Говори

«Уважаемый господин маг, знаете ли вы, что нет на свете проклятия более страшного, чем бессмертие?» Он следил за ней не одну неделю. Подкупал, оказывал услуги, врал, всё ради одной цели – узнать правду. Чего от неё хочет Мариса, что в ней такого особенного. Девочка жила скучной жизнью: она спала, работала и изредка прогуливалась по городу. Иногда с книгой, напрокат взятой в библиотеке Цитадели. Читала она тоже всякую ерунду. При этом никогда не ходила в злачные места, никогда ни от кого не скрывалась. С магами, помимо своей мозгоматочной подруги и её мужа-истерички, не общалась, не назначала никому тайных встреч, не бывала в клоаке Даларана и, кажется, в принципе не знала о том, что под этими начищенными, сверкающими улочками есть грязные подвалы, где обретаются бандиты и отбросы, где можно купить и продать всё, от человеческих ногтей до яда гигантской кобры, от макового порошка до контракта на убийство ребенка. Мозгоматочная подруга с мужем тоже не были замечены ни в чем интересном. Первая почти не вылезала из детской комнаты, и это постоянно повторяли «мойщики окон» и «трубочисты», а муж спал до обеда, потом шел в ювелирную мастерскую, сидел там в углу до вечера, обтачивая драгоценные камни и печатая звенья для цепочек, потом возвращался домой ужинать, после этого почти всю ночь дежурил на таможне, и так шесть дней в неделю. Весь седьмой день он без затей проводил в той же самой ювелирной мастерской. Самые скучные существа на свете – с лягушками и то больше происходит. В общем, за все эти долгие и бессмысленные недели Сид не выяснил абсолютно ничего нового о том, что же нужно Марисе. Но у него постепенно развилось привыкание. Он вдруг понял, что и не хочет узнавать ничего нового. Вести об этой девочке и её нехитрой жизни стали для него средством медитации. Вот, кто-то спокойно живёт себе, ни в чём интересном не участвует, большего не хочет, вполне счастлив, работает, спит, ест, ни на какие проблемы не заморачивается. «Мариса, наверное, ошиблась, – решил он наконец. – Перепутала её с кем-то. Или решила потрепать мне нервы. Точно, просто решила потрепать мне нервы… Это очень на неё похоже. Знала, что вцеплюсь, как утопающий в бревно». И нет никакой нужды размышлять о том, зачем она это сделала, пыталась ли отвлечь его внимание, пока под носом у него творит какие-то непотребные делишки, например, пытается обманом отсудить у него дом. А про шрам она просто хорошо угадала. Сид знавал одну гадалку, которая неплохо зарабатывала на этом: не обладая никаким даром предвидения и просто хорошо разбираясь в чужих умах и надеждах, говорила то, что каждому хотелось услышать, и загребала за свои «предсказания» денежки. Вот так и Мариса: зная его, сказала то, что могло больно ударить и зацепить, ну и угадала. Тэдорм и найденное на нём письмо с поручением доставить ей девчонку живьем, конечно, в эту картину не вписывались, но, может, это тоже часть хитрого плана потрепать ему нервы? Состояние, которое Сид испытывал, находясь рядом с девочкой, тоже никуда не вписывалось, поэтому он вдолбил себе, что придумал его. Так что Сид теперь думал о девочке как о квинтэссенции всего простого, что есть в жизни. Эдакое элементарное и плоское, как бумага, существо, довольное своей судьбой. Созерцание подобной жизни… успокаивало. О том, что всё это может быть не так, и что Эадлин Бреслин может разительно отличаться от его примитивных представлений о ней, Сид, конечно, не задумывался. И так продолжалось до этой фразы в блокноте и до прихода пьяного Ионы, который сообщил нечто, неожиданно задевшее Сида. Во-первых, у девочки есть жених-военный, во-вторых, она… плакала. После этого птичьей почтой долетело запоздалое письмо от старого знакомого, что Марису взяли в плен бойцы Седьмого Легиона, но она, воспользовавшись суматохой очередного нападения мертвецов, сбежала. «Я был поблизости, с