Говори

«И повелевал им Тир: побеждайте зло добром». Я впервые в жизни наблюдаю за некропсией. Мне тринадцать. В катакомбах холодно и одновременно душно. Над длинным, заляпанным кровью и жиром, столом, висит паникадило со следами позолоты. Оно выглядит неуместным для такого мрачного и грязного помещения, но его привезли из разрушенной церкви в Приозёрье, и другого места для него не нашлось. Паникадило в храме наверху – в шесть раз больше и в три раза новее. Рядом со мной ещё четыре послушника, в их числе – Рикард, родной сын матери-настоятельницы. Мы окружили мёртвое тело на столе, лишь я одна обмотала рот и нос шарфом, а остальные – мальчики – только что посмеялись надо мной из-за этого. Они считают себя очень смелыми. Но я знаю, что это тело не бальзамировали. Я знаю, что оно, наверное, уже начало гнить, и по этой причине запах будет ужасным. И, поэтому, когда все мальчишки начнут падать в обморок, только я останусь на ногах. Брат Калеб, зажав в руке остро наточенный стальной инструмент, окидывает нас взглядом и спокойно говорит: – Если кому-то из вас станет дурно, отойдите в сторону и присядьте. Только, ради Света, не блюйте в открытую брюшную полость. Он плохо и мало спал сегодня. И он немного раздражён – заранее, на всякий случай. Мальчики фыркают. Они на все сто уверены, что кому-кому, а им-то точно не станет плохо. Глупые… Ведь общеизвестно, что на некропсии теряют сознание только мальчишки. Но я на всякий случай делаю инстинктивный, малюсенький шаг назад. Всего-то полдюйма, никто не заметит… Брат Калеб откидывает простыню с тела. Это человек средних лет. Он умер в «Ягнёнке» (возможно, отравился) и его никто не хватился. Хозяин таверны отдал тело храму, а взамен получил благословение и отпущение грехов. Я впервые вижу голого мужчину. Я видела картинки в учебнике, но вот так – никогда. Его мужской орган – фиолетового цвета. Я понимаю, что это трупные пятна, но знаю, что теперь очень долгое время только так себе и буду представлять пенис – обмякший, съежившийся, лиловый отросток, похожий на толстую личинку. Мёртвую личинку. Если бы некропсию проводили, чтоб выяснить и показать нам причину смерти, то этот труп, наверное, не подошёл бы. Этот человек уже давно умер и окоченел. Но сегодня мы должны просто узнать, как устроено тело человека изнутри. До этого две недели мы изучали рисунки и названия органов, сейчас – практический урок. По этой же причине брат Калеб начинает вскрытие с горла, а не с груди. Стальными ножницами он разрезает мышечные ткани, и по звуку это похоже на то, как режут замороженные практичной магией стейки. Затем брат Калеб берёт пилу и отпиливает неизвестному мужчине голову. Кровь, конечно, почти не течёт, она превратилась в желе, а вот запах уже чувствуется. Мальчики изо всех сил делают вид, что не замечают его. – Смотрим внимательно. Гортань. Она соединяет глотку с трахеей, – показывает брат Калеб. Сменив пилу на нож, он продолжает резать – ниже и глубже. – Я надеюсь, никому не надо напоминать, что пищевод и трахея – это не одно и то же? Вот. Вот это трахея. Далее. Пищевод. Соединяются примерно вот, – он показывает на своих ладонях, сводя их вместе. – Вот так, ниже. Теперь разрежем грудину до конца и удалим рёбра. Мы почти не дышим и не двигаемся. А я думаю: «Мясо. Это просто кусок гниющего мяса. И я тоже превращусь в такой когда-нибудь. Все мы превратимся в такое. И ничего, ничего от нас не останется, кроме костей. Свет, я не хочу умирать и гнить, не хочу, не хочу!» – Кто может сказать мне, к какому органу ведёт пищевод? – не поднимая глаз, спрашивает брат Калеб. Я знаю ответ, но не могу выдавить из себя и слова. – Ну же! Говорите! Рикард сглатывает и произносит сдавленным голосом: – Пищевод ведёт к желудку. А трахея – к лёгким. Брат Калеб кивает и, только немного помогая себе пилой, с хрустом отламывает рёбра. Неужели они так легко ломаются? И мои – тоже?! Я инстинктивно прикрываю руками грудь. Вонь чувствуется даже сквозь тряпку. Но