Говори

«Дорогая моя подруга, прошел почти год с того дня, как я видела твое лицо и целовала тебя на прощание. Прошло почти четыре месяца, как до меня дошло твое последнее письмо. И, хотя ты предупреждала меня, что некоторое время не будешь писать, я никак не могу отделаться от навязчивого страха – не застать, не найти, никогда больше не увидеть тебя. Да, каждый шаг приближает меня к городу, в котором ты обещала ждать меня с горячим чайником масляного чая на плите, но страх только усиливается. Мы идем через вечнозеленый лес, который притворяется, что ему неведома смерть. Каждый день в точности похож на предыдущий: мы затаптываем угли, собираем наши пожитки, отправляемся в путь, останавливаемся, чтобы накормить и напоить лошадей, снова идем, на ходу едим, останавливаемся снова, чтобы окопаться, срубить сухих веток, поджечь их неровным кругом, справить нужду, поспать по очереди… Я сплю то в седле, то на ногах, то в промерзшей палатке. Кажется, что я почти не просыпаюсь, и меня постоянно тошнит. Тошнота не покидает меня ни на секунду, и никогда я не испытывала ничего более мерзкого, изматывающего и ужасного: я ничем не могу себе помочь – это всё лес и то, что в нём живет. С того злосчастного случая нам везло. И я, и мой спутник, измотаны до предела, напряжены, исхудали. Поначалу мной полностью владел вязкий страх, потом он превратился в апатию и ощущение безнадежности. Возможно, мы не представляем интереса для пожирателей живой плоти, потому что сами стали немножко похожи на мертвецов. Даже пейзаж вокруг нас не меняется, хотя я по несколько раз в день сверяюсь с картой, а по ночам читаю путь по звездам… Мальчик, с которым я по воле случая путешествую, не умеет читать, так что объясниться нет никакой возможности. Я хотела бы расспросить его, откуда он, как его имя, кем приходились ему те люди. Я пыталась жестами показать свое любопытство, но он только отмахивался от меня. Большую часть времени он молчит, иногда деловито отдает указания – собрать еще хвороста, встать на стражу первой. Нас не объединяет ничего, кроме дороги. Иногда я ловлю на себе его взгляд, полный презрения, но не знаю, к кому обращена эта ненависть: ко мне или к кому-то другому. Чему-то другому? Из нас двоих он кажется более взрослым, более практичным и целеустремленным. Может быть даже, он еще не отчаялся. Он ни разу не продемонстрировал сожаления по поводу судьбы своих прежних спутников, не проявил грусти и горечи утраты. Тот момент, когда он от страха за свою жизнь полез на дерево, заливаясь слезами, был единственным проявлением эмоций. С тех пор – ничего похожего. Я точно знаю, кому все нипочем: моему барану. Он как будто даже рад путешествию и везде находит еду себе и даже лошадям – он разрывает мордой снег и жует бурую траву под ним, а клячи подъедают... Три слова помогают мне не сдаться и не лечь в снег, надеясь, что он усыпит и безболезненно заберет меня: одно из них – твое имя в моих мыслях. Другие два – единственное, что мальчик говорит между делом. Он показывает на запад и твердит мне, как малахольной, резко выделяя каждый слог, будто боится, что я не пойму: «Седьмой Легион. Седьмой. Легион». Мы находим следы их пребывания здесь, молчаливые свидетельства того, что повторяем их путь: обрывок штандарта, сломанное копье, приколоченный к дереву мертвец без головы. Дорога утоптана их ногами в железных сапогах, продавлена под весом их брони, ломовых лошадей, повозок с порохом и артиллерийских орудий. Два раза нам попадались указатели со стрелками, безо всяких надписей: новые, еще густо пахнущие сосновой смолой, и мы следуем им, стараясь не думать о том, живы ли те, кто оставляли их; те, что продвигались вперед, оставляя за собой