Дал Риада

Тетерев токовал красиво. Ходил, вышагивая, по оттаявшей траве и влажным земляным проплешинам, издавал призывный клич и махал крыльями, а потом вдруг вытягивал головку с алыми щеками вниз и начинал иную песнь — нежную, тихую, словно обещал что-то особенное невзрачным серым курочкам, притаившимся в кустах ольховника. Баки лежал, едва дыша, за копной жухлого прошлогоднего болеголова, и наблюдал. Сначала он хотел пришибить тетерева из пращи, принести друиду на похлёбку. Но больно уж тот старался на току, хорохорился, перья на зобу переливались разными цветами от солнечных бликов — у Баки рука не поднялась. Он даже рад был, что не взял сегодня волчат с собой — те точно бы не улежали, не утерпели бы, спугнули птиц тявканьем. Баки смотрел, удивляясь, как токующий тетерев повторяет и повторяет без устали путь по своему угодью, кричит и поёт в надежде обрести пару. И тогда в кустах — этих или может тех, чуть дальше, скоро появится гнездо, в которое курочка отложит серо-оливковые яйца. Мальчишками они находили гнёзда и съедали тетеревиную кладку сырой, убегая потом играть дальше. И никогда ему не казалось, что делают они зло. Они всего лишь утоляли свой голод. Разве их вина, что гнёзда эти в кустах по берегу реки найти было так просто? Баки вздохнул. Сейчас эти обрывки воспоминаний несли холод и тревогу, щемящую внутри и ноющую, как воспалённая заноза. От влажной земли тянуло сыростью даже через накинутую поверх плеч и груди шкуру, было твёрдо и неровно — но Баки лежал. Очнулся только тогда, когда пробегавшая мимо ласка спугнула курочек и тетерева, и тот, раздражённо кудахча, вспорхнул на низкую ветку берёзы. Солнце, то и дело скрываемое стадами серых облаков, давно ушло из зенита. Зябко потянуло сыростью. Пора было возвращаться — сегодня без дичи. Ничего, поедят пустую кашу. А завтра он обязательно чего-нибудь добудет и на еду, и на обмен. Друид нашёлся там же, где Баки оставил его, уходя на охоту. Сидел, греясь в последних вечерних лучах солнца на ворохе старых шкур. В его тонких, чутких пальцах порхала длинная костяная игла, он сшивал что-то грубыми нитками, которые смог свить сам из волчьего подпушка. Удивительные вещи порой делал он, такие, о которых в прошлой жизни Баки и не задумывался — просто брал и пользовался, не спрашивая, откуда взялось. Друид даже окрашивал часть нити углём и шил на ткани узоры, каких Баки никогда не видел. А потом, редко когда говоря хотя бы слово, кидал ему рубаху и одним взглядом заставлял надеть. Баки надевал. Ему нравилась эта спрятанная, рвущаяся из друида наружу забота. Он всегда реагировал на возвращение — взглядом летел навстречу, и улыбка наползала на бледные щёки, крася их и растягивая, как короткий лук. Всем собой подавался вперёд, будто тянулся, силился разглядеть лучше, а потом вдруг одергивал себя — и запирал свет внутри. Делал вид, что всё так, как и должно быть: он с волчатами у хижины, Баки возвращается из леса, и нечему тут удивляться. Но Баки тоже улыбался в отросшую щетину. Тоже тянулся навстречу — последние шаги до опушки едва ли не бегом бежал каждый раз. Главное, что он знал, его ждут. Чуял нутром, как воин и охотник. — Сегодня пусто? — спросил друид, только Баки поравнялся с хижиной. — Пора готовить снасть и ходить за рыбой. Река на севере и то озеро уже вскрылись ото льда, — вместо ответа сказал Баки. — У нас ведь остался последний кусок волчатины? Стив скривился так, словно у него остро заболел зуб. — Она уже с душком. — Тогда вынеси её из ледника и кинь щенкам. Да посмотри, чтобы обратно не заволокли под полог. Волчата делали вид, что спят — только ушами прядали от любопытства. Друид смотрел на него снизу вверх, будто хотел ещё что-то сказать, спросить ли. Но молчал. Игла застыла в его пальцах, не коснувшись грубой ткани. Баки тихо хмыкнул себе под нос и, скинув шкуру с плеч и подхватив деревянное ведро, пошагал к ручью за водой. Хотелось есть, а друид не оставлял своё шитьё, пока не закончит — так что готовить предстояло самому. Очаг незаметно переместился из землянки на воздух, здесь же Баки развёл огонь и принялся кашеварить. Под вечер становилось почти по-зимнему зябко и свежо, с небес порой вместо дождевой пыли сыпалась круглая снежная крупка, но это ни его, ни друида не удивляло. Что на землях отца, что здесь погода баловалась одинаково. — Сегодня вокруг поляны ходил медведь, — негромко сказал друид, дуя на деревянную ложку с пустой