Вспоминая сгорать

— Я убью ради тебя, — шепчет Джонатан, улыбаясь. В утреннем солнечном свете он похож на ангела: светлые пряди, золотистые ресницы, острые скулы и какая-то детская невинность — сумасшедше опасное сочетание для того, у кого руки по локоть в крови. Настолько, что это работает даже на нём — опытном охотнике, который не должен вестись. Не должен прикасаться к тому, кто испепелит города и страны, замахнётся на целый мир, не пощадит никого. Он не должен, но горло царапает не то стон, не то хрип. Во имя Ангела, неужели нет ни единого способа остановиться? Джейс целует его плечи, не в силах подавить в себе этот порыв. С ним давно уже выдержка не работает. Совершенно. С каждым днём, с каждым часом, что они проводят в просторной квартире, перемещаясь из города в город. Прага, Скопье, Венеция, Вена, Будапешт — что сказать, Моргенштерны всегда мыслили масштабно. — Это не обязательно, ты же знаешь. Необязательно для того, чтобы он поверил: дело не в Метке, не в ритуале. Не в магии, упрочнившей и без того крепкие узы, воскресившей память о мальчишке с перебитыми пальцами и глазами, что точно бездонные тоннели. — Мой Джейс... ты всё такой же. Он не уточняет, но ему и не надо. Отголоском, вибрацией, тоненькой нитью — пра-виль-ный. Вот что он имел в виду. Джонатан стоит к нему в пол-оборота, и Джейс видит, как он скалится-ухмыляется. Чувствует, как эта дурь, эта блажь, безумие в его больной голове делает новый виток. Он губами мажет по его шее, не понимая, почему в груди так тепло и спокойно, когда по всем законам логики ему бы его сторониться, бояться, а не разваливаться на куски и жить ради хриплого «Джейс». Думает: он, кажется, безнадёжен. Неизлечим. Было глупо полагать, что он может с этим бороться.