это жалкое подобие дороги? – Седьмой Легион, – упрямо талдычит мальчик, завидев еще одно пятно костровища у дороги, или кости съеденных ими животных, или вырезанные кинжалом в коре руны. Мы идем к фронту, идем дорогой войны, Раида, и мне очень страшно, что в конце пути меня ждешь не ты и даже не Свет, а мое мертвое скрюченное тело, приколоченное к дереву, с отдельно закопанной головой. Твоя Лин-Лин.» К гигантским костям мы вышли в разгар дня. Лошади остановились – то ли по собственной воле, то ли мальчик их придержал. Он слез с облучка и пошел осматривать и трогать неожиданную находку. Этот дракон умер на самой опушке леса, прямо за его костями начиналась и простиралась, сколько хватало глаз, ледяная пустыня под тусклым пятнышком скрытого облаками низкого солнца, со стелившейся к горизонту черной полоской дороги. В пустыне негде укрыться от ветра и хищников всех мастей, не из чего развести огонь, неоткуда добыть еды. Я всё ждала, что мальчик снова покажет на запад и прокричит свои заветные слова, но он залез обратно и повернул лошадей к лесу. Несколько часов мы собирали хворост и рубили ветки, думая, наверное, об одном и том же: на сколько костров, на сколько попыток согреться хватит, если нагрузить повозку до предела?.. У нас еще была еда. Она не принадлежала ни мне, ни мальчику (последнее я поняла, когда он начал шарить по мешкам и кулям с любопытством первооткрывателя): то были припасы погибшей пары, за которые я пообещала им расплатиться в конце пути... Провианта поубавилось: мы съели почти всю солонину, сыр и сушеные фрукты, в течение нескольких дней должны были прикончить бочонок с кислой капустой, мешок с гречневой крупой уже пустел. У нас оставались сухари, подмерзший мед, соль, травы для чая, в частности – мешок чабреца, явно предназначенный на продажу. В достатке было лишь овса для лошадей. Возможно, придется перейти на овес в самом ближайшем будущем. В конце концов, я водрузила мешок с овсом на спину Кригу, а сама пошла пешком, намереваясь прятаться за телом барана от беспощадного ветра. Однако ветра не было, свежий снег не падал, к концу дня тучи разошлись, в ледяной пустыне стояла жуткая тишина, нарушаемая лишь хрустом под нашими ногами, звуками сбитого дыхания, тихим ржанием мохнатых, выносливых, но уже уставших, лошадей. Вероятно, увидев и потрогав драконьи кости в первый раз, мальчик думал о том, можно ли что-нибудь выручить за них. Скоро мы убедились, что нельзя: мы шли по кладбищу. Остовы белели вдали и рядом, некоторые из них были древними и поблескивали на солнце, некоторые еще не успели до конца разложиться и над ними кружили хищные птицы – единственные обитатели здешних мест, которых мы встретили за несколько дней пути через Погост. Несколько раз они проявляли интерес и к нам, но, подлетев поближе, мирно улетали пировать над трупами: может быть, мы были вовсе не так мертвы, как мне казалось. Мы берегли припасы и силы, шли еще медленнее, чем раньше. Тошнота отступила, но теперь я постоянно думала о своих ногах и руках: чувствую ли я их еще? Не лишусь ли их в ближайшее время? Ответов я не знала. Я постоянно сжимала и разжимала ладони в варежках, чтобы улучшить кровоток. Порой мне начинало мерещиться, что я балансирую на грани безумия: настолько страшным и чужим был бесконечный белый пейзаж днем, настолько пугала меня необъятная яма неба по ночам. Я постоянно вела беседы в своей голове: то с родителями, то с друзьями, то даже с Вимой и Леопольдом – не будучи уверена в том, помогают ли эти воображаемые разговоры оттолкнуть безумие или же, наоборот, приблизить его. Я еще никогда не страдала так сильно от своей немоты: если бы я только могла что-то сказать, я бы точно разговорила