похлёбкой. На поверхности плавали редкие стебельки дикого чеснока, и Баки знать не знал, где друид их взял и когда успел кинуть в горшок. — Нужно заготовить колья, — посуровев, Баки подумал лишь о том, что сейчас у него шансы отбиться от медведя одному малы как никогда. Задерёт обоих, и останутся они тут, посреди леса, неприкаянными духами. — Может быть, устроить ему яму-ловушку… — Нет, — друид перебил и за руку схватил, да так резко, что Баки вывалил всё из ложки на себя. Похлёбка обожгла через ткань рубахи, но пальцы друида на запястье жгли сильнее. — Нельзя его убивать. — Лучше, пускай он нас? Баки был бы рад, продлись это мгновение подольше. Они сидели так близко, и друид смотрел на него во все свои голубые глаза, стискивая руку пальцами. Пока не одумался и не потупился — тогда, когда у Баки сердце начало в самом горле биться, тяжело, взволнованно. И руку убрал… — Он не тронет. Он старый, не может нормально охотиться. И пару не находит, потому что медведицу уже не в силах отбить. Он медленно умирает, — друид шмыгнул носом, — но остаётся хозяином леса. Сколько я здесь, ни разу не обидел. Даже на поляну не выходил. — И давно ли ты здесь живёшь? — Баки хотел посмеяться, да не вышло. — Седьмую весну, — ответил друид и с вызовом поднял взгляд. — Алая нашла меня в лесу семь весен назад. Я должен был умереть в холод. Но я вот он. Живой. — А наставник твой? — тихо спросил Баки. Картина ему рисовалась страшная. Друид едва ли пережил семнадцать весен. И семь из них обитал на этой вот поляне, в земляном доме. Посреди зверья, рядом с сумасшедшей ведьмой и её мертвым братом. Вдали от людей. И до сих пор жив. Даже нашествие пиктского войска его не убило — закалило, принесло беду, но оставило в живых. Так стоило ли о нём беспокоиться? Только поди, объясни это сердцу. — Наставник пришёл сам два лета тому со стороны большой воды. Рассказывал, как приплыл на корабле из-за моря, тоже от чего-то бежал, говорил, из самого Рима или даже откуда-то ещё дальше. Многому научил меня, немного даже латыни и письму. Звёздам. Про другие земли рассказывал. А я ему про духов и травы, то что знал, и то, чему меня Алая Ванда научила. — А до того как же ты жил тут? — не веря, продолжал расспрашивать Баки. Друид не часто был таким разговорчивым. Видно, сильно хотел отвлечь от убийства старого медведя. Хотя, и не известно было, кто в случае схватки кого прикончит. Сильно же мальчишка в него верил. Глупый. — Жил, как жил, — нахмурившись, ответил друид, сунув в рот прошлогоднюю сухую травинку. Отвернулся от огня, так что Баки толком не видел его лица. — Первую зиму и лето с Петро и Вандой. Потом один. Я слабый был, еды не хватало, потому меня в лесу оставили. Пятый рот в семье. Алая меня нашла как-то, выходила. Петро лес лучше всех знал, охотился и кормил нас. Только после лета мне худо стало — Ванда меня пила. Не нарочно, никак ей не удержаться. Она и Петро пила, и лес вокруг. К ней порой из поселений женщины приходили ребёнка убить внутри. Она выпивала. Она же давала травы, если человек от гноя умирал или чахотки. Как богиня, едина в круге смерти и жизни… — друид замолчал, задумался, смотря на тлеющие вокруг горшка угли. — Она Петро гнала, чтобы со мной ушёл жить. Знала, что пьёт его, и однажды выпьет. А он не ушёл. Помог мне обустроиться, землянку эту вместе с ним копали, много работы было в ту осень. Едва до зимы успели. И на Самхейн всегда приходил, был со мной, чтобы я не ушёл за охотой. Но сестру так и не бросил. Баки подумал, что видел. И что был бы счастлив забыть. Как можно жить там, когда вокруг морозной жутью всё пропитано. Как можно хотеть остаться. — И не пробовал найти дом, вернуться? Друид резко повернулся, его почти прозрачные глаза налились темнотой и бликами алых угольев. — А сам ты? — по-мальчишески зло спросил он, — Не хотел уйти? Найти дорогу домой, вернуться? Никто тебя тут не держит. Больно стало от этих слов. И чувствовал Баки, что боль эта у них одна на двоих. Потянулся рукой, обхватил пальцами тонкое предплечье — друид весь напрягся, — и потянул на себя. Не резко, но непреклонно, заставляя улечься себе на грудь, на колени, принять объятие. Тело под рукой было тонким, колючим, костлявым. Друид чуть дрожал, и тепло от него чувствовалась через две его рубахи. Баки прижал сильнее, погладил по спине, по холмикам-позвонкам. — Я не потому не ухожу, что не могу, — сказал тихо, но отчётливо, чтобы друид ясно