Говори

– Назовите имя, планируемое место пребывания и причину прибытия в Даларан, – таможенник набросился на Сида буквально через пару секунд после того, как он слез с ветрокрыла. Еще даже потянуться и размяться не успел – а уже лезут с вопросами. Посмотрев на мага свысока (в переносном смысле и буквально – человек был ниже его на голову) Сид представился и с величественным – по возможности, придерживая шубу так, чтобы прикрывала дыру в рубашке, – видом достал из кармана письмо с королевской печатью. Сейчас таможенник прочтет, не сможет скрыть восторга от того, кто поставил свою подпись (даром что этот кто-то, при своей досадной одноглазости, не промахнулся пером мимо пергамента) поклонится, пропустит и оставит в покое. – Хм. Произошла ошибка, – сказал мужчина вместо этого. – Дарственная недействительна. Шанка встал рядом, оперевшись на свою палку. Таможенник нервно на него покосился. «Да, обезьяна, – с гордостью подумал Сид. – У меня личный шаман-телохранитель, бойся меня». – То есть как это – недействительна? – Сид недоуменно приподнял левую бровь. – Это… не… нам… Сегодня утром нами было получено… Нет, знаете, я вообще не должен с вами объясняться. Стража! Сид даже пикнуть не успел, как два городских гвардейца – каждый при двух кинжалах и с собранными в пучок рыжими голосами, и почему это так знакомо, а? – ступили вперед и взяли его под руки. – Вы что делаете! – завопил он, мигом растеряв всю свою надменность. – Уберите от меня свои грязные лапы! Шанка! Шанка, убей их, тупая ты корова! – Грязный изменник, сам умри, – пробасил Шанка. – Вот, – потряс таможенник драгоценным письмом. – Та самая, поддельная, о которой нас предупреждала прекраснейшая женщина на свете! Отведите его в казармы Альянса и… повесьте! Нет, отрубите ему голову. Нет, заставьте его трахнуть гномиху! Да! Прекрасно! Сделайте именно так! Сид открыл глаза и ахнул. Он мерно покачивался над серебристо-белой пропастью. Борясь с тошнотой и паникой, он мысленно нашёл свои руки (обхватили ветрокрыла за шею, затекли), ноги (надежно пристегнуты ремнями к седлу, затекли) и сознание (в слабом помутнении). Башенки города, подернутого лиловой дымкой, уже показались на горизонте. – Не понимаю, как я сумел заснуть в таком положении, – сказал он вслух, и не услышал собственного голоса за свистом ветра в ушах. Он оглянулся. Слева – горная гряда, справа – еще одна, только внизу – узкая долина, в которой изредка торчали… огромные стеклянные деревья?! Свет, куда они перенесли этот проклятый город… Ветрокрылы летели вровень на расстоянии нескольких ярдов. Шанка, кажется, покрылся слоем инея и съежился в своем седле, Сид же мог лишь догадываться о том, как на такой высоте холодно. Впрочем, ситуация его полностью устраивала. Он жив, здоров, силы его не покинули – ни физические, ни магические. Никакой «дарственной» у него нет, да и не надо; дом всегда принадлежал только ему, а даже если возникнут проблемы – счёт в банке будет в полном порядке. Ни Мариса, ни кто-либо другой до его личных сбережений добраться не сумеет. Крылатый зверь мягко спикировал на посадочную площадку, украшенную декоративными мраморными колоннами и гирляндами искусственных цветов. Сид спешился. – Добро пожаловать в Даларан, магистр Эрона, – сказал ему кто-то. – Если у вас есть вопросы, обращайтесь ко мн… Он не повернулся, пожалел даже взгляда для приветливого встречающего. ~*~ – У нас тут есть кто-нибудь, кто умеет руками говорить? Меня разбудил хриплый женский голос, и я снова очутилась в ледяном аду. Лицо покрыла корка, и я не была до конца уверена, чего: струпьев отмершей кожи, снега, крови, всего вместе? Нос забила слизь, левая рука онемела, правая болела, оттаяв у огня. Какой прекрасный сон