мальчика, пусть бы даже мы поругались, но ведь речь, живая речь, умеет рассеять одиночество и страх лучше, чем что-либо другое. О, если бы только я могла услышать, как он подолгу говорит, о чем угодно, пусть бы рассказывал мне самые скучные истории и выдавал самые глупые суждения; если бы только я могла отвечать. Увы… Мы оба молчали – каждый по своей собственной причине. Пейзаж вскоре изменился, но незначительно: плоская пустыня то и дело разживалась холмами. Деревьев все еще не было, драконьи кости попадаться перестали, вокруг нас царило полное, не нарушаемое ничем, однообразное уныние. В то утро, такое же холодное, как и все остальные, я проснулась от звуков чужого дыхания. Открыв глаза, я обнаружила, что мальчик залез ко мне в палатку и, скрючившись у меня под боком, тихо сопит. Я в первую очередь почувствовала его, и только потом увидела – из-под опущенного полога шла тоненькая струйка света. – Лежи, – шикнул он, когда я попыталась подняться. Я не послушалась его и села. – Лежи, – повторил он злым голосом. – Дура, лежи. Не двигайся. И лучше не дыши. Первой мыслью было, конечно – кто-то пришел к месту нашей стоянки и разнюхивает. Если это мертвец, нам крышка, если какой-то другой враг – крышка и нам, и лошадям, и Кригу… Шагов я не услышала, зато наверху раздавался какой-то едва различимый шелест, как будто птицы летят прямо над палаткой. Если дракон – то ничего страшного. Для нас. Вероятно, мальчик о последнем не знает. Я изобразила пламя из пасти, потом – оптимистичную улыбку, чтобы заверить его, что драконы не злые. Выглядела эта пантомима, наверное, убого. Мальчик ударил меня по рукам. Я в ответ, не удержавшись, стукнула его. Лошади заржали. Вопреки здравому смыслу, я легла на спину и высунула голову из палатки. Мне на лицо тут же посыпался снег, пришлось высунуть руку, чтобы его стереть. Мальчик тянул меня за ноги, но безуспешно. Над нами пролетали ветрокрылы. Похоже, мальчик увидел их издалека… В основном – бурые и черные, но попадались среди них и прежде не виденные мной виверны с красными и голубоватыми шкурами. Их было так много, и летели они такой плотной волной, что то и дело заслоняли свет – по крайней мере, так мне казалось. Их маршрут пролегал в аккурат над дорогой, проложенной солдатами. И, разумеется, каждое из крылатых чудищ несло седока. Я заползла обратно. Глупый мальчик, ты можешь засыпать палатку снегом, можешь спрятаться, но кто же с такой небольшой высоты не заметит повозку с лошадьми, пусть и прикрытыми попонками, и здоровенного барана с черным седлом? – Коркроны, – прошептал мальчик и поежился. Вот делать оркам нечего, как спускаться и убивать нас ради тягловых кляч, если у них есть ветрокрылы... Впрочем, всегда могут спуститься и убить исключительно ради принципа. Мы сидели в палатке, съежившись, пока шум не утих совсем и Погост не погрузился снова в жуткую, но, по крайней мере, уже привычную нам тишину. Потом посидели еще – на всякий случай. Мальчик вылез первым: он отошел в сторону, отвернулся и стал мочиться на девственно чистый сугроб. – Это теперь точно не выпьют, – приговаривал он. То есть, согласно его странной детской логике, он наносил оркам большой вред, испортив квадратный фут снега… Я покачала головой и пошла кормить Крига и себя. Отчаянно хотелось горячей каши, или хотя бы травяного отвара, но у нас закончилась древесина, мы сожгли всё до последней хворостинки, так что пришлось довольствоваться сухарем и тонким ломтиком солонины. Я запила их остатками чая с ромом, говоря себе, что это для отваги, да и, кажется, он уже начал подкисать. Мальчик с тоской посмотрел на деревянную повозку. Может быть, он думал то же, что и я – сжечь бы и согреться. А вот лошади… Тягловая