За стенами "мира"

Они сидели в пустой комнате. Совершенно пустой. Ни-че-го. За зарешеченным окном шел дождь, было холодно и мокро. - Ну и что с нами будет? - прервал затянувшееся молчание Мишель, устало прислоняясь к стенке. - Не знаю, друг мой, не знаю, - вымученно улыбнулся Франциск. - Может, будут так добры и просто изрежут на кусочки? - Дурак, - Париж хмыкнул и затих. Стучал дождь. Было слышно, как Париж дышит чуть тяжелее, чем надо, как воздух вокруг него становится жарче и больнее, как подрагивают его холеные холодные руки. Он закашлялся. - Ты хорошо себя чувствуешь? - Франциск прижал ладонь к голове друга, глядя обеспокоенно и испуганно. - Да, - прохрипел Мишель и только отмахнулся, прикрывая рукой рот, - хорошо, просто здесь пыльно... Он хотел было шутливо добавить, что "лучше некуда", но сдержался. Не время сейчас для шуток таких, да и он-то сам не в том состоянии. - Что-то с нами теперь будет... - город покачал головой. - Что будет? Ничего не будет, - грустно заключил Бонфуа. - Мы уже проиграли. Теперь нашего дела здесь нет, - он патетически взмахнул рукой и прищурился, словно подбирая слова. - Вагонетка позорно выкатилась на поле боя, остановив тяжелое и дурное сражение! - Ты слишком пессимистичен, мой дорогой друг, - Париж фыркнул и похлопал его по плечу, но в глазах его незаметно блеснуло - очевидно, следы недосыпа и потрясений. Так что ж, тяжело переходить от доброй любящей семьи в разряд грязной челяди... Франция ничего не ответил. По мостовой что-то застучало, заколесило, завизжало и затопало. Ну все, пора. - А знаешь, - Бонфуа, словно очнувшись, внезапно и порывисто схватил ладонь Мишеля двумя руками и крепко сжал, - мы ведь можем больше никогда не увидеться! - Брось, - Париж насколько мог ободряюще улыбнулся, прислушиваясь к приближающемуся стуку шагов за дверью. - Брось, мой друг... Но Франциск его не слышал. Он лихорадочно прижал ладонь столицы ко лбу и тихо всхлипнул. - Прости меня... Прости меня, мое солнце, мое единственное сердце... Дверь распахнулась резко и бесцеремонно-громко. На пороге стояли солдаты, грозно сверкая ружьями. Из-под надвинутых до самого носа касок сверкали темные безразличные глаза. - На выход, - стальным тоном произнес один из них, глядя на Мишеля. Тот кивнул и, освободив руку из слабой хватки Франциска, рывком дернулся вверх, на ноги, но, не удержавшись, опрокинулся на спину. - Ми! - Бонфуа обеспокоенно наклонился над другом, поднимая его за плечи. Но его грубо оттолкнули, перехватили Париж и, встряхнув, бросили к выходу. Он пошатнулся, но на ногах удержался и шагнул к двери, не оглянувшись. Потому что он, пожалуй, умер бы на месте, если б увидел, как глупо осел от удара о стену Франция, как глядел на него неотрывно, как в отчаянии сжимались кулаки его, как он готов был броситься вслед за своей драгоценной столицей, за своим милым другом и... не мог. Не мог! Мишель цокнул, сжав кулаки и ускорил шаг. На глаза упрямо наворачивались слезы. Не надо сейчас этих сантиментов! А ведь они и правда, между прочим, могут больше никогда не встретиться вновь... К черту. К черту, к черту, к дьяволу! Когда дверь за его спиной захлопнулась, Мишель поморщился - дождь, капая мерзко и часто, попадал в глаза слишком уж упорно и дотошно. - А вот и наш дорогой гость! - послышался знакомый голос. Париж дернул плечом и посмотрел, прямо на Гилберта. - Вы решили почтить нас своим непосредственным присутствием только лишь чтобы забрать меня? - процедил он сквозь зубы. - Не стоило. По телу проходил отвратительный болезненный жар, голова тяжелела, а глаза сухо болели, даже несмотря на дождь, словно туда засыпали песок. К горлу подкатывал кашель. Гилберт подошел ближе и, с театральной галантностью поклонившись, взялся за горячие пальцы Парижа и поцеловал их. По немноголюдной улице зазвучали смешки. - Прекратите это, - сдержанно попросил Мишель, стараясь высвободить руку. - Я не женщина. Это, в конце концов, унизительно! - А чего ты ожидал, маэстро? - расхохотался Байльшмидт и, прокрутив его под рукой передал хмурому человеку, стоявшему позади него. - Кстати, нам ведь стоит проведать нашего дорогого соперника, не так ли? Как-то он слишком тих, не умер там еще? Мишель вдохнул глубже и, не сдержавшись, закашлялся. Ноги сами шагнули следом, стремясь опередить, удержать... Но что-то помешало. - Стой смирно, - прошипели ему на ухо. - Не хочешь, чтобы было хуже - стой на месте. Смотри и не вякай. Ясно? Ясно, я спрашиваю? Внутри все закипало. Да как этот... этот... индюк несчастный может сейчас так говорить! - Пусти меня сейчас же! - прохрипел Париж, дергаясь вперед, но его, раздраженно выругавшись по-немецки, потащили совсем в другую сторону. - Идиот, - шикнул хмурый человек и закинул бывшую столицу в машину, а после залез сам. - Трогай! ... Он стоял чуть поодаль, безразлично глядя на творившееся впереди действо. Полыхали факелы, строясь в ровные ряды, шагали люди, горели костры, освещая пламенем серые дома. Что с ним сталось? Да если б кто знал. Хотя нет. Знал бы, один такой - шелковый французишка, с вечно влюбленными глазами и ловеласскими повадками - да вот только свидеться им теперь не представлялось возможным. Теперь и вообще когда-либо впредь. Сухие воспаленные глаза не сверкали жизнью и счастьем, в них не было больше восторга при виде прекрасного в мире. Потому что в ЭТОМ мире больше не было ничего прекрасного. Рядом, невидимой тенью возвышался хмурый человек. Как всегда немногословный страж заточенной навеки драгоценности стоял рядом, всегда готовый удержать, всадить пулю в затылок или подхватить его, теряющего сознание. С тех самых пор он был рядом - в комнате, на променаде, больше похожем на тюремный выгул, на редких важных совещаниях, куда Мишеля приглашали так, для галочки. Выслушивал оскорбления, ругань, бессмысленный бред, тихие мольбы, многоэтажные проклятия, а затем, как ни в чем не бывало, вел домой, крепко держа за руку, укладывал в кровать, несмотря на сопротивления, капал в стакан валериану и, силой залив все его содержимое в горло сопротивляющемуся Парижу, садился рядом: ждал, когда он успокоится, а затем уснет. Постепенно Мишель понял, что все то, что он хотел бы сказать или сделать в своих эмоциональных порывах не имеет никакого смысла - он казался себе странным и капризным сувениром, безделушкой - не более. Тем временем тень неотступно следовала за ним, вгоняя в пучину безразличного отчаяния с каждым днем все сильнее. Дымный кашель привычно подкатил к горлу. Отвернувшись от разворачивающегося действа и сгибаясь в три погибели, Мишель добровольно позволил отвести себя подальше и обмяк на руках своего вечного соглядатая, даже не зная, стоит ли так беспечно доверять ему. Да, впрочем, уже и неважно... ... Канделябры сиротливо и пусто возвышались на голых столах. Потолки и стены, даже несмотря на украшавшие их великолепные узоры, смотрелись сейчас тускло и уныло, а пол, в такое время обычно вздрагивавший от обилия крохотных женских и модных мужских туфель, сегодня оставался нем. Там, где раньше была сцена, стоял один черный рояль. Крыло было опущено - поднимать некому, все как-то разбежались. И потом, зачем? Он тихо подошел к брошенному инструменту. Снял и отложил постылые очки, протер глаза, привычным движением оправил костюм. Сел, подкрутил стул, открыл крышку, сжал и разжал пальцы несколько раз. Руки привычно, даже как-то бессознательно нашли нужные клавиши. Это всегда происходило быстро, как бы долог ни был перерыв с их последней встречи. А он был очень долог... Играй, музыкант, играй. Что, уже не можешь? А мог ли когда-либо, хоть раз в своей долгой жизни? Рондо. Хрупкие и радостные щебечущие звуки, суетливые и праздные в то же самое время удивительно переплетались в неприхотливом танце, закружившемся по залу вместе... вместо реальных, человеческих пар. О, родник соляной крепости, насколько еще таинственно и не понято все то, что ты породил? Так почему ты не ответишь на мой вопрос? Мог ли, хотя бы раз в своей жизни? Нет. Мелодия, словно извиняясь, коротко закрутилась куда-то вниз, все так же беззаботно и весело, а потом вверх, создавая ложное эхо. Почему ты грустишь, мой милый? Это же воссоединение, не так ли? Отзвенел последний аккорд. Руки плавно опустились на колени, а потом снова взметнулись к клавиатуре, будто вспомнив что-то. Жаль певицы нет. Да впрочем, нужна ли она, если обманутый слух сам уловит неясные воображаемые звуки ее голоса, а память устало подскажет слова? Взывать к Марии надо было раньше. Что она сможет сделать сейчас? Это раньше все было просто - сокрой нас от глаз людских средь мрачных утесов, позволь остаться живыми этой ночью, разреши заснуть мирно! Но время прошло: теперь оставить жить - самое страшное наказание, на которое способно человечество. Музыка убаюкивала, пыталась утешить. Почему ты грустишь, славный? Разве воссоединение - это не замечательно? Нет. Снова нет. В третий раз взметнулись руки над потускневшей клавиатурой. Снова бессознательно, выбирая: белая или черная. Белая. Ноты были печальны и робки, как дети в окруженной церкви. В мольбе поднимая головы, они уже чувствуют, как дрогнули двери под натиском нападавших, как дохнуло смертью в лицо, как в сердце зажглось опустошающее отчаяние. Вот он, единственный ответ. Да. Да, все пропало. Воссоединение - это смерть. Еще не утихло эхо последнего звука, как кто-то лениво захлопал в ладоши. - Не могу одобрить твой неутешительный выбор, Родерих, но играешь ты, как прежде, изумительно. В дверном проеме показалась черная фигура, однако музыкант даже не обернулся. - А ты, как и прежде, отвратительно бестактен, Гилберт. Я, кажется, припоминаю, чтобы тебя учили стучаться. И почему ты не используешь свои умения на практике? В ответ послышался смех. - Собирай вещи. Ты переезжаешь. ... - Господин Эдельштайн? Австриец с силой тряхнул головой, заставляя себя вернуться к реальности. Дикая музыка звучала невыносимо громко, а впереди, по площади ровным маршем вышагивали тени людей, теряясь в дыму адского пламени. Кто-то звал? Похоже, не в первый раз. Он опустил голову. - Вам нехорошо? Вы плохо выглядите. - Ты тоже, Хедвика. Хотя знаешь, форма тебе идет. Девушка улыбнулась. Остриженные темные волосы, собранные в аккуратный пучок, глубоко залегшие мешки под глазами и плотно сомкнутые губы - где веселая и непоседливая Хедвика? Что с нею сталось? Родерих невольно бросил взгляд вниз, на другую трибуну - там стоял Лукаш и что-то с жаром объяснял одному из солдат. А в глазах - знакомый полоумный блеск. - Что происходит? Походило на дурную шутку. Девушка продиралась через разгромленную квартиру. Страшный шум в голове и тишина снаружи, вкупе с разбросанными всюду вещами и опрокинутыми шкафами вызывали тяжелый ужас и тоскливое отчаяние. - Лукаш! Лукаш! Она нашла его в их скромной прихожей. Открывающим дверь. - Стой! - она едва успела навалиться на дверь, прежде, чем щелкнет ручка. - Что ты делаешь? Кому ты собрался открывать дверь? Там же... - Отойди. Он выглядел страшно. Вы никогда не сможете себе представить, как страшно может выглядеть близкий и даже любимый человек, только вчера говоривший с тобой спокойно, весело и ласково, а сегодня с разрушающим разум огнем в глазах открывать дверь твоему убийце. - Лу, ты не в себе! - она только крепче уперлась ногами в пол, изо всех своих сил опираясь плечами на дверь. - Отойди. Мне не нужны проблемы с тобой, - он угрожающе зашипел. - Это у тебя проблемы! Что с тобой?! Ты думаешь вообще, что творишь?! - смело вскинула голову Хедвика и в следующую секунду ее страшной силой опрокинуло назад, прочь от двери, да так, что, пролетев два шага, она упала ничком, ударившись о некстати опрокинутую тумбочку и потеряла сознание. Вошедший и впустивший, впрочем, не придали этому никакого значения. А через некоторое время что-то менять было уже поздно. С легким поклоном Лукаш отошел от двери, впуская внутрь чудовище. - Я надеюсь, вы готовы. ... Чуть позади них, неестественно замерев, стоял и Феликс, иногда крепко сжимая губы, препятствуя рвущемуся наружу дыму в груди. На лице его алел прорезавшийся до брови шрам - один из самых явных следов раздела. