За стенами "мира"

Гилберт вышел на балкон. Солнце еще не встало, и не встанет ближайшие часа четыре - будет как раз семь. А в темноте успеет много чего произойти. Раздастся, например, стук в дверь кабинета. Сонный человек поднимет глаза от последних сводок разведки и с недоумением уставится на протянутую ему с самодовольной усмешкой ноту. А пока ночной воздух свеж и приятен. В нем еще не витает запах гари, не гудят взрывы снарядов. Умирая, оставь свое сердце, Твое сердце должно быть моим... *** Сам Советский Союз еще не пришел: все знали - он придет один, ровно к началу и уйдет, лишь только наступит конец, не перемолвившись ни с кем ни словечком, хмуро и медленно ступая по полу. Только это и осталось у него наследством от пропавшего (или уж умершего?) Ивана Николаевича - тяжелая и властная походка. - Боится, не иначе, - констатировал Артур, поглядывая на дверь. - Развязать войну... - Отчаянный, - Франциск вздохнул, присаживаясь на свое место, - он просто пытается сохранить свои земли за счет других. Остальные молча соглашались и с тем, и с этим. Недавняя александровская выходка поражала своей наглостью и глупостью. Инсценировать нападение на самих себя и обвинить во всем будущего противника! Удивительно. Немецкий опыт с Польшей не прошел даром, черт бы его побрал! Да-а... Ряды собравшихся редели с каждым годом. Страны не видели резона в организации - беспечно выходили и исключались, не особо ощущая на себе изменений. Одной проблемой меньше - не надо было постоянно присутствовать на бессмысленных собраниях, где все усиленно имитируют бурную деятельность. И вот теперь предстоит очередное безболезненное исключение - Тино недавно позвонил в Женеву и сообщил об агрессии. Конечно, мало что теперь поможет бедному Тино, но исключить Александра надо. Да где он уже? Пора бы ему появиться - заседание начнется не далее, чем через минуту! Кто-то постукивал в нетерпении пальцами по столу, кто-то меланхолично перебирал исписанные листы, а кто-то нервно теребил удавку на шее. Но взгляды их синхронно упирались в дверь, словно она - великий центр Вселенной. И вот, словно устыдившись внимания, дверь распахнулась. В зал, не поднимая головы, твердым и медленным шагом вошел Александр Иосифович. Одни поспешно отвели взгляд - в потолок, на стены, в документы - словно вовсе и не представляли, отчего собрание так долго не начинается и сейчас совсем не замечают вошедшего. Другие провожали его злыми взглядами, прожигали до самого его места, словно общего врага. В звенящей тишине слышно было, как Александр медленно достает из знакомого уже черного портфельчика нужные листы и неизменную красной кожи записную книжечку и как они, тихо шелестя, ложатся на стол. Когда дело было закончено, он, наконец, поднял глаза и обвел безразличным взглядом всех присутствующих, иногда останавливая взгляд на пустующих местах. Тишина зала ничем не нарушалась. Франциск поднялся. - Начнем. Итак, на повестке у нас сегодня... Все взгляды устремились в сторону Александра. Тот, как ни в чем не бывало, чертил что-то на полях своей записной книжки. Там, крошечными аккуратными и совсем неалександровскими буковками было написано: "Жди исключения - оно скорее всего будет в начале. Постарайся не наговорить чего не надо, большую часть времени молчи, пожалуйста, нам не нужны проблемы с другими." - Александр, не делай вид, что тебя это не касается! - напряженно произнес Артур. "Старайся говорить и вести себя так, будто и сам убежден в том, что это Тино напал". Он поднял глаза и исподлобья оглядел собрание. - Я не подозреваю, о чем пойдет речь, - сказал он холодно и спокойно. - Меня это касается ровно столько же, сколько и всех присутствующих и я, также, как и остальные, внимательно слушаю, не так ли? - Речь пойдет о твоем исключении из организации, - мягко пропел Франциск, отрываясь от своих бумажек. - Так, стало быть, это касается тебя больше остальных? Советский Союз вздохнул утомленно и откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза и проведя рукой по волосам. - Причины? - Агрессия, - тут же ответил Бонфуа, опуская бумаги на стол. - Вынужденная мера, - Александр беспечно махнул рукой. - Думаю, ты бы тоже защищал свои земли, и тем более - свою дорогую столи... родной город. - Да что ты нас дуришь! Москве ничего не угрожало! - Артур вскочил с места, опрокинув свое кресло. - А я и не про Москву, - Александр усмехнулся. - Ленинград важен мне не меньше, слишком многое меня с ним связывает. Обоюдные клятвы, - тут он улыбнулся, очевидно, вспомнив что-то забавное, - нерешенные вопросы, проблемы, вы, думаю, понимаете, о чем я... Артур в сердцах ударил кулаком по столу. Зазвенела канцелярия, кое-где даже разлетелись с шелестом документы. Сидящие рядом непроизвольно вздрогнули, кто-то даже вскрикнул. - Не вешай нам на уши лапши! Ты напал на