Говори

На столе горела тусклая масляная лампа и две свечи. Фонари по-прежнему светили, но теперь зажигали только один из трёх. Вероятно, для них требовалась некая магическая субстанция, которая тоже, наверное, была на исходе, как и еда, как терпение, как надежда. Ближайший к дому фонарь потух три часа назад – тот самый, под которым я утром встретила слепую вдову. Я так и не вспомнила о ней на протяжении всего дня, так и не сказала Сиду, который буквально только что ушёл спать, а она так и не вернулась. Хотя я лишь могла догадываться. Но если бы она пришла снова, Клетус ни за что не забыл бы и обязательно сказал. Он поддерживал свой разум в порядке и ясности, его голова не была забита сомнениями и новыми, незнакомыми эмоциями. Он не был влюблен. Его сердце не разрывалось от предчувствия беды, от страха перед будущим. Я же сидела в полумраке наедине со своим страхом. Любому разумному существу свойственно бояться перемен. Внешних, внутренних – любых. Но откуда знать, что новые мы будем хуже прежних? Что новая реальность будет хуже привычной? Оказывается, расставаться с привычкой так страшно и тяжело. Страшно сделать один шаг, последний шаг перед пропастью. Ненависть, презрение, насмешки, изгнание, а, возможно, и заочный арест – вот что грозило мне, если я приму решение. Но ничего из этого я не боялась. Я боялась того, что Сид совершает ошибку. Что он спутал что-то иное (например, страх одиночества) с любовью. Но какой смысл сидеть и думать об этом? Разве я смогу додуматься до ясного ответа? Нет. Я либо доверяю ему полностью, либо не доверяю совсем. Поэтому решение необходимо принять. И это необходимо сделать мне. И скоро. Потому что какая, в сущности, разница, кто, что и с чем спутал, если через несколько дней мы умрём. Если мир закончится до того, как наступит весна. Я не помню, как встала, как одна из свечей – та, что на подставке с удобной ручкой, – оказалась в моей руке. Сердце моё колотилось в таком бешеном ритме, что прежде, чем ступить на лестницу, я остановилась и сделала несколько глубоких вдохов. «Боги, что я делаю?!» – в миллионный раз прозвучала в моей голове паническая мысль. Она призывала вернуться, сесть, отдаться страху и беспомощности, но теперь я придушила её. Больше никогда. Несколько ступеней на третий этаж показались мне бесконечной дорогой во тьме. Я задыхалась, я сжимала перила так крепко, что мои руки побелели. Но всё-таки, в конце этого долгого пути, я оказалась перед его дверью. Я открыла её и ступила внутрь. Я ещё ни разу не заходила в его спальню. И не представляла себе, что увижу такую скромную обстановку. Я всегда думала, что свои личные покои син’дорай обставляют со всей доступной роскошью. В этой комнате имелась только широкая кровать без полога, одно кресло, заваленное книгами, тумбочка с умывальным тазом, над ней – небольшое зеркало без рамы. И лимонное дерево в углу. Около постели беспорядочной кучей лежала его яркая одежда. Приоткрытое окно за едва шевелящейся фиолетовой гардиной выходило на задний двор. Еще недавно я не могла и помыслить о том, что приду сюда сама, по собственной воле, когда он будет спать. Я очень хотела застать его спящим, потому что, если бы Сид бодрствовал, и я при этом вошла к нему вот так, без стука, то, наверное, провалилась бы сквозь землю на месте, ещё не успев преодолеть дверной проём. Свеча слегка подрагивала, но не от сквозняка – просто у меня тряслись руки. Моё желание сбылось: он уже успел уснуть. Он лежал на спине; одеяло накрывало его только по пояс; длинные, светлые волосы рассыпались за подушкой, как солнечный шлейф. Я представила себе, как он ложится, запускает руку под свою шевелюру, откидывает назад, на подушку, чтобы не мешалась, опускает голову, прикрывает глаза, медленно выдыхает... Я села на краешек постели, всё ещё держа подсвечник в руке – крепко, почти до боли. Старалась не дышать, не думать. Сердце готово было разорваться в груди. Не знаю, сколько я сидела рядом с ним, боясь пошевелиться. Возможно, всего лишь несколько секунд, но они тоже показались мне вечностью. Словно бы в моей голове одновременно и не было мыслей, и – целый миллион, просто я не могла выцепить ни одну. Болезненно бледная грудная клетка, на которой можно было сосчитать каждое ребро, худой живот с тоненькой полоской светлых волос, убегавшей под одеяло. Наконец, каким-то чудом, я собралась с духом и прикоснулась к нему. Мои пальцы лихорадочно пробежали по его щеке, по длинной шее, от которой – я знала это – пахнет клубничным вином. По плечу, груди. Остановились прислушаться к его сердцу. Оно билось медленно, гулко, и этот мерный стук смешивался с безумным ритмом моего. Вместе они создавали на кончиках пальцев хаотичную, но странно притязательную мелодию. А потом он открыл глаза. Кажется, он долго не мог поверить в то, что видит и чувствует. – Лин, ты… Да, это я Лин. Хотя я не была уверена до конца. Может быть, моё место заняла какая-то другая девушка, и я – больше не я? Мои пальцы окаменели. Его ладонь легла поверх моей. Он задул свечу, вырвал из моей руки подсвечник и отбросил его в сторону. Он не произнёс это вслух, но я всё равно услышала его. «Иди ко мне. Иди ко мне». И у меня больше не было сил, чтобы сопротивляться: я уронила голову на его плечо и вдохнула запах клубничного вина – терпкого и сладкого, как лето, как он сам. Губы скользнули по его тёплой щеке, нашли искомое. Я целовала его – судорожно, отрывисто; он снова и снова выдыхал моё имя, и два стука сравнялись, вместе сорвались в безумный, пенный намёт. Потом мир перевернулся; теперь Сид был сверху, теперь он целовал меня. Я забыла, как дышать, я не ощущала твёрдую поверхность под собой; мне казалось, что я плыву в тёплом, неосязаемом ничто. Где-то там, рядом, внизу, был Сид: он медленно скатывал мою ночную рубашку и целовал каждый дюйм, который обнажал, а я пыталась не задохнуться, не сойти с ума и не лишиться сознания. Медленно. Он делал это очень, очень медленно. Пылающее дыхание на моём животе. Белые, острые зубы, прикусывающие кожу. Язык, чертящий на ней короткие линии. Горячий, жадный рот на моей груди. Где-то посреди моего ничто страх исчез, на смену ему пришло, всплыло, охватило всё моё существо неистовое желание; ударило в моё тело, как молния, изогнуло его дугой и вырвалось из горла криком. Я не слышала себя, я понимала, что Сид меня не слышит, но точно знала, что он его чувствует. Он стремительно разорвал рубашку на моей шее, и она скомканной тряпкой полетела в сторону. И я поймала губами его тонкие, длинные, искусные пальцы, погрузила их в рот, как сделала бы, если бы действительно хотела заглушить рвущийся наружу крик. Сид застонал. Он набросился на меня, как тот зверь, которым его считали и называли – неправильно, не понимая, не зная. Этому зверю я охотно позволила бы разорвать себя на части и сожрать. Он повторял одно и то же слово на выдохе, снова и снова. Я не знала, не могла знать, что оно означает, но всё-таки слышала и понимала – по интонации, по тому, как дрожали его губы, пальцы, как сбивалось его дыхание. «Любимая». Любимая, любимая, любимая. Я просила, я умоляла его. Я ничего и никогда не хотела так сильно, так болезненно, как принадлежать ему. И он меня услышал… Когда вернулось дыхание, зрение, реальность, когда я снова могла чувствовать и слышать собственные мысли, Сид поднялся. Он взял полотенце, смочил его в воде, вернулся и нежно, аккуратно смыл с моих бёдер кровь и семя. Отбросил полотенце в сторону, снова лёг со мной рядом, накрыл нас одним одеялом, в миллионный раз повторил моё имя. Здесь, сейчас, в его объятьях, рядом с ним, в этом коротком и бесконечно долгом мгновении, я была абсолютно счастлива. Я с восторгом слушала его дыхание, как священное песнопение, до тех пор, пока он не уснул, и много долгих и блаженных минут после. Зашелестела, скрипнула и тихо хлопнула дверь. – Какая мерзость, – произнёс смутно знакомый женский голос. Я вздрогнула, подняла голову, и мне в лицо тут же ударил сгусток едкой слизи. ~*~ Счастье и блаженство, во власти которых он находился даже во сне, улетучились моментально, щелчком. Сид с трудом открыл глаза. Голова и веки налились тяжестью. Он не мог пошевелить руками и ногами, более того – не мог открыть рот. Дышать нормально тоже не получалось – во рту был кляп, а нос забила какая-то густая и вонючая масса; при попытке сделать вдох она пузырилась и больно жгла носоглотку. Он попытался дёрнуться – не вышло. Предпринял попытку шевельнуть пальцами – и не почувствовал их. Спине было мягко. Под спину кто-то очень заботливый подложил все подушки, имевшиеся в комнате. И этот кто-то сейчас находился слева от него. И ему достаточно было жалких полувздохов, чтобы по запаху определить, кто там. Но шея тоже не слушалась. Нет, нет, только не сейчас, не сегодня, не этой ночью. Как? Как Мариса попала в дом? Как обездвижила, как перехитрила? Ведь он задействовал все известные ему методы защиты! Внутри него всё бушевало. Вот сейчас, сейчас он сможет пошевелиться, а если пошевелится, то обретёт контроль над конечностями, а если обретёт контроль над конечностями, то освободится. И обуглит, зажарит эту мразь живьём, будет слушать, как она орёт, и не сразу, далеко не сразу выкинет её в окно, чтобы оборвать её страдания. Ничего не получалось. Глаза бешено крутились в глазницах, и только. Мариса была рядом. Она тяжело дышала. Один раз даже начала некрасиво кряхтеть. – Жирная человеческая свинья, – пробормотала она, ни к кому, в сущности, не обращаясь – так, негодуя в пространство. Потом раздался характерный звук – тело колодой упало на пол. Затем она его поволокла. И вот так, кряхтя, слегка задыхаясь и тихо бранясь, появилась в поле зрения Сида, аккурат напротив постели. Она тащила обмякшее тело Лин за ремень, обвязанный вокруг её шеи. Она делала это по возможности аккуратно, без резких рывков, ведь ей же, наверное, скучно было бы просто сломать ей шею. Это был его ремень. Видимо, валялся рядом с кроватью – вместе со всей остальной одеждой, которую он сбросил с себя. Лин была в сознании, Сид видел это. По её лицу и губам стекала тёмная слизь, парализованные руки тащились по полу плетьми. Но её глаза жили, смотрели на него. Хотя уже начали краснеть и вываливаться, а язык показался изо рта. Она задыхалась. Его маленькая, нежная, любимая девочка умирала. Проклятая сука, грязная, мерзкая мразь, пусти, пусти, пусти, пусти, я убью тебя, я выпущу тебе кишки и запихаю их тебе в рот, я сожгу тебя заживо, Я УБЬЮ ТЕБЯ! Под окном пронзительно орал баран. Орал и бился в стойле. Но это очень надежные стойла. Из таких не сбежишь. Сид не мог пошевелиться. Он знал этот яд. Мариса вспрыскивала его в нос и пасть животным, чтобы они не сопротивлялись, когда она их режет. Для жизни он был не опасен. Мариса с удовольствием ела рёбрышка ягнёнка, которого убила таким образом. Надо только выплюнуть, нормально вдохнуть… Пожалуйста, Боже, если ты есть, пожалуйста. Она заволокла Лин на кровать, дёрнула посильнее, безвольное тело придавило его вытянутые ноги. Он молился всем богам, чтобы паралич спал, он умолял их сделать так, чтобы ремень на её шее ослаб, он обещал и клялся до конца жизни ходить в церковь, верить, уважать и поклоняться. Боги оставались безучастны. – Так, – сказала Мариса, переводя дух. Глянула на него, без эмоций отметила, что он очнулся, засвидетельствовала это кивком головы. Ведь ждала, что очнётся. Точно хотела, чтобы он смотрел. И сама ослабила ремень. Значит, душить Лин она не собиралась… Мариса нарядилась богатой вдовой. Вероятно, хотела, чтобы Сид оценил иронию. И она прекрасно выглядела. Кажется, загорела. Выкрасила брови и волосы в чёрный цвет. Ей не приходилось терпеть лишения в ледяной пустыне, потому что всё это время она спокойно сидела дома, дожидаясь, когда в город снова начнут открывать порталы. Она даже могла дотерпеть до легального. Ей всего-то и надо было, что изменить внешность, одеться поблагороднее, в этот вот расшитый кристаллами пояс, платье из чёрного шёлка и горжетку из чёрной же, редчайшей норки (опять, вероятно, убитой своими руками). Спокойно пройти, вписать чужое имя. У таможенников был её портрет, но что им до лица – они бы ждали женщину с рыжими волосами. А, может, и нет. Может быть, они бы решили, что ей не хватит наглости просто взять и воспользоваться порталом. Но какая разница? Мариса решила поторопиться и прошла через Клоаку. Где её тоже искали и ждали в надежде на вознаграждение. И, в любом случае, завидев роскошный наряд, наверняка пытались ограбить. Но не только Сид умеет подкупать и обещать. Не только он умеет убивать. Нельзя полагаться на стражу – она не придёт. Совершенно очевидно, что варды не работают. Нельзя полагаться на Клетуса – она, наверное, обездвижила его первым делом, если не прирезала во сне… Можно – только на самого себя. Давай, дорогая, давай, начни длинную драматичную речь, расскажи мне во всех подробностях, как ты меня ненавидишь, как ты пробралась сюда, через что тебе пришлось пройти, чтобы достичь цели. Пожалуйста, пожалуйста, дай мне ещё минуту, и я точно смогу, я сумею, я зажарю тебя, я убью тебя. Мариса не стала выступать с речами. Всё, что хотела, наверное, уже сказала. У неё на это было почти тридцать лет. Мариса просто достала из складок платья нож – тот самый, трофейный, с рукоятью из бивня элекка, которым пыталась убить своего досточтимого супруга, – и начала примеряться. Речи её не привлекали. Ей по душе был драматизм совсем иного порядка. – Сначала ухо, рот или нос? А как ты считаешь, дорогой? Пожалуй, рот, – и, наклонившись, полоснула ножом. Сид услышал треск расходящейся кожи. Он почти физически чувствовал чужую боль. Внутри он выл и орал. Снаружи – едва мог дышать. Кровь Лин закапала ему на ноги и на простыню – кап-кап. Кап-кап. Мариса не остановится, она отрежет ей нос, уши, возможно, выколет глаза, сотню раз рассечёт её кожу, и только потом перережет ей горло. И Лин не сможет даже закричать. И он всё это будет видеть, не в силах помешать. И его она не убьёт. Оставит тут, выть и ненавидеть её, себя, жизнь. Может быть, она надеется, что он потом убьёт себя сам. Что одетая вдовой женщина станет вдовой взаправду. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Ничего из этого не сделает Марису магом. Ничто не вернёт ей те годы, которые она провела с нелюбимым мужчиной. Ничто уже не избавит её от скуки, ничто не вернёт её принца, «правильное» государство и «правильную» жизнь. Но она не понимает, никогда не понимала, и не поймёт. Сид выл без единого звука и умолял свои руки подчиниться. – Не очень-то это её портит… Не трогай её, мразь, не трогай её, убери от неё лапы, убери, умри, умри, умри, умри, пожалуйста, кто-нибудь, остановите её, пожалуйста… Руки не двигались, но вдруг ненадолго подчинились зубы и язык. Он всегда лучше всего на свете умел трепать языком, и