это не такая вонь, к которой я себя готовила – она гораздо хуже. Пахнет так, как пахнет сам «Ягнёнок» – не только гнилым мясом, но и рвотой, и густым дымом из трубок. – Лёгкие! – торжественно произносит наш учитель. – Кто может сказать, почему они такого цвета? Некоторое время все вспоминают, но ответа никто не даёт. Я тоже не помню. – Табак! – сердито говорит брат Калеб; его, кажется, раздражает, что никто не понимает такую очевидную истину. – Этот человек курил много табака. Вот это желудок. Видите? – он безо всяких эмоций обводит пальцем орган и тут же принимается, слегка пыхтя, вырезать его. – Ну-ка, Эадлин, подсоби мне. Я в ужасе вскидываю голову. Брат Калеб заканчивает вырезать желудок. – Руки. Я не понимаю и стою, вылупившись на него и часто-часто моргая. Мальчишки снова фыркают и нервно смеются. – Да возьми же. Наконец-то сообразив, что от меня хотят, я протягиваю раскрытые ладони. В них плюхается скользкий, холодный, сочащийся слизью, вонючий кусок мяса. Меня тошнит и мне хочется плакать. – Клади на весы. На соседнем столе возвышаются весы – две стальные чаши, подвешенные на цепях. Я иду на негнущихся ногах. – Взвешивай. Но зачем ему это? Никто ведь не записывает, это же поверхностный урок. Нам и так говорили, сколько обычно весит желудок. Какой смысл взвешивать, если он даже не разрезал и не посмотрел, пустой желудок или нет? – Взвешивай и говори мне результат. Я кладу желудок на весы, начинаю дрожащими руками подбирать гири, но перед глазами всё плывёт, и очень скоро вся закопчённая, душная комната начинает размываться, превращаться в сплошное коричневое пятно. – Говори вес, Эадлин. Он не смотрит на меня, он продолжает резать и ломать. Я молчу. Я не могу пошевелиться. К горлу подкатывает желчь. – Говори! – нетерпеливо требует брат Калеб. Я не могу потерять сознание. Я не должна. Ни в коем случае. Нет, нет. А вдруг, если я упаду в обморок, я больше не очнусь? И всё, всё, только темнота потом. И моё тело положат на стол и будут резать, раскраивать, как отрез ткани, ломать мои кости, вытаскивать из меня куски… Рикард подходит, отталкивает меня в сторону, и делает требуемое. – Ну что ты как овца… – шепчет он. Я успешно сдерживаю рвоту и возвращаюсь к столу. – Если вам дурно, отойдите и присядьте, – напоминает брат Калеб. Я упрямо мотаю головой. Я понимаю, что мне не противен вид внутренностей, и что страшно мне вовсе не от этого вида. Страшно умереть и знать, что потом ничего не останется, кроме вот этого… То есть, не останется вообще ничего. Преподаватель небрежно рассекает живот – почти не глядя – и раздвигает в сторону половинки, как крылья. Отчётливо пахнет испражнениями. Брат Калеб цокает языком и бормочет с досадой: – Кажется, я задел толстую кишку… Так, прежде, чем мы приступим к изучению брюшной полости, давайте взглянем на сердце и как следует рассмотрим печень. Никто из мальчишек так и не упал в обморок. Только я подошла к этому максимально близко, хотя в результате сумела удержаться на ногах. Я ещё полсотни раз участвовала в некропсии людей и животных. Сначала смотрела, потом делала сама. Очень скоро все необходимые действия я начала производить машинально, а соседей и функции любого органа могла перечислить сразу и без запинки, даже если бы меня разбудили посреди ночи. «Это просто мясо. Просто большой кусок мяса. И я тоже стану таким когда-нибудь. И не останется больше ничего», – каждый раз вспоминала я, но теперь – абсолютно безучастно. Не то чтоб я смирилась. Я научилась об этом не думать. Всё изменилось, когда мне было семнадцать лет. Когда я встретила Раиду и потеряла голос. – Это не «просто кусок мяса», – сказала она, прочитав записи в моём учебном дневнике. – Это сценический костюм. Он износился, актёр его выбрасывает. «Кто-кто?!» Тогда она рассказала мне. И я сразу, без лишних вопросов и сомнений, поверила ей. Не потому что была наивной и доверчивой. А потому что поняла, что всё это уже давно знала, просто отчего-то забыла… Картины