***
Заходить в лабораторию отца — строжайшее табу. Она обычно запиралась на ключ, если Валентин и просил принести какие-то документы, перед этим комната становилась едва не стерильной: он наверняка убирал там сам, не подпуская никого. Джейс приоткрывает дверь. Такая небрежность настораживает. Одно из двух: либо это проверка, либо что-то увлекло Валентина настолько, что он и думать забыл о предосторожности. Он осматривается. На столах чертежи, рисунки, наброски (в основном, оружия, позволившего Моргенштерну разбогатеть) соседствуют с разнообразными механизмами. Чуть дальше — панель со склянками, пробирками, шприцами. Он сведущ в химии? На обрывках бумаги, на полях книг — пометки, накарябанные второпях, словно мысль летела быстрее, чем успевал писать. Джейс бегает взглядом по полкам, приютившим целую коллекцию незаконченных изобретений: рычаги, части двигателей, часы, тикающие через раз ввиду несовершенства разработки. Джейс цепенеет, когда видит сокола, жутко лающего время от времени. Методы воспитания Валентина уникальны. Птицу ему подарили на десятый день рождения. Отец строго-настрого велел её приручить, но Джейс ошибся: он привязался, он не должен был любить. «Любовь уничтожает», — холодно пояснил Валентин и свернул питомцу шею у него на глазах. Чтобы потом разобрать на мелкие детали, изучить, препарировать и сотворить это чудо техники, что в идеале имитировало бы жизнедеятельность живого сокола: искало себе пропитание, парило высоко над землёй. Эксперимент застрял на полпути, однако отец, кажется, был крайне доволен тем, что получилось добиться столь поразительного сходства, о чём не преминул спустя несколько месяцев сообщить Джейсу. Ему пришлось давить из себя ничего не значащие комплименты и улыбки, лишь бы оставили в покое. Уже тогда он думал: отец — не такой, как все. Понадобилось много лет, чтобы осознать: надежда — путь к страданиям. И чем быстрее искоренит эту слабость, тем лучше.***
— Моя любимая, — шипит Джонатан, глядя на порезанную рубашку. Джейс отступает и нарочито лениво крутит шпагу в руках. Он обожает тренировки с ним. Одна из немногочисленных возможностей побыть наедине. Раззадорить, воспламенить и наблюдать, как сходит с ума. От него. Всегда было так. — Легонько задел. Переживёшь. Джонатан кружит по комнате. Того и гляди, набросится, как гремучая кобра. Он ощупывает его взглядом — Джейс чувствует. Чересчур ярко, отчётливо. Ищет слабые точки, выгадывает подходящее время, отвлекает, рассеивает внимание. — Сукин сын. Ты нарочно. Безусловно. Всегда одетый с иголочки, аккуратный Джонатан, следящий за тем, чтобы его одежда была в идеальном состоянии, ожидаемо злится, видя, как его аристократическая безупречность разбивается вдребезги. Джейс никогда не разделял его зацикленности на таких незначительных мелочах. Он и без того притягивал к себе людей. Какой вообще смысл во всём этом, если не в предвкушении? В возбуждении, от которого вскипает кровь, и лёгкие сжимаются, переставая принимать кислород. Ещё не конец. Не поражение. Ни один не сдаётся. Джейс дарит ему самую обворожительную улыбку, на какую способен. — Без тряпок ты всё равно мне нравишься больше. Этот невыносимый ублюдок нервно снимает с себя жилет и цедит: — Берегись. Вот оно. Пред-вку-ше-ни-е.***
— Ты вновь был с ней. Лиззи видела вас в библиотеке. — Ревновать меня к Клариссе нелепо. Пересекает комнату в два шага — он даже не успевает понять. Рука в белоснежной перчатке — на горле. Сжимает так, что темнеет в глазах. Джейс успел отвыкнуть от приступов, что накрывали его неожиданно, в самый неподходящий момент. Врачи списывали всё на наследственность, и особо не преуспели, озвучивая одну рекомендацию за другой. В светлых глазах по-прежнему разверзалась бездна, чёрная, манящая на самое дно, туда, где спасения ждать не приходится. — Ты сильнее. — Нет. Это я. Чудовище. Хватка крепчает. Джейс безумен, должно быть, раз всё, о чём способен думать сейчас, — это как он любит его руки. Его тонкие, изящные пальцы, порхающие над клавишами пианино, то, как крепко прижимают к себе в моменты близости — до синяков, что клеймо его принадлежности, как ласкают и доводят до исступления. В голове мутно от недостатка кислорода. Соберись, Джейс, ну же. Единственный способ сделать так, чтобы очнулся, — сказать правду. Голую, обезоруживающую. Добивающую пулей в висок. — Знаю. И так просто тебе от меня не избавиться, Джо-на...тан... Он усмехается криво, не обращая внимания на боль. Потому что сплелись, спаялись как части одного из лучших устройств чокнутого отца — подошли каждой зазубриной, каждым винтиком, шестерёнкой. Потому что принимает. Принимает такого тебя. От и до. Не умеет иначе. Он медлит. Колеблется. Огонь помешательства затухает, и Джейс резко отпихивает его от себя. — С возвращением.***