Финляндию и ты за это, черт возьми, ответишь! Александр только насмешливо приподнял бровь, едва заметно улыбаясь уголками рта. - Артур, пожалуйста, сядь, - Франциск постучал пальцем по столу. - Не надо кричать, - он откашлялся. - Так что ж, Александр, если ты не прекратишь военные действия, то нам придется пойти на крайние меры - и исключить тебя. Стоило послушаться совета Ивана, оставленного в книжке - состроить удивленную рожицу, сказать, что даже не думал нападать, что ему это не нужно, не выгодно, и далее, далее, далее. Хотя... все это пустая трата времени. Он в ответ покачал головой. - Я знал, что наши пути однажды разойдутся, мои дорогие друзья. Тяжело опершись на подлокотники, он поднялся и, собрав все свои бумаги - бутафорские атрибуты, не более - направился к выходу. Все провожали его тяжелыми и непонимающими взглядами до самой двери. - И это все? - Англия сжал кулаки. Брагинский развернулся. - Все, - с самой обезоруживающей улыбкой он шагнул за порог и захлопнул за собой дверь. В зале снова стало тихо. - Ну-у-у... - неуверенно протянул Франциск, - первый пункт выполнен, мы можем двинуться дальше... Но его уже мало кто слушал. *** Людвиг уехал недавно, несколько дней назад, к вящему удовольствию фюрера. С чего он так его невзлюбил... Впрочем, есть ли дело Гилберту до этого, когда так прекрасно затишье перед настоящей бурей? Жаль, ОН некоторое время не сможет видеть звезды. Ведь небо покроется дымом и пылью, поднятыми огромными снарядами. Как бы то ни было, Гилберт решил для себя, что будет иногда выводить ЕГО из заточения, чтобы ОН смог посмотреть на эти жемчужные плевочки на черной тверди. Как будет меняться его лицо! Изможденное, черное от пыли и изуродованное его, Гилберта, рукой, оно на секунду блеснет былой жизнью и наивной, революционной мечтательностью. А потом взор алых тусклых глаз снова погаснет, станет безразлично-стеклянным... Но это будет после, а пока хорошо бы ЕМУ не спать, а глядеть в небо. Пусть над небом твоим веет смертью, Выжигает отравленный дым, Сохрани для меня свое сердце. Твое сердце должно быть... *** - Идиот ты, конечно, редкостный. Да еще к тому же просто сволочь распоследняя. Собака драная. Что ж вы все такие сволочи - так-то "Ванечка то, Ванечка се", а как что действительно серьезное, так сразу "зачем нам этот Ванька-болванька, пережиток прошлого, еще смелет что-то свое эдакое, дедовское, фу, не скажем ему ничего, свалим ему это на голову в самый последний момент"? А потом еще ко мне и - расхлебывай. Расхлебывай, Ваня, кашу! Специально для тебя сделали! Эх, ты... Тьфу на вас всех! Опостылели! Он еще что-то тихо бормотал, вычеркивая что-то на желтых в свете лампы листах и размашисто и неаккуратно оставляя нелестные пометки на полях. Недавнее начало войны сильно повлияло на него - не только потому, что день за днем высасывало из него все соки, забирая людей, но еще отчасти и потому, что самого его никто предупредить не удосужился. Именно поэтому уж который день он тихо ненавидит всех и вся, с головой уходя в работу, и носу из комнаты-кабинета не кажет. - Тебе язык для чего? Если ты не умеешь им пользоваться - ну не берись! Доверь кому нибудь другому. Ах да, - он раздраженно хлопнул себя по лбу, - ты же ото всех избавился! Здорово. Замечательно! Ты у меня просто чудо. Бестолковое. Луковое горе. Он вздохнул тяжело и раздраженно подпер голову рукой. Снова вздохнул, с досадой взглянув на документы, как на надоедливую собаку. - Может, стоит прекратить это? Вывести войска... - Нет, - нехотя отозвался Саша, доселе упорно молчавший, - нельзя. - Горе. Горе луковое. Да за какие грехи ты на мою голову! - Ваня заохал с надрывом, укладывая голову на стол и закрывая руками затылок. Саша, едва вернувшийся домой - часы уж отбили полтретьего - и сейчас дежуривший у телефона с увесистой раскрытой папкой в руках, только наклонил потяжелевшую голову набок. - За всякие разные. Немало их на твоем веку. - Молчи, не тревожь душу, - глухо простонал Ваня, не поднимая головы и, подумав, добавил. - Горе луковое. Сотни нитей, связанных с его сердцем обрывались и отмирали, корчась от боли и страданий, сотни дергались, почувствовав смерть, истончались от бессилия. По коже колол холод, в голову било невыносимо часто - чаще, чем следовало бы... Так-так, это уже нехорошо. - Саш, - он поднял голову и оглянулся, - дурное дело. - Ну что опять? - сквозь дрему пробормотал генерал. - Люди умирают. Александр хмыкнул. - Ну так а чего ты хотел? Война есть война. - Слишком много!... - резко оборвал его Иван, с шумом смахнув все то, что было на столе, а затем застонал и снова уложил усталую голову на стол. Вокруг него по полу неаккуратным веером выстлались чьи-то речи, депеши, газеты, сброшенная ручка оставляла грязные следы, а сам он, словно обезумевший от отчаяния писатель, сжимал