коркронами, – писал знакомый маг, – хотел ей помочь, даже планировал устроить переговоры, но она, хвала Вечному Солнцу, справилась и без меня. Какое счастье! Твоя жена всегда была находчивой и умной женщиной. Я снабдил её едой и транспортом, она так рвалась в Даларан, к тебе. Надеюсь, она уже добралась! Берегите себя, вы одна и самых красивых пар, что я знаю!». Ох, Свет. Это его взбесило. Он только-только убедил себя в том, что всё это – одна большая ошибка, что девочка – жвачное животное, что она не заслуживает никакого внимания, что надо уже искать в себе силы менять жизнь к лучшему, отпустить всё, что случилось по пути в Даларан, забыть, кто кому спасал жизнь и сколько раз; и, главное, отпустить и забыть Марису, ведь, в конце концов, даже если Мариса попытается любым из известных путей вернуться в город, её тут же задержат на сутки для допроса (и это стоило ему денег и усилий, которые он мог потратить на что-то другое)… Только-только убедил! И вдруг какие-то незначительные факты снова заставили его нервничать и трястись. Жених… Слёзы… Идиотские заделы на философствование… Мариса рвётся в город… Неосведомленный идиот из лучших побуждений испортил Сиду жизнь… Пора писать родне и знакомым о разводе… Давно пора… Демоны всё это подери. Почему, почему нельзя было сделать так, чтобы девочка была безмозглой и пустой. Чтобы Марисе на самом деле ничего не надо было от неё. Чтобы всё это оказалось одним большим недоразумением. Но нет, не судьба. И теперь снова надо было что-то сделать. Хоть что-то. Скомкав треклятое письмо, Сид сменил одного из своих горе-наблюдателей на посту и пошел рогами на стену. Слегка прячась по подворотням, за углами и цветочными горшками по пути. Картина, которую он нарисовал себе в голове, разорвалась в клочья. Счастливое животное? Элементарное двухмерное существо, которому ничего больше, кроме такой нехитрой жизни, не надо, и всё у неё есть? Девочка брела по мостовым с выражением такой скорби на лице и так горько рыдала, сидя в одиночестве на скамейке, что Сиду стало совестно за свои прежние мысли. Сначала он, конечно, рассердился. Совестно стало уже потом. А после случилось вот это. Никто из этих ударятелей лбом об землю не знал Шанку так хорошо, как знал его Сид. Цветы под копытами? Вода в пустыне? Обнимать детишек? Добро и всеблагость? Что?! Шанка был ворчливым подозрительным стариканом, которого хлебом не корми – дай кого-нибудь осудить или научить жизни. Шанка ненавидел пафосные речи, драму и публичную демонстрацию чувств, он никогда никому не сказал бы «о-о-о ты моя сестра и я люблю тебя». В лучшем случае он бы одобрительно кивнул, в самом лучшем и практически невозможном – похлопал по плечу. Шанку бы стошнило, если бы он всё это услышал. И, Свет, придумывать такие бредни о его смерти, то ли чтобы смягчить весть, то ли чтобы сделать его святым в чужих глазах (и еще не известно, что хуже) – героически погиб, низвергая Древнего Бога! Эти Служители Земли с утра до ночи галлюциногенами травились в своей дырявой комнате, что ли? Какой Древний Бог, что за бред и украшательства? Мало им мертвецов, они еще и сказочки приплетают, не могут честно признаться в том, что Шанка насмерть замерз или его сожрали ходячие трупы! Спи спокойно в объятьях, Саргерас вас возьми! Сплошная ложь, отвратительная ложь и пустые слова, которыми пытаются прикрыть самую страшную трагедию, не смягчаемую ничем: вот он был, и вот его нет. Ничего нет, ничего не осталось, кроме костей. Не ушел он ни в какую мать-перемать, он просто перестал быть. Смерть финальна, смерть бескомпромиссна, за смертью нет абсолютно ничего, кроме темноты и небытия. Глупо пытаться убедить себя и других в обратном. Почему, почему они этого не понимают. Нет проклятия страшнее бессмертия! Как это вообще понимать? Что, что она хотела этим сказать? Что за бред она, чёрт подери, несла, и почему она немая, что за насмешка