мне снился… В открытые окна светило солнце, доносился аромат яблоневого цвета; он смешивался с запахом свежих булочек, ванильного крема и корицы. Я, надев толстые рукавицы, доставала из каменной печи противни с рогаликами, мама сидела за столом напротив и начиняла жареные пышки сливовым повидлом. Я поймала взглядом её улыбку. И проснулась. Подняв ноющую правую руку, я зубами стащила варежку и ощупала свое лицо. Кто-то обильно намазал его жиром, пока я спала. Нам с Донованом понадобился битый час, чтобы доползти до ближайшего костра, и мы грелись у него ещё столько же, то и дело погружаясь в болезненную дрему, выныривая лишь для того, чтобы подбросить дров из вязанки, лежавшей поблизости, прежде, чем нас нашли патрульные. Они подвергли нас весьма странным проверкам, которые в другое, более благополучное время, могли бы мне показаться смешными: в числе прочего заставили скашивать глаза на нос и спрашивали, кто сейчас король. Как я поняла чуть позже, они проверяли не нашу политическую принадлежность, а то, живы ли мы ещё… Вероятно, при этом они руководствовались глупыми суевериями: со мной на корабле плыл рыцарь смерти, который без чужой помощи заплетал свои длинные черные волосы в косу и замечательно разбирался в политике… Потом пришла эта женщина. Она несла на спине свернутые в рулон шкуры, в правой руке – обнаженный меч, а в левой – котелок с крышкой. Она была одета теплее и практичнее других легионеров. Она не спросила моё имя и не сказала свое, но Донован сразу же сообщил ей, что я не умею говорить, будто это было самым важным на свете: поведать всем, что я немая. Женщина равнодушно пожала плечами и поставила на огонь котелок. Когда мы поели горячей бобовой похлебки с салом, Донован ожил. Я же продолжала сидеть, съёжившись. Мне было страшно двигаться. Казалось, что я растеряла все, не только силы: страшное, зыбкое ощущение растворения в небытии. – Где Седьмой Легион? – взволнованно спросил Донован у женщины. – Здесь, – сказала она. Один из двух мужчин, рыжий и молодой, рассмеялся. Третий – тот, что старше, – шутку не оценил: – Главным образом в крепости, мальчик. Мы пока не знаем, как туда добраться. Не волнуйся, с нами ты в относительной безопасности. Крепость в осаде, а мы никому не нужны. Они немного помолчали. Молодой мужчина отошел и всмотрелся в просветы между кронами мертвых деревьев, присыпанных снегом. – Почему ты спрашиваешь, у тебя кто-то знакомый там? – Папка, – сказал мальчик и утёр рукавом нос. Ну, вот и разгадка его маниакального стремления достичь крепости Легиона. Осталось только выяснить, как мальчик оказался так далеко от дома в компании тех, кто, как он утверждал, не приходился ему ни родней, ни друзьями. – Звать как? – спросила женщина. – Донован. Донни. – Это мы уже знаем. Отца твоего как звать? – Младший Сержант Седьмого Легиона Бевин Чилдресс, – ответил мальчик скороговоркой, высоко задрав подбородок. Он явно гордился этим именем. – Трепло, – кивнула женщина своему спутнику. – Трепло, – подтвердил он. – Я не трепло! – запротестовал Донован. – Да не ты. Отец твой. Кликуха у него такая. С каждой секундой мне становилось все труднее следить за их разговором. Женщина заметила это и, кажется, расстелила шкуры рядом со мной. Всё, что я могла сделать – это упасть, тяжело перекатиться на них… и меня не стало. – Ну так что? Руками говорить умеет кто? – А я почём знаю, – ответил мужчина постарше. – Нет, наверное. Я продолжала лежать. Судя по тому, что свет не изменился, я проспала не более двух часов. – Есть один, – сказал третий голос, обладатель которого особенно активно «проверял» нас парой часов ранее. – В крепости только. – Гражданский, что ли, с деревни? – женщина заметила, что я