отросшие на висках волосы, стараясь охладить лоб лакированной поверхностью стола. - Кто они? Птицы, черт возьми, с деревьев стреляют? Александр Иосифович непроизвольно коснулся затылка. В висках тоже замолотило - не от братцевых ли слов? - Ну почему, Саша, почему нельзя было договориться? - шептал он в исступлении, оставляя длинные пепельные клоки выдернутых волос лежать на столе. - Война, война... Худшее из проявлений нашей и человеческой сущности! Почему ты никак не можешь этого понять? Почему, объясни мне? Почему? Александр только отложил папку и устроился в кресле поудобнее, слушая с дежурной усмешкой, скептично прищурив глаза. - Неужели так трудно поступиться своими глупыми принципами и пригласить знающих людей? Людей, не сыплющих грубостью сплошь и рядом, через каждое слово, как ваше безмозглое генеральство, а? - Еще одно слово, и я тебя на хлеб и воду в подвал... - Да убей ты меня наконец! - Ваня порывисто вскочил и развернулся. Лицо его пылало. - Столько лет пытался и вот - вот он я, весь, стою перед тобой! Убей и умри сам! Несколько минут стояло мрачное молчание. Братья сверлили друг друга взглядами: один - с усталым укором в слипающихся глазах, другой - обжигая яростным взглядом, готовый разорвать на себе рубаху и самолично воткнуть нож в самое сердце. Было слышно, как за окном мнется снег под ногами редких бездомных собак - в такой крепкий мороз даже дурной хозяин, каким бы изувером он ни был, животинку свою за порог не пустит. Что-то скрипело в беспокойной ночи, переливалось в брезжущем неслышно откуда-то свете синим и белым, отблескивая в окнах. Первым нарушил молчание Александр. Он со вздохом поднялся и, стараясь осторожно переступать через бумажный веер, подошел к Ване. Тот следил за каждым его движением неотрывно. - Послушай меня, - он положил руки на плечи Ивана. - Я... я признаю, я был неправ. Но сделанного не воротишь. Но Иван только презрительно смахнул его руки с плеч. - Это все, что ты хочешь мне сказать? После всего произошедшего за столько лет - "я был неправ"? А если я сейчас выйду на улицу и человека убью или, не знаю, бомбу в метро взорву, а потом следователю скажу, что я просто был неправ - все будет хорошо, меня радостно отпустят и калачик в дорогу дадут, да? - произнес он с жгучей досадой в голосе. - Вань, ты слишком истеричен. - А ты слишком высокого мнения о своих умственных способностях! - выплюнул офицер и уселся обратно, попутно наклоняясь и с отвращением человека работающего и подневольного выпрямляя измятые листы. - Некуда тебе тягаться с ними со всеми. Не дорос. Александр вдохнул поглубже и мысленно едва уговорил себя не воспринимать всерьез оскорбления отчаявшегося человека. Далось тяжело - но далось же! - Ну зато, - произнес он медленно, - у меня есть ты. А ты у меня дорос, ведь так? А вместе мы хоть что сделаем... Ловкие сильные пальцы привычно вертели карандаш, а голова едва заметно клонилась вниз. Александр мягко взлохматил светлые волосы, второй рукой проводя по напряженным плечам и чуть сжимая их в некоторых местах, а потом, подумав, наклонился и поцеловал в пепельную макушку. Ваня под его руками расслабился и уселся глубже и удобнее, положив руки на колени. Карандаш все так же медленно описывал круги над пальцами. - Да вот в этом-то и дело, Саш. И я не дорос, раз все... вот так вышло, - он неопределенно махнул рукой куда-то назад, туда, где стоял его брат. - Плохо все у нас, вкривь и вкось, не как у людей... Так и глядели они на постылые желтые документы - век бы их не видать - один, сидя и устало покручивая карандаш, прикидывал, что бы приписать в конце, да позабористей, попутно сетуя на странные шутки судьбы, другой же, задумавшись более основательно, перебирал в уме все возможные действия дальнейшие. Прав ведь Ванечка, да и Петя в свое время говорил - мало что он раньше понимал, мало что теперь может... странное положение. - Послушай, - Ваня вскинул голову и посмотрел на него, - давай так... Давай теперь ты единственный раз послушаешь меня. Меня и моих людей. Пальцы на плечах больно сжались. - Стой! Подумай, - зашипел Иван, морщась. - Твои люди неопытны! Необстрелянные! Они даже прятаться в снегу не умеют! Их просто отстреливают, как уток! - И кого мы возьмем? - руки генерала опасно приближались к шее. - Если ты не помнишь, тот, против кого мы воюем - господин из имперского командования... - Оттого и проигрываем! Руки у шее резко исчезли. - Саша? - Нет. Нет, и это не обсуждается, - холодно произнес он. - Поздно. Я спать пойду. Дверь за спиной хлопнула. Иван слабо поник. А Александр Иосифович еще долго не ложился, нервно вышагивая по своей комнате - долго, пока рассвет не забрезжил в окна. *** На краю маленькой сибирской деревеньки, затерявшейся где-то среди непроходимых лесов, стоял маленький домик. Деревенские часто сюда приходили - подремонтировать кой-чего, с хозяйством подсобить, с продуктами помочь - да что ж, не свои, что ли? Батюшка Ленин учил помогать своим. Жил здесь дедушка - старенький-престаренький, без жены, без детей - бобыль бобылем. Добренький, но уж больно неспособный к жизни сельских - из городских, видать. Приехал издалека (сам так говорил), а семью всю в дороге растерял. Что случилось с ними - не знает, пропали - ищи ветра в поле. Сам насилу не потерялся в бушующей матушке-России. Так что ж, времена тяжелые были, да и сейчас не ахти. Воюють. Жил старичок небогато, скромно, да любили его деревенские - за душу его добрую и за разум светлый. Много небылиц знал - про Лизаньку бедную рассказывал, про Наташ да про Татьян, по-иностранному говорил - так что ж, городской он на то и городской, чтобы уметь всякое эдакое вытворять. В общем, тихо жил, никого не трогал. Только вот однажды, когда еще весна не вступила в свои права, но ветерок уже тянул с юга что-то теплое, мягкое, пришли солдаты. Спросили его - так деревенские им и показали, недоумевая, что такого могло понадобиться солдатам. Али шпион он иностранный? Недаром же по-ненашенскому говорит... - Открывайте, Михал Палыч, тут к вам... - закричал испуганный мальчонка, до старикова дома проводить сдуру вызвавшийся. - Кого там нелегкая несет? Ты, Миколка? Дедушка открыл, ничего не подозревая, а как увидел, кто к нему пришел, побледнел смертельно, но в лице не поменялся. Даже, кажется, приосанился немного. - Выискали, - произнес он холодно. - Пришли, наконец, и по мою душу. Он поглубже вдохнул и сделал шаг вперед. Мальчишка глядел на него с непониманием и страхом, а от солдат пятился маленькими шажочками. - Иди, Миколка, - спокойно сказал Михаил Павлович. - Иди и не оборачивайся, пока до дому не дойдешь. Миколка кивнул и, развернувшись, припустил, что было духу, прочь от старенького домика. - Ну что же, господа хорошие, теперь стреляйте. Последний, небось, имперский я остался. Солдаты только хмуро переглянулись. - Нам приказано вас в столицу везти, - сказал один из них, - собирайтесь. Дедушка помолчал немного, стараясь понять, что же теперь его ждет. - Что же это, мил человек, - сказал он неуверенно, обращаясь к одному из солдат, - меня в столице расстреливать будут? Солдаты синхронно покачали головами. - К командованию вас привезти приказано. Учить, советовать, всяко. Собирайтесь, товарищ генерал. - Белый генерал, - горько добавил старик и шагнул в сторону. - Проходите уж. Погреетесь, пока я соберусь. Так и осталось деревенским только слухи распускать - дескать, жил рядом с ними кто-то для истории важный, да такой важный, что к нему из столицы людей прислали... *** Как же петь-то потянуло. Предчувствие отчаяния в глазах пьянило хуже всех предыдущих побед. Вот-вот начнется знакомая военная кутерьма, планы, посты, числа... Он вдохнул полной грудью и широко улыбнулся, сверкнув алыми глазами. ...Под землею, в петле и на плахе, От смертельной отравы седым; Пусть забьется в удушливом страхе Твое сердце должно... *** Пашка сидел на крыльце, упершись лбом в колени, и пытался заснуть. Его за каким-то чертом все-таки оставили при девушке, Василисе Юрьевне, хоть сначала он подумал, что его в лучшем случае вообще "турнут оттудова, барана бестолкового, прости господи, взашей погонят, болвана эдакого!" - как сказала матушка. Она еще много чего говорила нехорошего - ну, да ее понять можно... Проблем от этого, конечно, не убавилось - бессонные ночи у двери комнаты подразумевали вот такое вечное досыпание на лестницах в ожидании сменщика или когда мама дверь откроет, в четыре-то утра подчас. Но обычно это была не уличная лестница, просто сегодня его что-то сморило чуть раньше, чем он добрался до дома. У них в их тесном рабочем кругу было трое "объектов" - "девушка", "ленинградский" и "брат в немилости". Правда, Василису Юрьевну "девушкой" назвать было бы как-то... некрасиво, неуважительно, что ли. Как будто в кафе каком-то официантку. Поэтому ее звали так, по имени-отчеству, даже за спиной. Да и Петра Петровича просто "ленинградским" тоже почти не называли. Насмешничали: "господин важный приезжий офицер", "его буржуйское высочество", "господин величайший посол другого городу", грубовато, но по-доброму и тихо. Потому как если прознает Петр Петрович или кто-то из высших - всыплют им всем по первое число, даром что Петрушка-то опальный. А вот Ивана Николаевича же иначе как "братишкой" и не звали, прижилось почему-то. То ли характер по-отечески добрый, не в пример вспыльчивому александровскому, то ли оттого, что ходили они как шерочка с машерочкой, даже, кажись, жили в одном доме - люди к нему надобились редко. И вот сидел Пашка на крыльце, от "девушки" Василисы Юрьевны, уставший, как тысяча лошадиных собак после своей ночной смены, и дремал. На улице как раз распогодилось, как