высших сил! И почему не хватило сил сдержаться и не рыдать при ней и при этих бессовестных врунах, которые Шанке были никем, в отличие от него, Сида, его лучшего и единственного друга. Единственного, глупого и терпеливого настолько, чтобы сносить эту злую, угрюмую корову, которая… Который… Сид не мог прекратить плакать. Вопреки собственному желанию, вопреки стыду. Он чувствовал себя так, как будто в голове прорвало плотину. Никаких сил остановиться. Вот Шанка был. Ходил, говорил. И вот его уже нет. И никогда не будет. Всё настолько просто и настолько кошмарно. Он повернулся к девочке, посмотрел ей в глаза и слёзы наконец-то остановились. Её рука светилась, как будто даже слегка просвечивала, когда метнулась к его плечу. А, может быть, ему показалось сквозь пелену слёз. Он никогда не видел в чужом взгляде столько сострадания и понимания. Он никогда не встречал человека, сочувствовавшего ему достаточно, чтобы поинтересоваться, как у него дела. А она спасла ему жизнь. И сейчас зачем-то переживает за него. Хотя её всю жизнь учили, что его надо ненавидеть. И что Шанку надо ненавидеть. Что творится с миром и как, скажите на милость, сделать так, чтобы всё снова перевернулось с головы на ноги, снова стало нормально и привычно?.. Девочка покачала головой. Словно услышала его мысли и ответила: «Да никак». Она тоже знала боль потери, а может быть, вновь испытает её в будущем. Она вовсе не была довольна жизнью и счастлива. А это значит – и Сид никак не мог понять, почему так считает, – что и он никогда не достигнет состояния счастливого овоща, которому ничего не надо. Потому что у всех всё плохо, и вокруг – одно только свиное дерьмо, и так. Будет. Всегда. Нет проклятия страшнее бессмертия. В такой момент и эта бредовая фраза может показаться осмысленной. «Идём», – сказала она глазами и жестом. На одно короткое мгновение он почувствовал блаженное безразличие к тому, что будет дальше, но это мгновение миновало, и следующий спазм боли захлестнул его с головой, и Сид послушно пошёл за ней, как собачка на поводке, дурея от этой боли. Еще пару месяцев назад у него была жена, спокойная жизнь, у него был друг, который помогал персиковым деревьям расти лучше. Теперь у него нет ни жены, ни дома с персиковым садом, ни лучшего друга. И самым страшным было даже не осознание всего этого, а чёткое понимание того, что предстоит искать в себе какие-то силы, чтобы смириться и жить дальше. Откуда, откуда их брать? Девочка привела его в «Фокусник», усадила за один из свободных столов, ушла, через пару минут вернулась с двумя кружками кипятка. Видя, что Сид ничего не делает, вытащила из его безвольных рук свёрток, достала оттуда пару щепоток морозника, раскрошила над кружками, взяла свою и, зажав ее в ладонях, молча – разумеется – села напротив. Сид посмотрел на неё. Она тоже на него смотрела. Не пыталась заговорить с ним, не принесла бумаги и чернил, не меняла позу, не двигалась. Она сидели, неотрывно глядя друг другу в глаза, как статуи, которые соорудили ровно друг напротив друга, а он в это время задавал ей в уме вопросы, десятки, сотни вопросов: те, что задал бы друзьям, врагам, богам. Боковым зрением он видел, как мир вокруг маленького стола раскручивается и превращается в размазанное пятно. С башни прозвонили, в «Фокусник» начали вваливаться студенты, они ели, ругались, как им надоела рыба, обсуждали свои грошовые проблемы, сплетничали и смеялись. Сид сидел и смотрел в глаза Эадлин. Её рука оторвалась от кружки и скользнула на стол. Сид повторил жест. Так они сидели до тех пор, пока студенты не ушли. После этого руки медленно, почти незаметно, поползли друг к другу. Как будто делали это сами по себе, вопреки «нельзя», «неправильно» и «такого просто не может быть». Обещай Обещай, что будешь рядом Пока боль не уйдет Пока боль не уйдет Старая и глупая лирическая песенка проиграла припев в его голове