сейчас Сиду это аукнулось. Может быть, у Марисы закончился яд и на то, чтобы залить порцию ему в рот, жидкости не хватило. Может быть, Мариса торопилась. Может быть, не знала, как это правильно делается – просто прочла или услышала, мол, надо сунуть в рот скомканную тряпицу, чтобы заткнуть кого-то. О том, что тряпицу эту лучше просто завязать сзади, ей, видимо, не доложили. И о том, что это ни в коем случае не должен быть скользкий шёлк, – тоже. Она много и с удовольствием тренировалась в использовании ножей различных размеров и форм, она много и с удовольствием готовила яды. Но бытовые мелочи всегда ускользали от неё… Совершенно непостижимым, волшебным образом, Сиду удалось вытолкнуть изо рта кляп. Он тут же вдохнул воздух ртом и попытался кричать. Вместо крика из горла вырвалось мычание вперемешку с хрипом. Мариса, уже примеривавшаяся для следующего надреза, подняла голову и вскочила. Сид судорожно вдохнул воздух еще раз, стараясь не пропускать ничего через нос. Она явно такого не ожидала. Она успела расслабиться. Мариса пошарила глазами, а потом замахнулась и попыталась всадить нож ему в икру, но лезвие соскользнуло и только задело кость. Боль и полные лёгкие воздуха подействовали на Сида, как глоток из Солнечного Колодца. Рука ожила. Сначала только пальцы, через пару мгновений – кисть. Я сожгу тебя живьём, сука, я съем твоё обугленное сердце, я убью тебя, я убью тебя. Из гнева, который бурлил у него внутри, уже должен был сформироваться огненный шар такой силы, что при прямом попадании прожёг бы стену. Однако на пальцах вспыхивали только маленькие искорки – такими и свечку не зажжёшь. – Ничтожество, – сказала Мариса, заметив это, и замахнулась снова. На этот раз ей почти удалось поранить ему ахиллово сухожилие, но она снова промазала, потому что Сид, плохо справлявшийся с конечностями, дёрнул всеми ими одновременно, освобождаясь от паралича. Нож распорол простыню и оказался глубоко в матрасе. Мариса, чертыхнувшись, вытащила его и замахнулась снова. Это заняло у неё всего лишь миг, но мига было достаточно, чтобы перевалиться на бок и упасть. Падение дало Сиду ещё пару секунд форы, и, собрав всю свою волю и кусок ткани над головой в кулак, он опрокинул на себя таз с водой. Хвала Клетусу, благостному Клетусу, который заботливо стелил вышитую лиловыми цветами скатёрку прямо под умывальный таз. Клетус считал, что тумбочка «не очень гармонично смотрится» и её надо чем-то украсить. Этой самой скатёркой, хрипя и безуспешно стараясь заорать и одновременно при этом – высморкаться, Сид стёр с лица слизь. Второй рукой, еле шевелящимися пальцами, загрёб с пола воду и попытался смыть жижу. В этот момент Мариса вонзила ему нож в бедро. Нет, она определённо не хотела его убивать. Сид тихо, сдавленно завыл; перевалился на спину, ладонь дёрнулась вниз. Но нож уже снова был у неё в руках. На этот раз она полоснула снизу, по рёбрам. – Что, больно? – прошипела Мариса. – Больно, да? Женщина, зачем ты задаёшь глупые вопросы… Она нервничала. До сих пор всё шло по её плану – и одному только Саргерасу известно, наверное, каким хитрым и злокозненным был этот план. Мешающее ей «ничтожество» в план не входило. И необходимо было приспосабливаться. Она рухнула на колени, сдавила его бёдрами, как делала почти всегда, когда они оказывались в одной постели. Одной рукой она попыталась закрыть Сиду рот и нос. Другой – нацеливалась ножом на горло. Сид резко вскинул руки вверх и перехватил лезвие обеими ладонями, одновременно сжав зубы и оторвав кусок кожи с её нервной, дрожащей, слабой ладони. На его грудь и лицо закапала кровь. Лезвие вскрыло линию жизни, вгрызлось в мясо, скользнуло по кости, почти уже задело вену. Только после этого пришла иная грань боли. Но боль – это хорошо. Боль помогает жить. Боль – всегда путь к чему-то лучшему. Этому Лин всё-таки успела его научить. Этому научила его смерть Шанки. Этому научила его сама Мариса. И сейчас боль помогла ему перехватить рукоять, вцепиться ногтями в запястье Марисы. У неё всегда были невероятно ухоженные руки. И тонкие, филигранные запястья. Она никогда не была физически сильной. Меткой – чаще всего. Ловкой – время от времени. Но, видимо, ловкость начала ей изменять. Так бывает, когда принимаешься за дело с излишней уверенностью в себе. Нож упал, она дёрнулась за вторым, запасным, однако Сид перехватил оба её запястья окровавленными пальцами. Мариса, зачем ты по привычке оседлала меня? Тебе надо было просто дать мне по болтающимся яйцам, неужели ты считала себя слишком благородной для этого? Сид тоже никогда не был физически силён. Например, у него болели ноги после того, как приходилось в течение дня много ходить. Болела поясница на следующее утро, если нужно было таскать тяжёлое. Но это было раньше. Это было в нормальной жизни, а не здесь, в пограничном состоянии между небытием и белой, раскалённой яростью. Он бил и бил неповреждённой ногой ей в промежность, так сильно, как только мог; заламывал её руки, пытаясь не захлебнуться в собственной крови, заливавшей ему лицо. Он попытался сказать «Я убью тебя», но лишь просипел что-то нечленораздельное, отхаркивая кровь и желчь. Бум. Она даже не успела удивиться. Просто – вот она судорожно билась в его хватке, всхлипывала, кривилась, и вот – упала лицом вперёд, прямо на его плечо. Как падала после стремительного и короткого оргазма. И за её спиной обнаружился Клетус с чугунной сковородой в руках. «Блины надо жарить только в чугунной сковороде», – поучал он Лин на кухне только две ночи назад… Мариса, наверное, всё-таки посчитала, что не следует тратить время на «неуклюжего полукровку». И в этом была её главная ошибка. Одна из очень немногих… Клетус схватил её за ногу, оттащил в сторону и рухнул на колени. Сковорода пошла вверх – медленно, плавно, красиво – и снова опустилась на её голову. После этого Клетус уронил орудие на пол. Встал. Рыча, поднял тело Марисы, ударил ею об пол и пустил в ход ноги. Свои абсурдно длинные, но чрезвычайно крепкие ноги. Он целился в рёбра и бил прицельно, а когда бить уже не мог или не хотел, перевернул тело на спину и, крякнув, прыгнул на него; с трудом балансируя, размахивая руками, соскользнул и едва не упал; прыгнул ещё раз; а Сид слушал хруст костей, и плакал. Он ещё мог плакать. Он, кажется, плакал всё это время. С того момента, как открыл глаза. А может быть, нет. Это он, он должен был убить Марису. Это он должен был бить её ногами и кричать, кричать, пока не охрипнет, о том, как ненавидит её, как она испоганила ему жизнь, как она ничего не понимала, и из-за неё он тоже не понимал… Вместо этого он колодой лежал на полу, истекал кровью, а тело его любимой девушки, которую он столько раз обещал защищать, лежало, безвольное, на постели, с изуродованным лицом. Он обещал, и он не сумел. И ненавидел себя за то, что позволил другу и верному спутнику взять на себя грех убийства. Всё должно было быть не так. Всё должно было… Должно было… Реальность ускользала, дёргалась и шла рябью. – Кончилось, – бормотал Клетус, который опять, в миллионный раз, всё сделал за него. – Всё хорошо, – снял с себя халат, скомкал его, принялся стирать с лица Сида слёзы и кровь. Поспешно оторвал кусок ткани, принялся заматывать им запястье хозяина. Значит, вена всё-таки задета… Иначе откуда столько крови? – Всё кончилось. Духи, где-то у неё должно быть противоядие… Она не могла ходить без противоядия… Она же наверняка... От