— Что там? — шепчет, касаясь губами плеча. — Наши имена... Так странно. Джонатан Кристофер... Моргенштерн. А рядом — Эрондейл. У меня дурное предчувствие. Затихает. Слышно лишь его выдохи и вдохи. — Что? Не скажешь, что я нагнетаю? Раздуваю проблему из ничего? — Не скажу. Потому что доверяю твоей интуиции. Потому что чувствую то же. Они проводят в лаборатории не один час, рассудив, что риск стоит того: ключ они выманили хитростью. Копаются в его записях, дневниках, заметках. В мозгу каша. Какие-то данные, цифры. Они как преемники основам обучены, но не более. — Мы были его подопытными кроликами, — выдыхает Джейс с горечью. — Он вводил в кровь разные вещества, не все формулы и названия мне знакомы, я не большой эксперт, но… это же… — Верно. Яды, наркотики, стимулирующие умственную деятельность препараты. Удивляюсь, как мы не отправились на тот свет ещё в подростковом возрасте. Подарок судьбы? — Скорее маниакальное стремление Валентина держать всё под контролем. Он бы не позволил, чтобы мы вышли из игры раньше времени. Как… — Как идеальные солдаты. Управляемые, не выказывающие непокорности. Вот, чего он так сильно хотел. Оказывается, сломанные пальцы во время уроков игры на пианино — мелочи. Сущий пустяк в сравнении с этим. Предприниматель, сделавший себе имя на разработке оружия, замахнулся на то, что не в его компетенции, возомнил себя Богом. — Во имя Ангела, что, если бы мы не узнали? У меня и не наблюдалось никаких проявлений… — Но мы знаем, и это всё меняет. От ледяного тона Джонатана мурашки по коже бегут.***
— Прикончим его. Вздрагивает. Джонатан, как и всегда, замечает. — Не стоит, мой Джейс. Он не заслуживает твоего милосердия. — Как знать… Может, за нас говорит дрянь, которую он так долго вводил. — Разве ты не помнишь? Мы едины, братец. Ты и я. И из всего, что есть в этом мире… —… я выберу нас. Это никогда не изменится. На лице пробегает тень улыбки, сменяясь оскалом. — Запомни: медлить и сомневаться нельзя. Любая заминка будет стоить нам жизни. Пощадим — и вполне вероятно, вскоре от семьи Моргенштернов не останется ничего. Мы выиграем только при условии слаженных действий. Я всё продумал. Моя сестрёнка не должна узнать, иначе весь план пойдёт насмарку. Ты меня понял? Смотрит так, будто не примет возражений. Но Джейс и не собирался упрямиться. Если их дражайший родитель чему и научил, так это принципу «или ты, или тебя». Правосудие их не спасёт. Поздно. — Я тебе верю. На его лице — безучастность и почти оскорбительная отстранённость. Он научился закрываться и прятаться. Только не от него. Джейсу хватает секунды, чтобы по позе и мимолётному движению пальцев определить: от него ждали именно этого.***
— Почему мы? Почему твоя дочь избежала подобной участи? Ему не нужны ответы, если начистоту. Им не нужны. Абсолютно. Всё, к чему они когда-либо стремились, — добиться его расположения; искали любви, точно слепые котята, верили, что за фасадом строгости всё же кроется что-то, что он дорожит ими. — О, Кларисса ещё сыграет свою роль в завоевании мира. Разве это не прекрасно, когда дети становятся твоими лучшими творениями? — Ты болен. — Я всего-навсего знаю истинную цену власти, Джейс. Ненавидит. Как же сильно он ненавидит. Они оба. Всё решается в долю секунды — один взгляд Джонатана и решительное: — Давай! Он поклялся не медлить. Потому что они — едины. И никто не посмеет это разрушить. Никто. Никогда.***
Через полчаса поместье содрогнётся от крика горничной Лиззи, застывшей на пороге спальни хозяина. Этажом ниже блеснут в полумраке улыбки. Рука коснётся руки, и признаются оба, уже не боясь: — Я люблю тебя. В этой жизни… — … и всех, что ждут нас после. Люблю.