Ты - моё смертельное лекарство.

Долгий взгляд — глаза в глаза — и очаровательная улыбка, которая согревает, дарит призрачную надежду на большее. На нечто, о чём Юри мог только мечтать, сидя за запертыми дверьми собственной спальни. Опаляющее ухо прерывистое дыхание. Тепло чужого тела. И невероятная сладость губ напротив. Слишком близко. Слишком жарко. Слишком интимно. Слишком. Так долго он мечтал об этом. Возможно даже больше, чем можно представить. Мягко обвить шею напротив, попутно нежно проводя большим пальцем по небольшой складочке на шее. Чуть надавить и приблизить такое любимое лицо. Нежно провести костяшками пальцев по алеющей щеке, подняться чуть выше и затронуть трепетавшие ресницы, игриво улыбнуться, приблизившись нос к носу, и выпалить прямо в губы такое правильное: — Поцелуй меня, — преданно глядя в расширившиеся от возбуждения зрачки. А затем момент высшего наслаждения. Кульминация. Восторг. Куча разнообразных фейерверков взрывается под прикрытыми глазами обоих. Симпатия, страсть, напряжение витают в воздухе, спирая дыхание, подстёгивая на всё более смелые действия. Юркий язык Виктора нежно обводит губы Юри, наслаждаясь, изучая, прося разрешения зайти дальше. И он позволяет, размыкая губы и даря фигуристу полную свободу. Ему необходимо чувствовать Виктора ещё; больше, намного больше. Ладошки пробираются под одежду, оглаживая спину психолога. Так правильно, так нужно, Юри понимает. Они останавливаются лишь тогда, когда дышать уже совсем нечем, а голова кружится то ли от недостатка кислорода, то ли от счастья, которое буквально распирает изнутри. Пауза. Нос к носу. У Виктора губы распухли, щёки покраснели невероятно, глаза смотрят дико и, кажется, не видят ничего, кроме невероятно прекрасных зелёных омутов напротив. Очаровательный. Они ничего не говорят, громко вдыхая и выдыхая. Осознавая. Затянувшееся молчание нещадно бьёт по нервам, обнажая невероятно громкий стук сердца. Юри смущённо улыбается и, буркнув под нос тихое «прости», начинает подниматься. Виктор наблюдает. Заворожённо. Во все глаза, не отрывая взгляда от гибкого тела. Руки чуть холодит лёд, а внутри 451 градус по Фаренгейту. Запоминая, останавливая мгновение, оставляя в памяти каждую катышку на пальто Юри. Он вышел на лед, он смог перебороть своё отвращение к некогда горячо обожаемому делу своей жизни. Он просто не мог ступать по льду. В один миг — как отрезало. То, что раньше являлось бесконечно важным, жизненно необходимым, стало приносить лишь разочарование и абсолютную пустоту в душе. Виктор впал в меланхолию, начал умирать изнутри; ведь творческим людям так необходимо делиться своим внутренним миром, выражая его в искусстве. Задумывались ли вы когда-нибудь, что же чувствует человек, вынужденный заниматься нелюбимым делом? Тоску. Школьники, уныло зубрящие неинтересные параграфы мировой истории, набившие оскомину о граниты наук разной прочности. Студенты, поступившие не туда, куда хотели, а куда их отправили родители в попытках обеспечить радужное будущее. Люди за 30, работающие за гроши на месте, где им неуютно; рутина пожирает их изнутри, превращая в бездушные конвейеры, которые покорно ждут пятницы, чтобы утопить меланхоличные мысли в алкоголе. Но что испытывает тот, кто посвятил себя делу, доставляющему удовольствие, радость, счастье — и внезапно, в одно мгновение потерявший ВСЕ? Потерявший уверенность в себе. В своих силах. В завтрашнем дне. В будущем. В жизни. Они увядают, как цветы без воды, по их венам течет яд отчаяния, а мысли в голове черны, словно смоль. Поступь тяжела и мрачна. На лице больше не сияет улыбка, а глаза темнеют, теряя огниво, что теплило их душу. Они обращаются внутрь себя, отталкивая мир внешний, закрываются, оставляя лишь оболочку. Каждый творец проходит через неодобрение, непонимание, отрицание людьми, толпой, обществом их сути, стремлений, желаний. Кто-то ломается и отбрасывает дальнейшие мысли; кто-то стискивает зубы и пробирается чрез дебри колючих слов, чтобы в итоге дать возможность расцвести нежным бутонам вдохновения; кого-то возносит слава и так же легко сбрасывает с пьедестала в пучины неудач. Что именно из всего произошло с Виктором — сказать сложно. Слава его никуда не исчезала, он по-прежнему занимал первые места, толпа рукоплескала ему и вдохновенно, словно мантру, скандировала его имя с трибун ледовых дворцов; свет прожекторов бил в глаза, а аромат букетов смешивался с запахом пота и морозной свежестью холодного льда. Но в какой-то момент он услышал фразу: «В его выступлениях нет души». Сначала Виктор был возмущен этими словами и начал еще усерднее откатывать программы. Затем в его сердце закрались сомнения, словно червяки, с наслаждением сгрызающие спелое наливное яблоко, поедали его уверенность в себе. Это вылилось в то, что его ноги иногда отказывались