню Баки понял вдруг, что жить он хочет так сильно, как никогда. Он должен был сразиться с ней. Он должен был принести покой этому месту — и, кто знает, может именно поэтому он здесь. И он ещё дышит. Страха не было. Только ощущение, что в тумане он наконец увидел дорогу домой. Стив вернулся ближе к полудню, когда солнце забралось на самый верхний свой насест. Когда Баки отлично заточил топор — хоть осеннюю паутину руби на легчайшие воздушные нити, — и когда успел приноровиться справляться с колкой поленцев на чурбачки и щепу одной рукой, хотя, видят боги, это больше походило на нелепые кривляния, чем на достойное мужа дело. Но он справился, пропотел, стянул с себя вымокшую рубаху и остался в одном килте даже без своего тяжёлого воинского пояса — тут между небом и землёй от бряцанья железом не было никакого толку. Баки уже сидел на солнышке, греясь и обсыхая в нежданно-тёплых лучах — он знал, что это последние крохи тепла перед зимой, и впитывал их всей кожей, обнажённой грудью, рукой и голыми коленями, впитывал их лицом и заросшим густой щетиной подбородком. Он успел увидеть, как Стив прошелестел совсем рядом с ним по траве, прошлёпал босыми ногами. Он был весь мокрый, и ткань его старой длинной рубахи липла к худому телу, выставляя напоказ все хрупкие косточки, выемки и бугорки. Он снова дрожал от холода и даже не посмотрел в его сторону, сохраняя отрешённо-смурной вид. Зато Баки хватило одного тайного взгляда из-под прикрытых ресниц, он словно спал, пригревшись в солнечном тепле, — чтобы запомнить идеально карту чужого тела. Баки не знал, зачем ему это. Он не собирался брать крепость штурмом, ему не нужно было знать расположение конницы и пехоты, он не собирался использовать тайные ходы и лазы, не собирался запоминать самые удобные и крепкие камни, способные выдержать крючья и верёвку с его весом, чтобы он мог забраться на стену. Голова сама делала это — запоминала в мельчайших подробностях русла синеватых вен под тонкой кожей, едва заметные золотистые веснушки на скулах и сзади на шее, которые он раньше почему-то не увидел. Худые рёбра и колючие ключицы. И вершины острых маленьких сосков под налипшей на грудь тканью. Баки сухо сглотнул и закрыл глаза, зажмуривая их с силой, до пятен и мерцающих звёзд. Это было похоже на наваждение: дурман трав и жирной влажной земли, и то, что он слишком давно не выплёскивал своё семя — всё связалось в один узел, и поэтому он сидел сейчас, и его сердце настойчиво бухало в голове, в затылке, и от этого же во рту пересохло, а член набух, приподняв ткань килта. Баки положил сверху свою тяжёлую ладонь, придавливая его, и сжал зубы, чтобы не подать голоса — таким долгожданным было прикосновение. Пришлось вставать и идти подальше — к лесу, через низкие густые кусты вереска к зарослям орешника, которые Баки давно присмотрел — оттуда можно будет наблюдать за холмом незамеченным. Идти подальше от входа в землянку, где за шкурой тихо возился и фыркал Стив. Баки в который раз почувствовал укол тупой и сладкой боли, перекатывая внутри рта вызнанное имя. Оно так подходило, было таким хорошим, обтекало друида второй кожей — и от этого Баки чувствовал лишь, как крепнет между ним и мальчишкой что-то, чего не должно быть на этом свете. Хозяин имеет раба. Господин пользует раба. Вожак берёт своё, причитающееся ему, принесённое его людьми ему на милость. Он не думает и не мучается, он имеет власть над жертвой. Он берёт своё — и не вспоминает о случившемся больше. Тут не было хозяев и не было рабов. Жертвой был он сам, собственноручно принёсший себя на служение друиду в своей же голове. Всё было неправильно. Нелепая, неловкая, странная связь. Баки знал наперёд, что им обоим будет только хуже от неё. Если только друид не прикончит его во сне. А лучше бы прикончил. Потому что Баки знал и другое — велики шансы проиграть этот бой с самим собой. Никогда он не отличался особой терпеливостью. И отсутствие руки его не остановит — он уже чувствовал, как сила постепенно возвращается в его тело. Рана затягивалась, обрастала новой кожей и постоянно чесалась. Тело ощущалось неловким, однако его силы уже хватит, чтобы напасть, уткнуть друида лицом в траву — и одной руки хватит на это, ещё есть зубы, и колено, чтобы придавить сверху — чтобы не трепыхался. Придушить немного, задрать рубаху, натянуть подолом на голову. Раздвинуть ягодицы и взять его, как он делал это прежде с другими: быстро и жёстко, не задумываясь, грубо утоляя рвущийся наружу голод. Баки смял свою мошонку, чувствуя, что стоит ему коснуться члена, как он выльется семенем на собственные пальцы. Ещё никогда он не чувствовал такого голодного, непримиримого желания взять своё, взять то, что никогда не было и не будет его — и никогда ещё не испытывал ощутимой тянущей боли от того, что запретил себе делать это. Он смотрел, не дыша и не моргая, как Стив выбрался из-за шкуры, как с волнением оглянулся вокруг, не застав его на прежнем месте. Ощущение того, что его искали, что он не пустое место для друида, навалилось на него щемящей тяжестью, от которой закружилась голова. Встрёпанный мокрый жаворонок, Стив, — Баки успел только подставить пальцы, как по ним растеклось тёплое. Облегчение нахлынуло на него, как вода омывает раскалённые солнцем камни, как снимает их жар и уносит с собой дальше, выстуживая течением и глубиной. Баки, ещё отходя от спазма, выровнял дыхание, сжал руку в кулак и медленно разжал, расправляя мозолистую ладонь. Поднял к лицу, втягивая носом запах. Он знал его, всё было таким знакомым — и вместе с тем совсем чужим. Семя пахло разнотравьем, влажной землёй и немного солью, словно он уже стал частью всего этого. Баки нахмурился и обтёр пальцы о килт, заправил выбившиеся на лицо волосы назад и отправился вглубь леса искать воду — чуткий нос обещал ему, что поиски не будут долгими. Он не позволит взять другому себе верх. Пускай лучше друид убьёт его, пускай отравит, если он не уйдёт убивать чудовище раньше этого срока. Пускай он больше никогда не чувствует этого голода, потому что когда тот приходит — он не может думать, он не видит ничего вокруг кроме того, что он собирается взять. Ему нечего брать тут. Тут всё — друида. Стива. Не его.