кобыла седока не понесет. Эти лошади вообще уже сильно исхудали и держались, кажется, из последних сил. Однако если мальчик и хотел предложить убить их, чтобы еды хватило ещё на неделю-другую, а дальше вдвоем ехать на Криге, то он упорно молчал. Даже при всей своей злобности он не выглядел человеком, который способен зарубить и освежевать животное. Я бы тоже не смогла, наверное… Так что я в определенной степени была благодарна моему спутнику за это молчание. Я даже пыталась вылечить лошадей, но голод и усталость – не те болезни, против которых помогут мои силы. Я сложила палатку и шкуру, в которой спала – мой последний источник тепла, помимо одежды на плечах. Наверное, прошло не больше получаса: мы как раз загрузились и собрались в путь, когда мальчик, устремив взгляд к дальнему холму, странно взвизгнул и начал вертеться по сторонам, словно что-то искал. Он искал, куда спрятаться, – поняла я, когда мальчик залез под повозку, прижался к колесу и обхватил его, будто бы пытаясь притвориться, что его руки – не руки вовсе, а колесные спицы. Два ветрокрыла спикировали рядом с нами почти вертикально. Я зажмурилась, сжала кулаки... Сейчас, вот сейчас нагрянет страх за свою жизнь, желание бороться до конца. Но нет, вместо испуга на меня навалилась стена уже слегка знакомого мне злого безразличия. Вот она я, так далеко от дома, как только может быть, с обветренным, облезающим лицом, колтунами на голове, грязным телом и торчащими ребрами, почти не чувствую своих ног и рук; у меня нет еды, нет денег и ценностей, если не считать золотой мамин кулон на шее, нет никакой реальной перспективы добраться до Даларана. Я стою посреди треклятого Нигде; мои братья и сестры устами Леопольда отринули меня и отправили куда подальше; я тощая, оголодавшая и немая нищенка. Я устала и не хочу больше идти. – Забирайте её! – завизжал мальчик из-под повозки. – Её! Только меня не трогайте. А, да, еще у меня самый добрый и приятный спутник в мире. Свет, да если какой-нибудь орк меня сейчас убьет, это будет везение. Смутно знакомый мне мягкий голос произнес что-то на талассийском, его обладатель засмеялся. Я открыла глаза. Тот самый син’дорай, которого я вылечила в лесу, подошел к повозке и выволок мальчика за ноги. С ним был седой и горбатый таурен, опиравшийся на посох. Мальчик визжал и упирался, когда син’дорай поднял его за воротник шубы и заставил встать. Сразу после – попытался рвануть в сторону, но маг держал его крепко, да и куда тут бежать… Таурен что-то сказал на незнакомом языке и показал на меня. – Это та вот девочка, – ответил ему син’дорай на всеобщем. – Не трогай. Ну, – добавил он, обращаясь ко мне, – что будем делать с твоим бессовестным другом? Я сдвинула брови, помотала головой – пожалуйста, ничего не делайте, ну и пусть он злой, но ведь еще ребенок. – Все еще боишься меня так, что слова сказать не можешь? – усмехнулся маг. Таурен снова показал на меня и произнёс два слова густым басом. – Немая? Серьезно? Но ведь не глухая же, нет? Я качнула головой. – Ладно, – он отпустил мальчика и тот зачем-то снова залез под повозку. – Ничего мы не собирались делать с ним. С ним жизнь потом разделается… Просто хотели предупредить, чтобы вы не шли на запад. Неужели они вернулись только ради того, чтобы донести до нас предупреждение? – Седьмой Легион! – пронзительно и отчаянно закричал мальчик. – Между вами и Седьмым Легионом – тысяча мертвецов, две горящие деревни и летучий некрополь. Берите южнее, ближе к побережью, прямо на юго-западе от вас – патрульный лагерь. Он на опушке окостеневшего мертвого леса, чуть ли не на полмили простирается, не пропустите. Странно и страшно было смотреть на внутреннюю борьбу, отражавшуюся в его