Вспоминая сгорать

— Клэри, проснись, эй, — Джейс трясёт девушку за плечи в надежде разбудить. Она дрожит и что-то лопочет. Обрывки фраз, которые не несут никакого смысла. Через некоторое время он видит, как её дыхание выравнивается, и она больше не мечется беспокойно по кровати. — Снова кошмары? — вопрос скорее риторический. — Снова эти глаза, — вздыхает Фэйрчайлд, поднимаясь с постели. Подходит к окну и открывает его, пуская ночную прохладу в душную комнату. Джейс вздрагивает, радуясь, что Клэри стоит спиной к нему и не видит. Будто читая его мысли, спрашивает: — Неужели он тебе не снится? — Нет. — Браво, Эрондейл, в эту ложь ты бы даже сам поверил. Они пережили так много вместе, что, пожалуй, она заслуживает знать. Он не видит в этом смысла: к чему все эти разговоры, если они ничем не помогут? Порой ему становится тошно от самого себя. Оправдывать собственную трусость благими намерениями в его духе. Он тоже так говорил. «Ты похож на меня куда больше, чем думаешь, Джейс». «Неправда». «Ты просто не хочешь признавать, что в тебе тоже есть эта тьма, эта густая, вязкая чернота, которая клубится в глубине твоей ангельской души». — Никогда не перестану думать о том, что в нём было добро, а я… — запинается Клэри, — я убила это своими руками. — Ты же знаешь, это не твоя вина. Ты спасла всех нас. И в каком-то смысле, его тоже. Он почувствовал облегчение. — Знаю, но это не помогает. Воспоминания будут преследовать меня до конца жизни. И те видения в Эдоме. Всё могло быть иначе. — Всё могло быть иначе, — вторит ей Джейс, зарываясь пальцами в золотистые пряди. «Иногда я думаю, что всё могло быть по-другому. У нас». «О чём ты?» «Ты мог бы любить меня, а не бояться». — Ладно, я пойду в мастерскую, если что, лягу там. — Она целует его в щёку и уходит, оставляя наедине с мыслями, которые снова, упрямые, штурмуют его мозг, напоминая, что никуда не денутся. Что будут выползать, как черви после дождя. Так не вовремя, так некстати. У Клэри есть отдушина. Она рисует. Мазками выплёскивает эмоции, всё, что гложет, что терзает, что зудит под кожей. Часто после таких бессонных ночей он находит её спящей с кистью в руках. Ей становится легче. И он искренне этому рад. Иногда он играет на фортепиано. И становится только больнее. Потому что играет он то, что так любил Джонатан. Почему-то это всегда Бетховен. «Очень красиво». «Всего лишь соната Бетховена». «Слушая такую музыку, мне хочется жить». Он так и говорил. Жить. Не завоёвывать мир, уничтожив всё до последней щепки. Не затопить улицы и города кровью, показывая собственное превосходство, заставляя себе подчиняться. А жить. Такие периоды были недолгими. Пытки Валентина практически вытравили это из него. Сейчас он не играет. Не может. Потому что прикосновение к клавишам будит в нём то, что он так усердно стремится в себе задавить, затоптать, уничтожить. «Признай, что тебе не плевать». «Ты вынуждаешь меня быть рядом, нет смысла врать себе». «Из нас двоих лгу не я». «Я здесь ради Клэри». «Твоё поведение говорит об обратном. Ласковый, нежный, податливый Джейс». «Замолчи». «Страстный мальчик». «Ни слова больше». «Так выгибался от моих прикосновений, а как сладко стонал». «Не смей…» «Видишь? Вру не я». Некогда любимые сонаты стали живым напоминанием тому, кого в этом мире уже нет, но кто призраком следует за ним по пятам. Они стали реквием надеждам, что когда-то теплились в душе. «Наверное, ты прав. Всё могло быть иначе». Они стали гимном тому, что он выстоял в этой битве, потеряв при этом так много. «Ты когда-нибудь был счастлив?» «Мне неведомо это чувство, но сейчас я наиболее близок к нему». Они звучат у него в голове и не могут заглушить то, что он слышит будто наяву. «Я лучший воин своего поколения, разумеется, я одолею тебя в бою». «Куда же без этой спеси? Я бы ни был так уверен, Джонатан». «Меня зовут Джейс. Советую тебе это уяснить». «А не то что? Накажешь меня?» Этот смех. Он смеялся, паршивец. Гроза Сумеречного Мира, Джонатан Кристофер Моргенштерн смеялся. Так, будто вовсе не принесёт хаос и разрушение, словно не станет впоследствии предвестником апокалипсиса, причиной слёз и потерь. Он смеялся. Клэри снятся сны о том, какая бы жизнь могла быть у неё, не будь Валентин жесток со своими детьми. Джейсу вполне достаточно собственных воспоминаний о времени, проведённом рядом с ним. Время от времени он всерьёз задумывается о том, как бы повёл себя, останься Джонатан в живых. И ответ ему совершенно не нравится. «Ты мог бы любить меня, а не бояться». А ответом ему всё тот же смех. Он запрещает себе думать о том, что хотел бы услышать его снова. *** — Неужели он тебе не снится? — обречённо спросит она через несколько недель, когда очередной кошмар потревожит её чуткий сон. — Нет. «Я не лгу себе, доволен?» Не лжёт. Потому что кому-то не нужны сны, чтобы помнить. Джейс Эрондейл убеждён, что никогда не сможет забыть.