менялись в моей голове одна за другой. Я видела женщину с волосами цвета солнца. Она мазала лицо жирным кремом, сидя на красном пуфике перед зеркалом в толстой золочёной раме. Мама, почитай мне. Почитай мне про Исход. Или про ходячих мертвецов. Я видела цветущий персиковый сад. Дом с открытой верандой, разбросанными по её полу подушками и огромной кальянной бутылкой. Из ленивого рта выходит струя синеватого дыма. К веранде бредёт неуклюжий и долговязый мужчина с набором столовых ножей. В таком случае я с радостью найму вас. А вас не смущает, что я? Нет, а почему меня это должно смущать? Благодарю вас, милорд, вы столь великодушны. Должен предупредить, что моя жена ничуть не великодушна. Я видела, как женщине с волосами цвета солнца вырывают горло. Её сын мчится прочь, не отзываясь на вопли и крики о помощи, потому что в ушах всё ещё стоит её крик – самый пронзительный и самый последний. Он бежит узкими переулками, к канализации, он должен выбраться из города через подземные тоннели. И забыть, что был здесь. Забыть, что, ведомый дурным предчувствием, тайком приехал навестить её за несколько часов до того, как Луносвет пал. Забыть, что видел всё это. Он обратится к целителю. Он будет пить горькие зелья. Он сделает всё возможное, он обязательно забудет, что видел, как умерла его мама. Как гибли его сородичи. Как родной город превращался в пылающие руины. Как приехавшие в город люди, обычные торговцы из Лордерона, ценой своих жизней спасали чужих детей, и вели себя в миллион раз благороднее его. Этого не было, а люди – обезьяны. Если он повторит это себе сотни раз, он поверит. Этого не было. Был только прекрасный провинциальный дом и сад с благоухающими персиковыми деревьями, а потом – дурные вести издалека. Я видела, как он, голый и пьяный, зарывается лицом в пышные груди какой-то красавицы, а другая в это время подкрадывается сзади и, хохоча, вставляет ему в задний проход свечу, и он вопит и смеётся тоже, и старается не помнить, кто он, и не плакать, и не испытывать к себе ненависти, и у него почти получается. Я видела, как хромой, мохнатый шаман под палящим солнцем ведёт его по городу, раскинувшемуся на плоских холмах-останцах, соединённых между собой веревочными мостами. Как вы сказали вас зовут? Шанка. Добро пожаловать в мой дом. И добро пожаловать в Орду. Я видела, как он бродит по промёрзшему лесу, пинает сугробы, орёт похабные песни и пытается понять, что с ним происходит. Ничего страшного, просто ты наконец-то начинаешь превращаться в самого себя. Ты долго шёл к этому, и ты скоро придёшь. Скоро ты поймёшь всё, что должен был понять. Десятки картин, некоторые – размытые, некоторые – ясные как день. Но яснее всего прочего я видела Марису. Она продолжала стоять в комнате, недоуменно рассматривая обстановку. Она напоминала сгусток света, только глаза можно было различить. Её сценический костюм лежал на полу. Сильный мужчина действительно может сломать рёбра без особого труда, даже ногами. Она сказала: – Гид ведь предупреждал. Он показывал. А я совсем забыла… Ей было очень стыдно и обидно. Как мне, когда я получала выговоры от преподавателей в храме за плохо усвоенный материал. И я ответила ей: – Ничего. Я всё понимаю. Мы же договаривались, что до этого может дойти. – Да, – сказала она, вспоминая. – Договаривались... А ты помнишь, как он расстроился, когда узнал, что тебя в этот раз придётся ждать полтора века? Этого я не помнила. Но ей говорить не стала. – Ты иди, ладно? Тебя уже ждут. Она ушла. Ей было безразлично, что сделают с её телом. Она не стала просить вернуть его родным, похоронить или сжечь, как делают призраки в сказках. Мне тоже будет наплевать, когда придёт моё время. Это же просто сценический костюм… Какая разница, что с ним случится. Но я всё равно не могла сдержать слёз. Я плакала не по ней – зачем плакать по тем, кто свободен и наконец-то вернулся домой. Я плакала потому, что знала теперь, как ему было больно, как много лет он даже не