погодится обычно к июню-месяцу: машины там всякие-разные ездили туда-сюда, люди ходили, птички пели, цветочки цвели - ну, как обычно, совсем по-летнему. Что здесь может быть опасного? А промеж тем мимо него в ту пору пробегал юркий чернявый мальчишка, что-то упорно высматривающий в окнах. Причем эвона как профессионально, будто следил года два аль три! Заприметив спящего на лестнице человека, он остановился и воровато оглянулся, а затем на цыпочках подошел к спящему и наклонился, стараясь взглянуть ему в лицо. Но на то Пашка и намучался с этой чертовой работой, чтобы вовремя неладное почувствовать! И на то голова его тяжеленькая соизволила именно в этот момент стать особенно тяжелой и упасть прямо лбом на нарушителя! - Ай-ай! - мальчишка схватился за голову и отшатнулся назад, спиной наткнувшись на ступеньку. - Ты кто такой? - спросонья закричал Пашка у дерзкого нарушителя спокойствия, шипя и потирая внушительную наливающуюся шишку. - Стой, стрелять буду! Всегда хотелось сказать, что тут поделаешь. Рука сама потянулась за спину и зашарила там, где должно было быть оружие. А ведь его и нет - смена-то закончилась! - Не стреляй, дяденька! - пискнул мальчишка и оторвал руки от чумазого лица. На Пашку смотрели два горящих уголька, слегка прищуренных и оттого казавшихся не в меру хитрыми. Несколько минут они смотрели друг на друга - Пашка, тщетно со сна старающийся нащупать ружье и маленький чернявый хулюган, тоже выискивающий в руках у Пашки пистолет или еще что такое... ну вот такое. Неловко как-то получалось. Наконец, Пашка, уже достаточно оклемавшийся, поднялся и, откашлявшись, со всей возможной строгостью взглянул на чернявого. - Ты кто такой будешь? - спросил он, грозно уперев руки в боки. - Гришка я, - говорил мальчишка, слегка запинаясь, - Григорий Власович. - Так что же это, Григорий Власович, ты людям добрым спать мешаешься и возле государственных зданий шастаешь, а? Чернявый сначала немного замялся - отвел взгляд, снял шапчонку, скомкал ее в руках. А потом, будто бы что-то решив, поднялся и снова нахлобучил ее на самый лоб. - Я рассказать пришел, - он приподнялся на цыпочки и доверительно шепнул Пашке прямо в самое ухо. - Про Василька рассказать. - Василька? - удивился надсмотрщик. - Какого такого Василька? Ворюга какой-нибудь? Так тебе не сюда надо... - Да нет, не про ворюгу! - паренек досадливо махнул рукой. - Василька, ну! Василису эту... как ее... - Юрьевну, - подсказал Пашка и насторожился. Василиса Юрьевна действительно что-то сделала за их спинами? Да разве такое возможно? Всякий раз, когда они приходили проведать ее в комнате, она работала - он даже из любопытства пару раз глянул ей через плечо - ну, мало ли, письма там, шифры какие - ан нет, таблицы, тексты. Непонятные, правда, но точно не записочки какие-нибудь вражье-народьи. Так если бы ночами что делала - да нет же, ее саму в кровать идти заставляли, едва не отводили под руки, полусонную! Так неужели... Нет, это невозможно! А может это не она - а ей?... Может, это ей угрожает какая опасность? Ух, тогда шкуру с них спустят... - Рассказывай немедля, - полушепотом потребовал он. - Здесь, что ли? - мальчишка обвел руками многолюдную улицу и усмехнулся. И Пашке снова стало немного неловко. Да как же это так, как так могло быть, чтобы он, приставленный следить за преступниками, взял, да вот эдак просто, на улице, позволил бы рассказать тайну страшнейшей важности! Позор, позор... - Пошли, ладно. Только гляди, чтобы тебя никто не видел! - надсмотрщик воровато оглянулся и, открыв тяжелую дверь, махнул мальчишке рукой, мол, заходи, да побыстрее! Когда они оказались в темном закутке у коридора, Пашка снова принялся за мальчишку. - Ну, выкладывай! - прошептал он воодушевленно. - Да гляди, чтобы все, как на духу! Но Гришка мялся. Сначала придирчиво оглядел своего проводника, потом вздохнул тяжело, почесал репу - в общем, вовсе не торопился. Пашка уже терпение терять начал. - Ну давай, говори! - грозно сказал он. - Да я не знаю, - мальчишка поглядел в потолок. - Может, вам-то не поверят - скажут, мол, врете вы, дяденька. Мне бы с главным встретиться - вод с эдаким большим и с вот такими черными волосами, - он показал куда-то вдвое выше себя и сделал над головой "ежика". - Как его, то бишь? Александр, Александр... - Иосифыч? - ахнул Павел и покачал головой. - Не пустят к нему. Откудова ты его знаешь? Но Гришка таинственно улыбнулся - хитро засверкали глазки-угольки. - Тогда вовсе ничего не скажу. А ведь такое знаю... Пашка аж в лице переменился. Если что-нибудь с Василисой Юрьевной случится!... Подумать страшно, кошмар... - Устроим, устроим, только расскажи ему все! Ох, Василиса Юрьевна, что же за беспокойная-то, а! - зашептал надсмотрщик и, схватив мальчишку за руку, потащил его по коридору. *** Александр сидел на одном