и улетучилась. Отвар морозника стоял нетронутым. Сид переплёл свои пальцы с пальцами человека. «Обезьяны», «недопёски», «убивать при встрече»... И почему-то случилось так, что кроме неё не осталось никого, кому есть до него дело. Никого, кто бы искренне сочувствовал. И всё-таки боль медленно схлынула. Она отходила назад короткими шажками. С каждым таким шажком становилось всё отвратительнее, что так жалеет себя, что позволяет себе сдаваться. Шаг, и хочется дать зарок не жалеть себя больше никогда. Шаг, и уже верится в то, что сможешь жить дальше. Шаг, и… – Мисс Бреслин, работать! Сутки давно закончились! – продребезжал с кухни голос любителя алкоголя, фруктов и заливного из барабульки. …и три шага вперёд. ~*~ – Кто он тебе? – спросил Иона, когда я наконец-то вернулась на кухню. Иона почти никогда не говорил со мной о том, что не касалось работы. Он вообще почти не говорил со мной. Или с кем-либо. Тем удивительнее тот факт, что заговорил сейчас. И я прекрасно поняла, кого он имел в виду. Я замерла у аспидной доски. «Никто», – написала я через несколько секунд. И не до конца ясно, правда это или ложь. Это мужчина, с которым меня в последние месяцы постоянно сводит то ли судьба, то ли он сам. Мужчина, на которого слишком много всего навалилось за слишком короткий период времени. Который запутался в себе, в своих желаниях и мотивациях, в своей жизни и окружающем мире – не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. Особенно учитывая тот факт, что я испытывала примерно такие же чувства. Когда твои представления о мире рушатся, тебя неизбежно сбивает с ног. И нетрудно узнать кого-то, переживающего сходные ощущения. Это видно по глазам, даже если не знать обстоятельств – непередаваемое, но очевидное выражение сконфуженности, непонимания, нежелания и неспособности принимать странную действительность, которая не вписывается в твои представления и ожидания. Иона бросил взгляд на доску, кивнул, после этого, ничего не говоря, порылся в одном из нижних ящиков – том, где у него лежали две потрепанные кулинарные книги (ни для одного из описываемых в них блюд ингредиентов не было) и достал из его глубин еще более потрепанную книжицу. Положил на столешницу передо мной, указал на название. «Свод Королевских Законов», – прочла я. Иона лизнул палец, пролистал до нужной страницы и ткнул в неё. После этого вернулся к репе. «См. разд.II Постановление о наказании за сотрудничество и побратимство с представителями Орды; а также разд.III Постановление о наказании за единичные случаи передачи информации и ценностей представителям Орды». Дальше я читать не стала. Этот закон существовал давно, и я о нём знала. Он переписывался, упрощался и менялся, обрастал примечаниями и уточнениями, но не прекращал существовать. Он ревностно соблюдался среди военных, но на мелкие его нарушения среди гражданского населения (вроде сельской торговли и обмена) чаще всего закрывали глаза. Это я тоже знала. Кроме того, номинально Даларан считался городом-государством, на которое не распространяются законы династии Риннов. Однако Иона ясно дал мне понять, что думает. Он не сочувствовал мне, не волновался за меня и не предостерегал. Он всего лишь не хотел проблем для себя. Он пёкся о своей таверне. Эта мысль была настолько очевидной, что я не допустила и тени сомнения, когда она пришла мне в голову. Моя немота с каждым днём учила меня всё лучше и лучше разбираться в людях, потому что когда ты не можешь заговорить, ты начинаешь внимательнее слушать и зорче смотреть. Я не винила Иону за его отношение к ситуации. «Больше не повторится», – написала я на аспидной доске, подразумевая, что впредь мое взаимодействие с этим син’дорай будет ограничиваться готовкой для него еды и, когда Лесли нет рядом, подношением тарелок. По крайней мере, в «Фокуснике». Большего я обещать не могла ни Ионе, ни себе. Я практически