услышал. — А потому, что не хочу. Прежний я умер на том поле. Новый я родился в лесу неподалёку, когда ты оттяпал мне руку, — Баки горько усмехнулся, — и дал новую жизнь. Моё место здесь. Было тихо, только в сумерках начали ухать совы в лесу да трещали угли вокруг горшка. Пока друид не сказал вдруг, совсем расслабляясь под его рукой: — Если позовут, найдут тебя, если нужен будешь — пойдёшь. И забудешь, что умер там. Может быть, и я однажды пойду. Но не сейчас. Баки не знал, что можно ответить. Смотрел на тлеющие, разгорающиеся и гаснущие от дыхания ночи угли, казалось, что всё вокруг мерцает алыми всполохами — и тёмное небо, и чернота леса. Казалось, что он слышит, как тихо трещат ветки под широкими лапами старого медведя, обходящего поляну по дуге. Друид, словно обессилев от долгого своего сказа, уснул прямо на его коленях — а Баки и не был против. Был бы двурук — донёс бы до шкур нежно, осторожно, не потревожив сна. Уложил бы и накрыл потеплее. Но он не мог. Одной рукой только пращу крутить и на богов надеяться. Потому сидел он перед костром до тех пор, пока изо рта не повалил густой пар, а угли совсем не погасли. Волчата поскуливая выбрались из-под полога и принялись крутиться вокруг, будто уговаривая разжечь уже внутри очаг, да пожарче. Баки понимал, что пора, и ноги кололо бессчётными иголками от неподвижного сидения. Он устало улыбнулся, потрепал по холкам тыкающихся носами в бедро волчат, и осторожно погладил друида по мягким, отросшим волосам. — Знаю, пора, — сказал он щенкам. — Но что же делать. Видите — спит? Поутру Баки встал первым, небесное светило едва зарумянило край леса лучами. Умылся выпавшим за ночь инеем и, стуча зубами от холода, скинул с себя рубаху. Остался только в тёплом килте, подкинул прихваченный из землянки боевой свой топорик. И принялся разминаться. Медленно сначала, чтобы спящее ещё тело не начало противиться его упражнениям. Принимал боевые стойки, не торопясь, лениво перетекал из одной в другую, повторяя все, что знал, хитрые связки. Уже почти не обращал внимания, как дергается на его желание помочь другой рукой культя с безобразным огрызком плоти. Словно все его подвиги, нанесённые иглой и чернилами на кожу, вся его жизнь до самого этого похода стёрлась, как и не было её. Может, стоило начать летопись заново? Баки разогрелся и начал танцевать по расчищенной, утоптанной им самим небольшой опушке перед пологом. Крутился, только топорик в руке свистел от рассекаемого молниеносно воздуха. Сердце билось в груди быстро, ровно. По лицу и спине давно тёк пот. От него разогревался сам воздух вокруг, окутывая его прозрачным паром. Сделав последний подсекающий и следом — рубящий выпад, Баки замер в стойке, успокаивая дыхание. Тело удовлетворёнено гудело, мышцы все откликались на каждую мысль и желание. За спиной хлопнул полог — словно его только что резко отпустили. Баки обернулся — шкура медленно качалась от движения, видимо, друид смотрел за ним всё это время, не подавая голоса. А теперь спрятался. Знание это наполнило тело истомой. В паху загудело, потянуло только от мысли, что друид смотрел. Наблюдал, по своему желанию — никто его за руку не тянул. Баки отвернулся и коротко хмыкнул, поднимаясь из выпада на обе ноги. Не обращая внимания на топорщащийся спереди килт, обмылся наскоро из бочки с ледяной водой — перед походом в подлесок стоило смыть с себя пот. Сам то он разве лучше тетерева? Токует, зазывая к себе в пару, распушил хвост. От мысли стало радостно и смешно. Не пряча улыбку, Баки натянул на мокрую кожу рубахи — тонкую и толстую, — накинул на плечи шкуру и крикнул: — Я в лес. Хочу несколько кольев заготовить. Там крупа для каши осталась, свари, поедим, как вернусь. В ответ только шкура колыхнулась. Баки, широко улыбаясь, свой боевой топорик прицепил на пояс, а в руку взял обычный, для рубки дров. Между ног пекло, член стоял крепко, тёрся о грубую ткань килта, что Баки знал — зайдёт в осинник, и за ближайшими кустами примется за себя. Терпеть было невмоготу. И не только мысли о друиде, подглядывающем за ним, задорили тело. Весь воздух наполнял томным ожиданием. Каждый вдох-глоток обещал что-то, распалял и дразнил. Весна, негодница, не только животных заставляла искать себе пару. Предвкушать тепло другого тела, робких прикосновений, неумелых поцелуев. Из-под шкуры выскочил Хъялги, словно его выкинули из тепла на холод, и, подпрыгивая на кочках, понёсся за ним следом.