проснулась, и тут же подняла свободной рукой мою голову, поднесла мне к губам костяную чашку с теплым бульоном и терпеливо подождала, пока я отопью. Бульон был омерзительным. Животное, из которого оно было сварено, явно питалось навозом. А что это было за животное – я даже не хотела задумываться. Я сморщилась, пытаясь удержать жидкость внутри. Горячее – это хорошо, но лучше просто кипяток, чем это. – Нет, наш. – Откуда наш? – мужчина. – Мы же инвалидов не берем. – У него мать глухонемая была, и сестра, кажется, тоже. – Из лордеронских, небось? – Чего сразу лордеронских? – юноша. – Блядь. Да это же постоянно так: как ущербная семья – так, значит, точно лордеронские. Иногда такое ощущение, что оттуда одни только инвалиды спаслись. – Мудила, – женщина покачала головой и дала ему подзатыльник, впрочем, беззлобно; потом вновь присела на корточки и обратилась ко мне: – Ну вот, видишь, как до крепости доберёмся, поговорим. Она снова поднесла мне варево, но я отвернулась и помотала головой. – Что, гадость? – засмеялась женщина. – Вот такие тут зайцы. – Не лордеронский, – продолжал третий голос. – Кажется. – А как звать? – женщина отпила бульона сама и тоже сморщилась от отвращения. – Свет, ну и дрянь. Пойду чаю сварю. – Я имя забыл. В лицо узнаю. Я огляделась. Криг как ни в чём не бывало жевал кору. Донован куда-то пропал; но я не успела как следует поволноваться, он очень быстро вернулся из леса в сопровождении двух других легионеров. Один был пожилым, с лицом, изуродованным шрамами, и жидкими, грязными волосами серого цвета, ниспадавшими ему на плечи; второй – примерно тридцатилетний, высокий, крепко сбитый. Он убрал в перевязь за спиной большой двуручный меч, снял подбитый мехом шлем, открыв лицо с широкими скулами, острым подбородком и густой русой щетиной. – Вот, – сказал Донован с гордостью. – Я привел. Старик разразился хриплым смехом. – Это мы его привели. Он у нашего окопа срать сел. – Чудесно, – процедила женщина и обратилась к Доновану: – Сказано же тебе было, далеко не отходи. А вы что приперлись? – Греться, – отрезал старик. – Полчаса хоть, а? Мы Дафну и Айдана оставили. – И мальчик сказал, что у вас тут глухонемая, – добавил второй. Он положил шлем на землю, чтобы освободить руки, стянул перчатки, бросил их сверху. Потом опустился рядом со мной на одно колено, посмотрел на меня большими карими глазами и сказал губами, отрывисто, очень чётко выделяя каждое слово и сопровождая фразу жестовым языком: – Как. Тебя. Зовут. Откуда. Ты? – Смотри-ка, – женщина. – Это ты про него говорил? – Нет, в крепости был еще один, рядовой, точно помню. Капитан, вы когда этому научились? Кареглазый мужчина его проигнорировал, он терпеливо ждал ответа. «Я не глухая, – сказала я окостеневшими пальцами. – Можешь говорить вслух, я слышу». Я представилась и, как могла кратко, медленно (на всякий случай), а также, разумеется, опуская детали, касавшиеся происшествия в Приюте Янтарной Сосны, объяснила, откуда и зачем приехала. Я соврала, что изначально собиралась в Даларан, так как меня там ждали друзья. Он терпеливо выслушал, кивнул и передал остальным. – Жрица, – сказала женщина. – Нам очень кстати. Мне хватило ума не говорить, что, согласно матери-настоятельнице, я очень плохая и слабая жрица. Кареглазый мужчина вновь повернулся ко мне. – Мне знакома твоя фамилия, мы встречались? «Пекарня?» – Подожди, это что сейчас был за жест? Хлеб? Ты хочешь есть? Сорша, ты ее кормила? Она же с голоду умирает. Женщина не успела ответить. Я дернула его за рукав, чтобы вернуть себе его внимание, и повторила слово. Дело было не в том, что он плохо понимал меня, а в том, что у меня окостенели руки и я с трудом могла загибать пальцы. – А. Пекарня? Пекарня