подозревал об этом и пытался искать смысл там, где его нет и быть не может, и как несправедливо, что меня не было рядом, чтобы помочь. Я так любила его. Боги, как же сильно я любила его в этот момент. ~*~ Клетус отнёс её наверх на руках. Не могло быть и речи о том, чтобы оставлять её в этой комнате, на этой постели, наедине с трупом. Надрез на её лице немного затянулся, но не до конца. Осмотрев своё тело, на котором не осталось ни единой царапинки, Сид понял, что она слишком много отдала ему, на себя у неё просто не хватило. Может быть, по этой причине она даже не могла пошевелиться. А может, просто от шока. Он, всё еще слабый от яда, натянул на себя халат, поднялся наверх и сел на край её постели – так, как она сделала всего лишь несколько часов назад. Лин, с ног до головы заляпанная кровью, не спала, но и не бодрствовала. Она лежала на спине без движений, уставившись в потолок, а её губы двигались, как будто она с кем-то разговаривала. Сид пытался заговорить с ней сам, но не получал ответа, а, когда заглядывал в её глаза, не видел никакого отклика. Они уже позвали стражников, Клетус взял барана и помчался за целителем. Сид знал, что целителя он не найдёт: в квартал Альянса его просто не пустят, а в квартале Орды никто не пожелает лечить человека. Скажут – какое нам дело, пусть умирает, дайте поспать. В лучшем случае. И Клетус наверняка это понимал, но пошёл всё равно. – Лин… Милая… Прости. Пожалуйста, прости. Сид говорил это и что-то ещё, говорил много, судорожно, бессвязно, почти не слыша себя, он вновь и вновь смачивал тряпицу и пытался стереть кровь с её рук, тела, лица; но больше всего крови запеклось в её волосах, и у него ничего не получалось, он только испоганил постельное бельё и подушки. Клетус вернулся без стражи и целителя, зато – с Рензиком Ножом. Все трое сгрудились вокруг постели в комнате под покатой мансардной крышей. – Милорд, он… Я… По дороге в… – Клетус мялся, явно не зная, как корректнее объяснить, почему за ним увязался маленький гоблин с хитрым лицом, имевший очень противоречивую репутацию в Клоаке. То говорили, что он маг, то – что вовсе не маг и вообще бестолочь. Кто-то утверждал, что он самопровозглашённый король Клоаки, другие говорили – нет, самозванец, королём должен был стать другой, а он вообще непонятно откуда явился и сразу всю маковую сеть под себя подмял. Страннее всего было даже не то, что Рензик пришёл сюда, а то, что он явился без телохранителей. Некоторое время все молчали. Затем Рензик спросил: – Где труп? Я же сказал, мне нужен её труп. – Внизу, – отозвался Клетус. – Но мы воспользовались вардом, должна прийти стража и… Гоблин перебил: – Не придёт. У вас тут мёртвая зона, варды не работают. Затем Рензик повёл острым, длинным носом, и сказал: – Маяк. – Что? – встрепенулся Клетус. – Она к вам в дом протащила маяк. Отрубает почти всю магию в радиусе… Да в каком угодно радиусе. Зависит от силы маяка. – Она не смогла бы пронести в дом ничего подобного, любой предмет, который мы приносили с улицы, я проверял, и в нём не было магии, – сердито, быстро и хрипло проговорил Сид. – Деактивированный – могла. По частям. – Перо, – выдохнул Клетус. – Какое перо? Дайте посмотреть, – воодушевился Рензик. Клетус быстро нашёл на письменном столе металлическое перо и подал ему. – Нет. Это просто безделушка. Ещё что-то было? Не дожидаясь ответа, он принялся ходить по комнате, принюхиваться и щупать вещи. В конце концов, пройдя полный круг, он вернулся к письменному столу и поднял бутылочку с чернилами. Приблизил к лицу, взболтал. – Куда это можно слить? Клетус кивком головы указал ему на умывальный таз. На дне опустевшего пузырька обнаружился небольшой шарик, похожий на стеклянный. Он переливался слабым, красноватым сиянием. – Поблизости должен быть активатор. Где-то в доме. – Как он выглядит? – с готовностью отозвался Клетус. – Типа иглы толстой. С тупыми концами. На полу поищите. – Если он лежал на полу, мётлы уже убрали его, причем в середине