лице, еще страннее и страшнее – чувствовать её. Он как будто бы прямо сейчас, в эту самую секунду, боролся между разрывавшей его на части апатией и равнодушием к чужакам, к их судьбе и благополучию, и совершенно новым для него, ещё пугающим, альтруизмом. Равнодушие победило с небольшим перевесом. Он отряхнул свою шубу, словно от невидимой грязи или снега. – Всё. Теперь я тебе ничего не должен, – тихо добавил он, подтверждая мои мысли, а я с тоской и стыдом вспомнила, каким он мне показался в лесу – прекрасным и тёплым, словно лето. В самые холодные и тёмные ночи пути я даже украдкой вспоминала о нём, о его мягких волосах и красивом лице. Представляла, как встречу его в Даларане, улыбнусь, и он улыбнется в ответ, возьмет мою ладонь, ласково сожмёт её и скажет что-нибудь вроде «о, как тесен мир» или «я так рад, что мы на нейтральной территории»; и мы пойдем гулять рука об руку, он покажет мне башни и легендарные библиотеки города магов, он, конечно, будет знать язык жестов и сможет объясниться со мной; я думала о том, как мы будем сидеть в парке среди яблоневых деревьев и щебечущих птиц, лицом друг к другу, и часами разговаривать, а потом, возможно (если мечты заводили меня совсем уж далеко), он обнимет и поцелует меня, и я снова почувствую себя живой, свободной и счастливой. Теперь всё это схлынуло как вода. Глупые детские мечты… Возможно, Вима была права на мой счет. Теперь этого ощущения не осталось. Передо мной стоял абсолютно чужой индивид, который вежливо откликался на объявленное мною перемирие – но не более того. Я кивнула ему в ответ – да, не должен. Он и не был мне ничего должен, но если в его системе ценностей существует только правило «услуги за услугу», то пусть будет так. «Береги себя», – сказала я ему, даже не надеясь, что поймет. И, разумеется, он не понял. Возможно, он запомнит эти жесты, возможно, спросит кого-нибудь потом, что они значат, но всё это имеет так же мало значения для него, как для армии орков – описанный мальчиком сугроб. Они улетели, и только после этого я вспомнила, что так и не отдала ему четки. Криг, испугавшийся, кажется, виверн и ускакавший в сторону, спокойно вернулся. Я заметила, что его горб почти сдулся. Даже он голодает. И если мы в течение ближайших дней не найдем какое-нибудь поселение, то, вполне возможно, умрут не только лошади… Но об этом я думать не хотела. Баран оставался моим единственным другом на этом континенте. Я думала, что нашла другого друга, когда спасла его от смерти, но он оказался всего лишь кратковременным союзником… Я приняла решение больше не ехать верхом, чтобы Криг берег силы. Каждый следующий шаг давался мне всё труднее. Я ощущала, не видя, то, как сильно потрескалась кожа на ногах и руках, как кровь еле-еле текла по сузившимся сосудам, как почки выли от соленой пищи. Впервые за всё то время, что мы шли по Погосту, ожил ветер. В самые жуткие минуты он хлестал по щекам и пытался забраться под одежду. Иногда он проявлял милость и дул с востока, подгоняя вперёд. Я то и дело пыталась считать шаги, чтобы облегчить путь, чтобы заставить себя после тысяча сто тридцать третьего сделать тысяча сто тридцать четвертый… Правая лошадь умерла через день. Падая, она навалилась на гуж и потянула вторую клячу за собой. Мы распрягли обеих – и мертвую, и живую, но и вторая больше не вставала. Мы оба стояли над ними, молчали и не решались на следующий шаг. Если бы только рядом с нами оказался егерь или воин, который смело, одним ударом, без лишних слов и мыслей, избавил бы животное от страданий… Я даже увидела его в своей голове: косая сажень в плечах, огромный двуручный топор в руках, широкие скулы, вечная щетина и большие карие глаза... О, если бы кто-то