повиноваться, подгибаясь будто бы от страха. Виктор не мог днями придумать продолжение новой программы, понимая: души в том не было. То, что раньше происходило так просто, живо и смело, теперь рождалось с неимоверным трудом. Но даже то что получалось — было ужасно. Это уже был не тот Виктор, что каждый раз с блеском в глазах глядел на лёд. Движения были отточены идеально, тело оставалось в нужной форме, память не подводила. Подводили желания. Он уже не хотел выходить на лед, не хотел кататься по нему. Он делал это машинально, не зная, как выбраться из этого вязкого болота. Были и наркотики, и алкоголь, и бесконечные драки, истерики и срывы, пока Виктор не понял, что с его жизнью что-то не так. Он потерял себя, и никто не нуждался в нём. Как парадоксально: той огромной толпе людей, что громче всех восклицала: «Виктор — лучший!», понадобилась всего одна статья в жёлтой газете, чтобы кричать с трибун диаметрально противоположные лозунги. Они любили не Виктора-человека, не Виктора-фигуриста, и даже не его программы: все они любили его золотые медали и его известность. Правду говорят, что творческие люди ранимы; и как бы сильно последние не пытались это скрыть, единственный негативный отклик в их сторону может послужить концом всему. Окружающие смотрели на медленное увядание Никифорова, но надеялись, что нечто придаст ему сил и вдохновения. Сам Виктор считал себя уже пропащим, пустым, ненужным. Решение он принял молча и внезапно. В один тоскливый вечер — теперь уже один из многих ему подобных — он набрал номер своего дяди и спросил совета. Дядя подошел к проблеме серьезно, с ответственностью, достойной звания главврача, и предложил несчастному юноше развеяться, попробовать себя на новом поприще, освежить ум и раскрепостить мысли. Недолго думая, молодой человек согласился. Так Виктор Никифоров и стал тем, кто так сильно разочаровал весь мир фигурного катания, исчезнув с радаров, будто и не существовало его никогда. Губы Виктора трогает нежная улыбка, неуклюжий воробушек по имени Юри едва не падает. Он подлетает к нему, придерживая за талию; а где-то на периферии, как в замедленной съёмке, падает стеклянная бутылка с водой, оставленная фигуристом на краю бортика. Мгновение тишины, и участившееся дыхание в грудной клетке под руками Виктора. Оглушающий звон бьющегося стекла бьёт по ушам, и даже мелодия Моцарта, которую так и не выключили, не спасает. Резкий звук. Бьющий по ушам. Бьющий по сознанию, ломая нос и разбивая губы в кровь, оставляющий соленый привкус железа и ржавчины, что покрывает ворох воспоминаний, встрепетнувшихся, подобно птице. Шум перетекает в истошный крик. Виктор вздрагивает, отвлёкшись на миг, и Юри выпутывается из его хватки, плотно прижав руки к ушам и продолжая разбивать воздух истеричным воплем. Сознание окутывает несметная тьма, мрачное облако мыслей, отталкивая всё остальное. Юри не видит ничего, не слышит успокаивающих слов Виктора, он умирает от слишком резкой боли в висках. События того дня встают перед глазами. Серая пелена спадает, туман рассеивается, обнажая воспоминания и разрезая на части сердце, выкрадывая дыхание прямо из жаждущих жизни рук. В голове до сих пор звенит, в глазах у Юри смешиваются картины и эпизоды, как в немом кино: чьи это руки? Его? Виктора? Сестры? Матери? Или призраков, от которых он безуспешно пытается сбежать? Тьма. Кто-то выключил свет? Откуда эта тонкая полоска холодного, пугающе могильного белого света, выглядывающая из-за двери? Юри делает шаг, распахивая её. Падает ваза, фамильный антиквариат. Пугающе резкий лязг разбившегося фарфора, и то, что происходит за дверью, вызывают приступ тошноты. Слух возвращается к Юри, и он осознает, что единственный источник этого нестерпимого шума, истошного вопля, крика из недр легких — он сам. Он кричит, его голос уже несколько минут как сел, это уже даже походит на вырвавшийся с трудом из груди хрип, но он продолжает вопить. Все то, что он так долго желал забыть, истребить, уничтожить, паровозом проносится мимо платформы, на которой стоит он, зябко съёжившись. В глотке пересохло, больно, тошно, кружится голова, страшно, отпустите, уйдите, прошу вас, по моим рукам снова течет кровь, и я не знаю, чья… — Кто виновен? — Ты, — шепчет голос в голове, мерзко усмехаясь. — Я убийца? Нет-нет, как я мог, это всё ложь. — Ты сделал это. Ты виноват, — слова режут кровоточащее сердце, которое не выдерживает. — Я… Я не мог поступить так с… — Юри падает на колени, хватаясь за голову, мотая ей из стороны в сторону. — Спорить с самим собой бесполезно, ты же знаешь. Юри проваливается в темноту. В спасительную и знакомую темноту, принимающую его с распростёртыми объятьями. Блондин, крепко держащий на руках еле живого человека, дрожащими руками, со слезами на глазах, пытается набрать номер своего дяди.