дня. – Значит, в мусоре. Где у вас тут мусорка? Сид не выдержал. – Объясните мне, что происходит? – почти закричал он. – Вы! Зачем вам нужен её труп? – Она покалечила двух моих ребят, когда вылезла из портала. Чуть не расстроила выгодную сделку. Я такие вещи без ответа не оставляю. Но раз уж вы её прикончили первыми… – Рензик пожал плечами. Да, раз уж они её прикончили первыми, то теперь надо хотя бы тело принести. Показать «ребятам». Наверное, телохранители ждали внизу. Наверное, с тележкой-труповозкой. – Просто чудесно. Как вы предлагаете мне оправдываться перед стражей? – А ведь мне говорили, что вы не дурак. Вижу, ошиблись. Сид не стал спорить. Всё может быть. Возможно, он самый распоследний дурак на всей планете. А, возможно, он просто не способен сейчас мыслить ясно и здраво. – Она никогда не приходила к нам, – тихим голосом подсказал Клетус; в его тоне чувствовалась обречённость. – Мы её не видели, она не появлялась в нашем доме, а, если даже она в городе, мы об этом не имели понятия. – Посади его на цепь и сам стань ему хозяином. Ты хотя бы башкой думать умеешь, – сказал Рензик. У Сида не было ни сил, ни желания отвечать на хамство. А Клетус и в другое время оставил бы это без внимания. – Нет ли шанса вернуть тело после того, как вы предъявите его своим соратникам? – поинтересовался он. – Всё-таки нам желательно было бы не лгать и рассказать страже, как всё произошло на самом деле. Рензик коротко хохотнул. – «На самом деле»? На самом деле вы угробили невинную бабу, которая вам никакого вреда не причинила, и вообще была святая и законопослушная. – Не причинила вреда?! – заорал Сид. – Да ты слепой, что ли, не видишь… Он повернулся к Лин. За исключением бурых разводов, на её щеке ничего не было. Ни надреза, ни шрама. Более того, Лин закрыла глаза, а тревожное выражение с её лица исчезло. Она спала. – Что я должен видеть? Здоровая спящая девушка. Ну, запачкалась малость. Лежит тут, в доме двух полоумных придурков, убивших невинную бабу. Которая одному из них приходилась женой. Что вы собираетесь страже предъявлять? Что вы им скажете, чтобы они вас на виселицу не потащили без разбирательств?! Я тебе тут одолжение делаю, а ты мне ещё хамишь… Рензик всё говорил хорошо, ладно, логично, но Сид никак не мог прекратить думать, что в мотивации гоблина было что-то иное. Что-то, чего тот не выдавал. Особенно странным показалось то, что Марису Рензик назвал «бабой», их с Клетусом – «придурками», а вот Лин именовал просто «девушкой». Не «девкой», не «сучкой». Девушкой. Один из менее популярных слухов об этом гоблине гласил, что он не преступник вовсе, а шпион Альянса. Этот слух обычно отметался, как самый абсурдный и неправдоподобный. – Я так понимаю, тело никто не найдёт? Рензик нетерпеливо закатил глаза. – Нечего будет находить! Но вернуться в Луносвет и не стать объектом шушуканья и подозрений тоже не получится. Впрочем, Сид не собирался возвращаться. Разве что на один день. – Забирайте, – сказал Сид. – И спасибо за помощь. И удачи вам в ваших… начинаниях. Клетус, отсыпь ему серебра. – На хер мне ваше серебро, у меня своего полно. Труп давайте. И активатор найдите, и сожгите, без этого магия не заработает. А то сидят тут как два идиота… – Я всё сделаю, – сказал Клетус. Да, он всё сделает. Разумеется. Сам. Как всегда. Господи… – Я… останусь здесь, – промямлил Сид. Клетус одобрительно кивнул. Через минуту всё затихло. В доме воцарилась почти что гробовая тишина. Он погладил щёку Лин и подумал, что в глубине души чувствует облегчение. Мариса больше не будет нависать над ними невидимой угрозой. Лин пришла к нему ночью. Она пришла сама. Она хотела его. Сид ещё никогда, никогда в жизни не ощущал ничего подобного. С ней было так хорошо, так сладко. Ничего общего с прежними представлениями и мыслями. И он должен был быть счастлив. Но – панически боялся счастья. Счастье – это ненормальное состояние, это дикость, это недоразумение. Обязательно произойдёт что-то ещё, что-то