наверняка знала, что это была не последняя моя встреча с Осидиусом. Более того, я сама сделаю всё от меня зависящее, чтобы она не оказалась последней. Когда через три минуты я выглянула в окошко, ведущее в зал, мага там уже не было. Кружки, которые еще не успела забрать Лесли, отлучившаяся в уборную, стояли на столе. Уходя, он сдвинул их вместе. После закрытия я пошла в бараки, и вот почему: я размышляла о том, что, конечно, не только для меня и Осидиуса Эроны мир перевернулся, и ничего из ряда вон выходящего не произошло, такова уж жизнь, и вдруг вспомнила Донована… И ноги понесли меня сами. Хотя очень тяжело было находиться там так скоро после того, как уехали Тристан и Лайола. Но все слёзы на сегодня были выплаканы еще утром. Вокруг бараков и за воротами было пугающе пусто, и от этого на сердце стало еще горше. Но я заставляла себя идти дальше. Кивнула на входе однорукому стражнику (на вид ему было не меньше пятидесяти, волосы – соль и перец), отчего-то пропустившему меня без вопросов. В маленьком дворе, где были расставлены тренировочные чучела, дала пегой собаке лизнуть свою руку и скормила горбушку из кармана. Обошла конюшни – тоже пустые, только одна тягловая лошадь спала, стоя… – Вы что-то ищете? Я обернулась. Незнакомая женщина в шерстяной робе жрицы вопросительно смотрела на меня. Я начала оглядываться в поисках доски, мела, пергамента – чего угодно, чтобы ответить. Но, разумеется, ничего не нашла. Поэтому мне пришлось снова показать на рот и горло. А потом играть в пантомиму. «Я ищу мальчика, – пыталась объяснить я. – Вот такого роста, на лице веснушки. Кричит часто, вот так, смотрите, рот откроет и кричит, аж уши закладывает». – А, – быстро догадалась женщина. – Донни Чилдресс, да? Я остервенело закивала. – Я даже и не знаю, – тихо и обеспокоенно сказала женщина. – Сама с утра не могу его найти. Вероятно, расстроился, что все уехали, и сбежал в город или спрятался. Я уже обратилась к городской страже. Город небольшой, думаю, его быстро найдут. Или сам вернется. С детьми такое бывает… А вы родственница? Я покачала головой, а потом кивнула. – Так да или нет? Ладно, зайдите завтра, может быть, будут новости… Страшное подозрение окутало меня с ног до головы и, сколько я ни пыталась избавиться от него, сколько не убеждала себя в том, что такого просто не может быть, оно никак не желало уходить. Да, я зайду завтра. Нет, новостей не будет. Я не помнила, как дошла до дома, как отпирала своим ключом. Раида сидела за столом в гостиной и в кои-то веки читала, а не баюкала сына. – Всё нормально? – спросила она меня, едва подняв глаза. – Милая, что с тобой? – чуть громче, обеспокоенно. – Тебя кто-то обидел? – еще громче, поднимаясь и роняя книгу. Нет, слёз уже не осталось. Я бросилась к ней, вцепилась пальцами в ее плечи и утопила лицо в ее пушистом халате, в теплом запахе пота и молока. «Тристан, – сказала я, оторвавшись от неё. – Уехал. На войну». Сама не зная, в этом ли дело. И почти понимая, что – нет, не только в этом. «Я искренне верю в то, что фундаментальная суть Вселенной и конечная цель любой души состоит в достижении абсолютного альтруизма. Я искренне верю в то, что через страдания мы обретаем освобождение и совершенство». Говорить я не хотела, и она это сразу поняла. – Сумеешь уснуть? Я могу… Я замотала головой, оборвав её на полуслове. Нет, нет, ни в коем случае. Никаких отваров, никакого снотворного. «Через страдания мы обретаем освобождение». Она сама говорила мне так. Я поднялась наверх и достала заколдованный блокнот. Я не подозревала, а твердо знала, что в нём что-то появилось. «Я давно ждал возможности пообщаться с тобой», – фальшивые слова красивым, почти каллиграфическим почерком. И, ниже, совсем другим, неровным, с кляксой: «Как ты справляешься с болью?» Две эти фразы разделяло много часов. Я достала перо и начала писать. «Мне помогает то, во что я верю…»