Бреслина? Точно. Это твой отец ею владеет? Я кивнула. Юноша, прислушивавшийся в разговору, просиял: – Я помню это место, там по вечерам продаются такие маленькие сладкие сухарики, завернутые в рожок из бумаги. Я когда дежурил, всегда покупал. Да, подсушенные остатки сдобных булок, не проданных за день… Но им таких подробностей знать не надо. – Меня зовут Тристан. Ты можешь идти? «Могу, – сказала я. – Но это будет крайне нежелательно». Тристан хрипло рассмеялся. Он внушал доверие и выглядел вполне обыденно, но было в нём нечто странное, едва осязаемое: несмотря на то, что он держался как ни в чем не бывало, от него исходила аура болезни. Я пристально посмотрела в его красивые глаза, обрамленные длинными черными ресницами, и попыталась понять, болен он или же просто устал. В нутре у меня аккуратно пошевелился уже ставший знакомым страх. – Что-то не так? «Ты болен?» – Нет, я в порядке. – Что она говорит? – засуетилась Сорша. – У неё аж губа дрожит, чего такое? Тристан ее проигнорировал. Он продолжал, не отрываясь и почти не моргая, смотреть мне в глаза, стоя на одном колене. «Тебя укусили?» – Никто меня не кусал. Почему ты спрашиваешь? В его голосе, когда он задал вопрос, звучала твердость, которая не подразумевала никаких свобод: он требовал ответить, а не просил. Остальные поняли, наверное, что допытаться у него, о чем разговор, не получится, и замолкли, напряженно прислушиваясь и глядя на мой рот, как будто у них был шанс понять, что я говорю. «Потому что я чувствую, что ты болен». Внезапно я поняла, в чем дело. Запах. От Тристана пахло так, как и от всех остальных легионеров: дымом, потом, кожей, мокрым мехом, металлом, но к этому примешивался едва различимый запах гниения. Я медленно опустила руку, притворяясь, что хочу поправить шубу, но на самом деле потянулась к кинжалу. Краем глаза заметила, что Донован, наблюдая за мной, сделал шаг назад, к ближайшему дереву. Криг поднял голову и фыркнул, почувствовав мое напряжение. Все замерли, и в наступившей тишине, на фоне слабого потрескивания огня, я различила, как где-то в лесу приглушенно переговариваются другие, невидимые люди. Тристан вздохнул и поднял руку. Юноша схватился за эфес меча, Сорша оказалась быстрее и подняла свой прямо над головой Тристана. – Уймитесь, – усталым голосом сказал он. – Я просто закатаю рукав. Я кивнула, но руку от кинжала не убрала. Он, поморщившись, развязал кожаные ремешки на левом латном нарукавнике и, разогнув тонкие пластины гравированного узорами металла, снял его. Запах усилился. Но мой страх прошел – вместо него наступило облегчение. Это знакомая ситуация; та, в которой я ощущаю себя рыбой в воде. Я достала обоюдоострый гномий нож из нержавеющей стали – тот, что поменьше, из внутреннего кармана, а не с пояса – и протянула Сорше. Она взяла и сощурилась. Я взглядом показала на огонь. Она поняла без слов. «Скажи им, что мне нужна какая-нибудь емкость с водой и бинты». Тристан не шелохнулся и ничего не сказал. Один из тех мужчин, для которых показать слабость – хуже смерти. Уж сколько я таких повидала… Но когда разрезаешь им кожу, у каждого слезы начинают литься, каждый рычит. Всегда. «Ты умрешь в муках, если я этого не сделаю». – Дайте ей миску с водой, если есть. Или всё-таки смерть страшнее? Бинт он достал из-за пазухи. Сорша молча протерла единственный котелок снегом, зачерпнула в другом, чистом сугробе, ещё, и повесила над огнем. Рукав я ему закатала сама. Льняные бинты, которыми он замотал руку, пропитались кровью и гноем и присохли к ране. Ума не приложу, как ему удавалось двигать рукой и пальцами до сих пор. Когда я разрезала ткань и как могла осторожно отрывала ее, он не морщился, но на мгновение мне показалось, что я