дурное, их не оставят в покое, им не дадут быть просто счастливыми. Он опустил голову на подушку рядом с ней, поцеловал висок, погладил её обнажённое плечо. Она вкачала в него добрую половину своей жизненной силы – куда больше, чем тогда, в лесу, – и ей теперь надо было поспать, просто поспать. Кто знает, вдруг это поможет, вдруг этого будет достаточно… Сид же и помыслить не мог о сне. С каждой минутой он чувствовал себя всё более бодрым и здоровым. Он думал о маме. Думал о том, каким эгоистичным, отвратительным поступком было то, что он совершил. Принять решение забыть только ради собственного покоя. Это неправильно. Противоестественно. Надо помнить все свои ошибки, всю боль, все разочарования и горести. И учиться, постоянно учиться на них. Клетус вернулся и без труда нашёл активатор в ведре с мусором. Они ещё раз проговорили друг другу, как отвечать в том случае, если им будут задавать вопросы. Затем они вместе сожгли и пузырёк, и «иголку», в камине мансарды. Сид никогда не видел таких артефактов. Неплохо бы выяснить, откуда Мариса взяла этот «маяк» или кто сделал его. И заставить этого ублюдка замолчать навсегда… Или нет. Нет, лучше пусть он просто забудет, вот и всё. – Спасибо, – сказал Сид сдавленным голосом. – Спасибо тебе за всё. Клетус едва слышно усмехнулся. – Не стоит благодарности, милорд. Сид пытливо посмотрел на Клетуса и впервые, кажется, увидел в нём не мирного и расторопного слугу, а кровожадного, ехидного тролля из народных легенд. Это его не напугало, напротив – рассмешило. – Ты хотел её убить, – это был не вопрос даже, а утверждение. – Ты мечтал об этом. Клетус мягко улыбнулся и промолчал. – Больше никогда не буду злить тебя, мой опасный друг. – Вы никогда и не злили, милорд. Они немного помолчали, глядя то на спящую Лин, то на огонь. Клетус продолжал вертеть в руках ступку, в которой он измельчил артефакты. – Понадобится новая ступка. И новая сковорода для блинов, – сказал Сид. – Понадобится. – Ты ведь сразу пошёл в Клоаку, да? – внезапно догадался Сид. Клетус кивнул. – Сразу. – Я не заслужил тебя. – Только вы и заслужили, милорд. – Ты… Послушай, может быть, ты хочешь уйти? Я заплачу тебе большое выходное пособие, ты сможешь на него купить домик или даже начать своё дело. – А вы хотели бы, чтобы я ушёл? Меньше всего на свете. И дело даже не в том, что он никогда не найдёт такого терпеливого и расторопного управителя; дело в том, что Клетус уже не просто слуга – он друг и часть семьи. – Нет. Нет, я этого ни в коем случае не хочу. Честно. Просто после всего, что случилось… – Ничего не случилось, милорд, – Клетус продолжал мягко улыбаться. В его отполированном клыке отражалось пламя. – Да, ты прав. Ничего. Совсем ничего. А теперь, пожалуйста, поспи. – А вы? – Высплюсь когда умру. Ближе к утру Сид спустился в ванную комнату, зажёг все свечи, отвернул кран. Долго смотрел, как вода натекает в чугунную ванну. Нагрел её с помощью благополучно вернувшейся магии. Попробовал пальцами, чтобы определить, не слишком ли горячо. Подготовил чистое полотенце и лавандовое мыло – то, которое так нравилось ей. Принёс с кухни стакан воды с лимоном, на случай, если Лин захочется пить. Она лежала там, где Сид её оставил – среди подушек на постели, в той же позе. Да, ей необходимо было поспать дольше шести часов, но он не мог выносить того, что она лежит здесь, испачканная его же кровью, с распухшим лицом, со слипшимися от слёз ресницами. И, если она так легко заснула, игнорируя шум и споры вокруг, возможно, даже не заметит… А, если надо, потом Сид принесёт ей воды со снотворным. И будет сидеть с ней рядом, сколько понадобится. Что угодно, чтобы ей стало легче. Чтобы она смогла преодолеть это. Видят Боги, он уже преодолел. Он уже почти не думал о Марисе. Теперь его беспокоило совсем иное… Он бережно закутал Лин в простыню и поднял на руки. Это далось ему нелегко, каждый шаг он делал с трудом и едва не ударил её головой об дверной косяк. Лин свешивалась с его