из стульев, нервно теребя красный свой шарф - то расправлял и вовсе снимал, то закутывался так, что из-под ткани виднелись только глаза. Он все еще не был уверен в принятом решении, но сделанного уже не воротишь. Иногда он вскакивал внезапно и оглядывал комнату с таким видом, будто вовсе не знает, что здесь делает и как здесь оказался. А потом нервно мерил шагами шкафы, доходил до календаря на противоположной стене и упирался взглядом в цифру - 21. И - обратно. Так уже раз десятый происходило. Ваня сидел тут же - совершенно спокоен и в поведении аккуратен - и читал какую-то книгу. На столике стояла чашка с теплым чаем, наполовину остывшим и теперь уж точно не морковным, а родным, буржуйским. Казалось, он ничего вокруг не замечает, окромя этой самой книги. Так оно и понятно - с таким-то распорядком да к сашиным вспышкам активности можно было привыкнуть еще давно, а отдыхать нечасто приходилось. Наконец, словно заметив странное братово поведение, Иван поднял глаза на Александра и вопросительно наклонил голову. - Что? - дернулся раздраженно генерал. - Да какой-то ты сегодня нервный. Я бы сказал, как и всегда, - он пожал плечами, - но сегодня почему-то особенно. Александр сердито поднялся и прошелся по комнате. Снова уперся глазами в календарь, на котором с завидным постоянством из раза в раз сверкала июньская цифра 21. Потом опять сел. Потом снова вскочил. Вздохнув тяжело, Ваня отложил книгу. - Ну, говори. Как там было? "Сеньор, я весь в вниманье", - он сложил ладони и чуть приподнял голову, насмешливо сощурившись. Весь его вид говорил о том, что он готов слушать своего нерадивого братца. Саша недоверчиво покосился на него, а потом сжал руки в замок и с размаху сел. - Я не думаю, что это правильное решение, - как всегда в лоб начал он. - О, не сомневайся! - саркастично протянул офицер. - Конечно же, это худшее из того, что я мог придумать! А-ха-ха, какой я злобный злодей! Александр поднял голову. Глаза его стали размером с два хороших блюдца. Ваня тихо фыркнул. - К-как? Ты с-сейчас серьезно? - Брось. Нет, конечно, - эх, даже шутить жалко. Ваня лениво потянулся и перевел взгляд куда-то в окно. - Это единственное, что надо было сделать уже давно. Теперь-то хоть поздно, да лишь бы не никогда. Мы уже показали Гилберту, что совершеннейшие слабаки. Надо же - линия Маннергейма! Кучка укреплений, пулеметы и горстка несчастных солдатиков! Кошмар, если честно, я ожидал большего, - он с досадой покачал головой, неизвестно, о чем говоря: о действиях ли красных генералов или о бедности самих укреплений, построенных под руководством собственного воспитанника. Скорее, конечно, о первом, чем о втором. - Да и кончилась война не потому, что мы выиграли. А потому, что финнов бы так больше вообще не осталось, здесь он был прав. Числом задавили. Браво. Саша с каждым словом хмурился все больше. И ведь правда, если бы послушал, если бы не упрямился... - Если б не истребил ты большинство опытных, такого не произошло бы, - словно прочитав его мысли, закончил Ваня. - Теперь точно войны жди через десять лет по истечении договора. А то и через год. Или два. А то, я слышал, завтра или послезавтра... - Брехня, - плюнул нервно Александр. - Брехня, - согласился величаво Иван, обратно раскрывая книгу. - Хорошо хоть ты послушал меня и отправил командный состав пограничных укреплений в отпуска. Так мы докажем Гилберту, что верим в него и вовсе не провоцируем. Саша уж думал воспротивиться и начать доказывать обратное, но осекся и понурил голову. Довольно уж было ошибок. Тем более, правда, люди они опытные... Конечно, с приходом военспецов действия солдат, скорее всего, будут иметь хоть какой-то смысл. Конечно, у других новоиспеченных молодых офицерчиков, у которых еще молоко на губах не обсохло, появится хоть мало-мальский опыт, но, но, но... Слишком много "но". - Только пожалуйста, поклянись, что не поднимешь мятеж. Я очень тебя прошу, - после долгого молчания через силу произнес Александр. - Я умоляю тебя. Я доверяю сейчас тебе так, как никогда никому не доверял. Пожалуйста, Ваня... Ваня с тяжелым вздохом снова отложил книгу лицом на столик и, аккуратно подняв чашку, сделал глоток. Окно опять привлекло его взгляд, словно за ним было что-то очень уж интересное. - То, что ты мне сейчас говоришь, означает, что не шибко-то ты доверяешь. С чего бы мне это делать? - говорил он спокойно и медленно. - Хоть одну причину назови. - Ну-у, - протянул задумчиво генерал, - какая концентрация бывших союзников... Да и Василиса Юрьевна, и Петр Петрович... - А что Вася с Петей? Петя, как ты намедни сказал, человек чести, и слова своего на ветер не бросает, - разъяснял Ваня, будто маленькому ребенку азбуку рассказывал. - А Васенька, я думаю, все уж знает, хоть и молчит. Так-то получается, если она что-нибудь не то сделает, то против нее