слышу скрип его зубов. – Не понимаю, – сказал молодой мужчина, имени которого я до сих пор не знала. – Зачем разрезать? Разве вы это так делаете? Обычно поколдуют-поколдуют что-то, свет на тебя проливается, как из кувшина, и всё, здоровенький, только шрам остается. Э? Даже если бы я могла говорить, я бы не знала, что ему ответить. Я поняла, о чем он. Кто-то делает так. Вима делает так… Я же – только так, иначе не умею, я не могу заставить гной и заражённые ткани испариться как по волшебству. Я не могу вылечить зуб, если он уже сгнил – могу только вырвать его и заживить десну. Не могу пришить уже тронутую разложением конечность и заставить её работать, как будто и не отрезали – могу только затянуть кожу на культе. Я отбросила в сторону грязные тряпки с намерением сжечь их позже, потом склонилась к ране и оглядела её как следует: края уже начали чернеть, центр вокруг спёкшегося, серого и длинного, почти до локтя, пореза, заполнился густым гноем. Старый мужчина, который пришёл с Тристаном, посмотрел через мое плечо и присвистнул: – И долго ты с этим сидел? – Не помню. Неделю. Две. Дайте ей прокалённый кинжал, черт вас дери. Сорша дала и нож, и котелок с водой, в которую я опустила бинты. Я посмотрела Тристану в глаза, он кивнул; тогда я вскрыла узким концом рану, положила лезвие сверху и надавила. Обычно в этот момент они начинают плакать, всхлипывают или хотя бы грязно ругаются – те, что самые мужественные. Он только сильнее сжал зубы. Из раны полился зловонный гной – вязкий, почти желтый. Сорша прикрыла рот и нос перчаткой, мужчины отшатнулись… Даже Донни, который стоял дальше других, закричал: «Фу-у-у-у мерзота-а-а!» и убежал в чащу, как подорванный. Его никто не останавливал. Все сгрудились вокруг нас и сосредоточенно смотрели, как я протираю рану мокрыми бинтами. Я выдавливала гной до тех пор, пока не полилась полупрозрачная лимфа вперемешку с кровью. К тому времени, как я закончила с этим, вода превратилась в мутную жижу. В этом котелке они уже точно не сварят бульон из навозных зайцев. Бросив последнюю тряпицу в грязную воду, я расфокусировала взгляд и полезла внутрь. Инфекция крутилась, веселясь и буйствуя, по его венам, и жить ему оставалось в лучшем случае пару дней. Даже ампутация руки его бы уже не спасла. Моё сознание, как всегда бывает в таких случаях, раздвоилось: одной его частью я чувствовала собственное сохнущее горло, пульсирующие виски и ускоряющееся сердцебиение, другая перекатилась в человека рядом со мной. Когда кто-то тяжело болен, велик риск повести себя… не очень этично. Залезть слишком глубоко, невольно прочесть мысли, узнать секреты. Я изо всех сил ограждала себя от этого, стараясь сфокусироваться на болезни, не отвлекаться. Но кое-что всё-таки увидела. Разрозненные образы, мусор измученного сознания. Бараки в военном квартале Штормграда. Мощённые камнем улицы. Фасад пекарни моего отца и утреннюю очередь за свежим хлебом. Воскового мужчину, лежащего на длинном столе с венком под головой. Медленно, неестественно медленно поднимающийся в воздух топор в руке орка с залитым черной кровью лицом и дырой на месте носа. Красивую, злую и заплаканную светловолосую женщину… Вопреки себе, я схватила и женщину, и орка, и мертвого старика, скомкала их заодно с болезнью, сжала в пальцах, и сжимала, пока не задушила. Через несколько мгновений всё было кончено. Я прикрыла глаза, пытаясь отдышаться и унять беснующийся пульс. Параллельно с этим я слышала дыхание Тристана – отрывистое, глубокое. Я всё еще держала его руку в ладонях. Разлепив веки, я посмотрела на его безымянный палец – на том месте, где он раньше носил кольцо, все ещё пролегала тонкая бороздка. Она исчезла у меня на глазах, следом за раной.