этой гадости не нужно противоядия, достаточно просто смыть её и как следует очистить носоглотку. «Лин, позаботься о Лин, а не обо мне», – хотел сказать Сид. У него снова вышло лишь промычать. Тогда он поднял изрезанную, дрожащую руку и указал на кровать. Клетус повернулся. – О, духи… Может быть, он не сразу её заметил; в конце концов, было не до того. Да и что Лин могла делать в спальне его хозяина?.. Клетус ахнул, когда увидел её лицо. Вероятно, в этот момент он сожалел, что Марису нельзя вернуть к жизни и убить заново. Он явно не знал, что делать: хвала Богам, всё-таки тщательно стёр жижу. После этого бросился к телу Марисы и принялся обшаривать его в поисках ненужного противоядия. – Не то… Не то… Не то… – бормотал он, доставая из-под шелестящей юбки какие-то мелкие вещи. Вот ещё один нож, тонкий четырёхгранный мизерикорд, вот третий, совсем маленький, который удобно вонзать в спину, чтобы пробить почку. Вот пустой металлический шприц из-под яда. Монеты, ещё монеты… Какая-то бумага, свёрнутая трубочкой. В этот момент Лин дёрнула рукой, с огромным трудом перекатилась с кровати и упала на пол. И поползла. – Нет, прошу вас, не делайте этого. Пожалуйста… Вы ранены… Клетус суетился над ней, как над маленьким увечным кроликом, который вот-вот ускачет с лужайки, и его надо немедленно поймать, но страшно сжать слишком крепко, страшно причинить ему ещё порцию боли. Сид почувствовал, как её пальцы коснулись перерезанной щиколотки, подтянулись на его колене, чтобы подобраться ближе. Он захрипел от боли. Рукам было мокро. Ногам было мокро. Всё тело как будто тонуло в скользком болоте. «Я же пролил воду. А, нет, это кровь», – безучастно подумал он, из последних сил поднимая голову. И в этот момент он увидел её лицо. Огромный надрез, от края рта до самого уха, обнажал её зубы и челюсть. Кровь залила её щёки, шею, натекла даже в глаза. Бедная девочка, бедная моя, любимая девочка… Лин доползла. Сид выл, не узнавая свой голос, выл и давился слезами. Пытался обнять её и не мог. Он ослеп на мгновение, когда маленькая светящаяся рука легла на его лоб. После этого вернулось ощущение, которое он уже успел забыть, которое испытывал раньше только раз, и совсем недавно – в лесу, на подстилке из сосновых иголок, отчаянно цепляясь за свою никчемную жизнь, когда Лин пришла и спасла его. От смерти, от бессмысленного, жалкого существования, от самого себя. Гадкий комок желчи перестал сдавливать горло. Лёгкие наполнились воздухом. Глаза заволокла пелена. Боль ушла. Злость ушла. Ушла ненависть, ушли сожаления. Потом ничего не осталось. Только слепящий белый свет и где-то, на самом краю сознания, она и слова тем чужим и одновременно знакомым голосом, который мог принадлежать только ей. Всё хорошо. Всё хорошо. Всё хорошо. Кто из нас сильнее, Лин… Кто из нас сильнее? Ты – моя сила. Без тебя я ничто. Ничто. Ничто. Когда она отпустила его, когда ему показалось, что маленький живительный огонёк погас, Сид закричал – уже не от физической боли, а от боли потери. Он никогда, никогда больше не хотел разлучаться с ней. Потому что нет во всей Вселенной ничего страшнее, чем – потерять её. Всё хорошо. Я с тобой. Всё хорошо. Она плакала. Нет, не плачь, любимая, нет, пожалуйста. И Сид видел, слышал, знал, почему. После всего, что случилось, после всего, что она пережила… Лин оплакивала Марису, эту безнадёжную, жестокую бестию. Просто потому, что не смогла показать ей путь к Свету, не получила даже малейшего шанса. Потому что походя проиграла её стозевному зверю. «Она поймёт, – подумал Сид. – Она свободна теперь. Она увидит». Через секунду знание ускользнуло от него. Он забыл то, что знал, то, что со всей возможной ясностью видел только что.