рук, будто тряпичная кукла. У него подкашивались ноги, а поясница вопила о помощи. Сид не обращал на это внимания. Лин выбрала его, а не своего могучего легионера. Значит, он будет для неё защитой и покровителем – и не хуже, не слабее, чем двухметровый, закованный в броню кусок мяса. Он распахнул дверь ногой, сделал ещё два мучительно болезненных шага и медленно опустил Лин в горячую воду. Ванна была чрезмерно большой, и не составило усилий проделать всё так, чтобы её локти не задевали края, а затылок не ушибся. На поверхность воды упала прядь его волос, и от этой пряди, как и от измученного тела его любимой девочки, растеклись бурые разводы. Сид забыл, что и сам заляпан кровью. Забыл обратить внимание на свои волосы, ссохшейся паклей свисавшие с плеч. Забыл посмотреться в зеркало. Впервые в жизни он игнорировал все отражающие поверхности, мимо которых проходил, на протяжении уже многих часов. К демонам всё. Он помоется потом. В одиночестве или, если она позволит, вместе с ней – так, чтобы можно было обнять её, прижаться к ней всем телом, обхватить её руками как можно крепче и представить, что никто и ничто не помешает, никогда не явится за ними, не будет вырывать их друг у друга с мясом, что теперь всё и всегда будет хорошо. Лин проснулась и глубоко вздохнула. Она была жива. Она была в сознании. Она была в порядке. И она приподнялась, оторвала голову от края ванны, её губы задвигались, она что-то говорила – поспешно и судорожно. Но, спустя пару мгновений, вспомнила, поняла, замолчала. – Прости меня, – повторил Сид. Он погрузил в воду люффу, поднял, принялся бережно выжимать над головой Лин, помогая себе свободной рукой, смывая с её волос и щёк кровь, яд, слёзы, ужас. Он повторил это ещё раз и ещё, не осмеливаясь взглянуть ей в глаза. До тех пор, пока она не перехватила его руку. Тогда он посмотрел. Не мог не сделать этого. И почувствовал, как его омывает невидимый свет – после всего лишь одного короткого взгляда в её глаза. Его ладони словно сами по себе переместились на её плечи, кончик указательного пальца очертил хрупкую ключицу. При свечах – и даже сейчас – она была куда прекраснее, чем в темноте. И Сид хотел её. До боли. Но гораздо сильнее, чем быть внутри неё, он хотел доставить ей удовольствие. Сделать так, чтобы она забыла. Он не мог удержаться, нашёл это физически невозможным: пальцы поползли ниже, и спустя мгновение уже ласкали её грудь. – Только дай знак, и я остановлюсь. Пожалуйста, не заставляй меня останавливаться. Лин не оттолкнула его, она резко вдохнула воздух и откинула голову назад. – Милая моя девочка… – «Прости, ради всего святого, прости меня». Пальцы переместились ниже, оцарапали её живот, мягко вторглись в её лоно. Он так хотел прижать её голову к груди, целовать её висок, вдыхать её запах. Но слишком боялся снова испачкать её собственной кровью. – Этого не должно было случиться. Она не должна была прийти. Но всё кончено. Всё теперь кончено. Всё хорошо, – он повторял слова, которые сам услышал от Клетуса, и вновь пытался в них поверить – в этот раз у него почти получилось. Сид ласкал её цикличными, размеренными, повторяющимися движениями, и в этом постоянстве сейчас заключался смысл абсолютно всего. В этом и в том, как менялось её дыхание: от спокойного и тихого – до рваного, судорожного, тяжёлого, свистящего, через зубы. «Отпускай, – просил он без слов, одними глазами, не до конца понимая, кого именно просит – себя или её. – Отпускай, пожалуйста, отпускай всё». Лин насаживалась на его пальцы и кричала – кричала без единого звука – вцепившись руками в края ванны, скребя ногтями. Её тело в горячей воде вытянулось как струна. Он хотел сказать что-то ещё, он хотел вновь попросить прощения, пообещать ей, что теперь им ничего не грозит, что он вернёт ей улыбку, вернёт ей спокойствие, вернёт голос, однако получилось только: – Я люблю тебя. Пальцы сжало как в тисках; струна пронзительно запела, сорвалась, задребезжала, отскочила, разорвалась.