пришел нам на помощь и вывел нас отсюда. Но, конечно, никто не придет. На много миль вокруг нет ни единой живой души, кроме нас. Только я и чужой ребенок с топором в руке. – Я не могу, – вдруг сказал мальчик голосом, которого я ещё не слышала раньше. Его тон бывал злым или безразличным, бывал визгливым, раздражённым и раздражающим. Но никогда еще он не говорил так, как теперь, как должно: голосом маленького испуганного ребёнка. – Не могу, – повторил он. Вокруг нас свистел ветер без снега, промёрзшие сугробы без единого следа жизни блестели на убогом северном солнце. Я знала каким-то отдаленным краешком сознания, что если позволю себе медлить и думать, то будет поздно. Так что я выхватила из-за пазухи кинжал, рухнула на колени и, беззвучно взвыв, перерезала лошади горло. Потом ещё раз и ещё. Кажется, я превратила её шею в месиво. Она ещё дергалась некоторое время, хрипела. Кровь лилась на снег утихающими толчками, и я наклонилась пониже, чтобы мое лицо обдало теплом от неё. Я онемела и не плакала. Потом, когда мальчик растормошил и поднял меня, крича про мороз и «двигаться», я представляла себе, что потрошу и разрезаю на куски большого цыпленка, с тем чтобы затем помочь маме испечь его с ямсом и маленькими луковичками, как мы любили. Так вроде бы не страшно отрезать от лошади ломти. Каждая следующая полоска мяса добавляла градус к моему равнодушию, и в конце концов я распорола лошади брюхо и сунула руки в горячую вонь, чтобы согреть их. Заплакала я только в этот момент. Мы сожгли повозку, сварили суп из мяса и трав, скормили Кригу мёд, остатки чабреца и столько конины, сколько он сам пожелал съесть. Я даже и не знала, что он ест мясо. Мне не хотелось задумываться о том, испытывал ли он к нему пристрастие в обычное время, или же это только от голода. Суп мы ели одной-единственной имевшейся у нас ложкой, по очереди, и мне невольно вспомнилось, как еще совсем недавно я точно так ела бруснику с Леопольдом, а он потом сказал… Сказал, что… Нет, это было в другой жизни. Та жизнь полнилась радостными перспективами и ожиданием приключений, чувством свободы и той особой, освежающе сладкой разновидностью счастья, которую может испытывать только самый глупый оптимист. – Меня Донован зовут, – сказал мальчик. – Донни. А тебя? Я молчала и не двигалась. – А. Точно, – кивнул он. Когда-то давно меня звали Эадлин Бреслин. Моя лучшая подруга, синяя и рогатая женщина с хвостом, называла меня Лин-Лин и щипала за румяные пухлые щеки. Теперь меня забрал Север и имени у меня больше нет, как нет фамилий у беженцев из разорённого Плетью Лордерона. Я никогда больше не вернусь домой, он сжёг корабли, я никогда больше не вернусь домой, он сжёг корабли, я никогда больше не… Я стряхнула с себя безумие, взяла у мальчика ложку и принялась доедать суп. Ночью, в непроглядной темноте, когда мы больше уже не могли идти и нам начали мерещиться несуществующие огоньки на горизонте, мы накрыли и Крига, и нас обоих, палаткой, как покрывалом, сгрудились в один большой ком и так очень долго и безуспешно пытались уснуть. Мы внимали звукам, доносившимся с юга: завываниям, совсем не похожим на плач ветра; чему-то вроде треска горящей древесины; хрипам умирающих людей, лошадей и надежд. Голод отступил, но вместо него пришел страх. Мы слышали, как во тьме вокруг нас кружат бестелесные мертвецы, я чувствовала их отчаяние, тоску и злобу, и боролась из последних сил, чтобы не дать их безумию завладеть своим сознанием. Куда ты отправил нас, син’дорай? Ведь мертвецы везде. Когда мы вылезли из-под промерзшей мешковины навстречу утру, свет показал нам кромку леса вдали, а вдоль нее – горящие костры. «Седьмой Легион», – сказала бы я, если бы могла говорить.