уже не ты один будешь, а Петя. Вона, какая у тебя сила, - он усмехнулся. Саша только вздохнул. "Намедни" было года четыре назад. Четыре года после того случая - и пусть в неспокойном сердце Саши роились черви сомнений, то разумом он понимал или уж хотя бы надеялся, что Петр Петрович ничего не сделает, а потому и Василисы бояться не следует. Четыре года - немалый срок. Но для них с Ваней это, конечно, "намедни". - И все равно. Вы же теперь как в старые добрые, все вместе, и ты, и Петя, и... - Нас с Петенькой с недавнего времени больше ничего не связывает, - грустно развел руками Ваня, перебивая неуверенные Сашины слова. - Когда старый правитель погибает, армия присягает новому, так? А я уже мертв - с того самого момента, как... В общем с семнадцатого года, - он недовольно отвернулся и досадливо махнул рукой. - Это было вопросом времени. Вот и нет больше тесной связи. Нет больше "старых добрых". Похоже, он был действительно расстроен этой клятвой. Той, что Петя дал Александру в тот день у васильковой комнаты, свидетелем которой он оказался поневоле. Да впрочем до этого ли сейчас? В дверь легонько постучали. Саша, бросив странный, беспокойный взгляд на Ваню, приподнялся на стуле. - Войдите!... *** ...- Не в кабинете, не в зале, где он может быть! - убивался Пашка, волоча по которой уже по счету лестнице запыхавшегося и даже, кажется, растерявшего свой боевой задор мальчишку. - А ежли уехал! Ежли уехал - что тогда? Тогда конец! Пашка уж подумывал хоть кулаками вытрясти из мальчонки информацию, но его не оставляли надежды на то, что Александр Иосифович одумается и найдется хотя бы в кабинете у Ивана Николаевича. Он в последнее время часто туда наведывался - как он сам говорил, "проветрить думалку". А если его там нет - то уж наверняка опальный хоть какую-нибудь зацепку даст насчет местопребывания пропащего Александра! Если, конечно, объяснить ему, что, дескать, дело сие отлагательства не терпит и что остальные дела суть не так важны, как данное. А это трудновато! Тут подумать надо... Пашка, уже будто между делом поворачивая то налево, то направо, усиленно хмурил брови, тщательно подбирая слова. "Дорогой Иван Николаевич"... нет, не так: "Уважаемый Иван Николаевич"... или "Глубокоуважаемый" лучше? А, может быть, вообще вот как-то... Когда дверь, отворенная будто с ноги, со страшным скрежетом врезалась в стену, Иван Николаевич ощутимо вздрогнул, отрываясь от чего-то не столь важного, кажется, книги. Павел влетел в кабинет и быстро-быстро затараторил. - Дорого-глубоко-уважаемый брат Иван Николаич, я по чрезвычайно-очень-сильно важному делу, оно не терпит отглагольства, это касается безопасности Советского Союза и всего советского народа, у нас беда, на нас нападают страшные западные шпионы и враги народа, у них армия в три квадрилиона и нам грозит страшная ужасная погибель, где Александр Иосифыч? - выпалил он на одном дыхании и выдохся, стараясь не свалиться на пол. Да, лестницы бывают немилосердны, ужасно немилосердны. Александр, сидевший тут же, кашлянул, привлекая внимание, позади послышался смешок. Пашка только теперь заметил его, сидящего рядом на одном из стульев. - Ну-с, Павел, - начал генерал серьезно, в глазах же его искрился сдерживаемый смех. - Я слушаю. Что же это "безотглагольное" или "безотсуществительное" дело, о котором вы нам только что так развернуто поведали? Соглядатай сначала слегка стушевался, а потом вспомнил, что на кону стоит безопасность всего мира и развернулся к чернявому мальчишке, который на последних двух-трех пролетах ногами вовсе не пользовался, а летел, подхваченный Пашкиной тягой. - Ну, говори! - потребовал он. Все взгляды устремились на Гришку. Душа у того уже прогулялась к пяткам и обратно, но колени все еще дрожали. - Я... - начал он нерешительно, - я хочу, чтобы все посторонние ушли! "Посторонние" явно относились к Пашке, потому как смотрел мальчишка именно на него, а другого человека в комнате он не увидел. Иван, насторожившись и украдкой глянув в дальний угол, едва заметно качнул головой, Александр же смотрел только на мальчонку, не отрываясь, но с легкой ироничной перчинкой в алых глазах. Ну что же, Пашка сначала воспылал негодованием и даже, кажется, собирался что-то сказать, но тотчас же вспомнил, что речь идет о вселенской угрозе огромного и очень мирового масштаба и, с важной миной молча кивнув, удалился, напоследок глухо прикрыв дверь. В комнате повисла гнетущая тишина. Гришка собирался с мыслями, братья напряженно ждали. Угол комнаты, сложив руки на груди, тоже, прищуривши свои водянистые мутные глаза, глядел в чернявый затылок, стараясь будто прочитать, что за думы роились в бедовой голове. Первым не выдержал Иван. - Гриш, - произнес он проникновенно и тихо, - что же ты хотел нам сказать? Кажется, он сбил мальчишку с мыслей, потому как тот вздрогнул недоуменно, а затем мелко-мелко рассмеялся. - Вы знаете! Мое имя! - говорил он с широкой улыбкой. - Вы знаете, но откуда? И тогда, четыре года назад, вы знали! Не может такого быть, чтобы вы запомнили! Откуда? Отвечайте! Задумчивость, озарение, непонимание и опаска заскользили по ваниному лицу. Что тут скажешь, как объяснишь? Ваня мялся: смотрел то на мальчишку, то на Сашу, то на дальний угол, то отводил взгляд в окно. Порывался что-то сказать и снова замолкал. Ну как, как тут объяснишь? - Молчите. Я ведь понял, что все это не просто так! И тот офицер, Петр, говорил о вас не как об обычном человеке, а среди партийных руководителей вас нет! Нигде! Ни в одной газете! Кто вы такой? Ваня застонал жалостливо. - Пожалуйста, не заставляй меня говорить. Это тяжело понять... - Нет, говорите! Тотчас же! Вам ли знать, пойму я или нет?! - шипел разъяренно Гриша. - Вы говорили, что чувствуете! Значит... - Послушай меня, малой, - вступил в разговор вкрадчиво Александр. - Если это все, что ты хотел сказать, то иди, будь добр, не мешай людям... - Нелюди! Вы нелюди! - в исступлении закричал Гриша. Генерал остановленный на полуслове, удивленно нахмурил брови. - Вы нелюди... - продолжал мальчишка хрипло, будто сквозь силу, глядя точно на Александра Иосифовича. - Вы были правы. Почти сразу после того случая... Там, в библиотеке, четыре года назад, помните? Нам с матерью запретили ему писать. Моему отцу, - ответил он на невысказанный александров вопрос. - Дня через два. Это ведь вы специально сделали? Иван напряженно сглотнул, тревожно внимая каждому слову. - Моя мать, моя бедная матушка, - малец рассмеялся дико, оборотясь уж к Ване и хватившись обеими руками за волосы, - она еще на что-то надеется! Что он останется жив, несмотря ни на что, что мы встретимся снова, что все еще впереди... Но знаете, - он вдохнул в грудь побольше воздуха и поглядел с ненавистью, - я все же не глухой и еще не дурак - я слышал, что говорят по баракам! Им тоже запрещали писать. А потом вот здесь, - он с широкой улыбкой приставил два пальца ко лбу, - дырку делали. Ма-аленькую такую, знаете? - прошипел издевательски мальчишка, подходя вплотную к Ивану Николаевичу. Сказать было нечего. В глазах Вани Гриша видел свою правоту, а окромя того пропустил презрительно и раскаяние, и жалость, и желание помочь, исправить... Не исправишь, Иван Николаевич! Об стенку убейся - не исправишь! Увидел - и отступил, зло усмехнувшись. Вот оно как, да? - Как же я вас ненавижу, - с ледяным спокойствием процедил он. - Будьте прокляты. Как же я хочу, чтобы вы сдохли, как собаки! Александр Николаевич, услышав, вскочил с места - но мальчишки уж и след простыл, только дверь хлопнула за озлобленной спиной. - До... догнать! - заорал он, что было сил, но человек, доселе тихо стоявший в углу, по-хозяйски властно поднял руку, призывая к тишине. Таинственным свидетелем разговора оказался старик с тяжелым сибирским взглядом. - Ну, Ваня? - выдохнул он, приподняв брови. - Каково?... - Дурно, - просипел Ваня, глядя перед собой невидящими глазами. - Дурно мне. Михаил Павлович, белый генерал, найденный у черта на куличиках еще зимой - а ведь это был именно он - подошел к Империи и присел перед ним на корточки, сощуренными глазами заглядывая в серое лицо. - Поделом, Ванечка, поделом, - с каждым словом старика отчаяние все больше рассыпалось во всей фигуре бывшей страны - словно стекло, та треснула изнутри, и теперь змеистая вязь трещин и сколов пробивалась все сильнее и сильнее, стремясь до конца разбить. - Мать, жену, детей ты и мне из мертвых не воротишь. - Прекратите, пожалуйста. Вы не знаете всего, а уже обвиняете! - прошипел злобно Александр. - Да и потом, я ведь то... - Молчи, Саша, - загробным глухим голосом говорил Ваня. - Он прав. Я, все я... Если бы думал раньше, если бы повлиял как-нибудь на царей, если бы не игнорировал... Здесь ведь не только Гриша, не только Михаил Павлович. Вся страна, чай, в сиротстве. Он пошевелил беспомощно пальцами и внезапно поднял голову с горькой улыбкой. - Не узнаешь себя, в Гришутке-то? Александр Иосифович хотел, было, сказать что-то, возмутиться, но осекся. Не узнаешь себя, Сашенька, в Гришутке-то, а? Знающий единственного врага своего, от всей души желающий ему смерти - да так ли знающего, так ли понимающего значение смерти? Так они и стояли - старик с усмехающимися печальными глазами, разбитый, будто ножом исполосованный Ваня и Саша с тяжело и нестройно забившимся от осознания и боли сердцем. *** Пора возвращаться. Сколько уже там? Без двадцати четыре? Приказ уже дошел. Война уже началась. Спишь ли ты, милый чернобровый восточный друг? Ничего. Скоро первые снаряды выдернут тебя из кровати. Еще минута... Отвратительным, мерзким, беспечным, Растревоженным иль золотым, Вынь на свет для меня свое сердце Твое сердце...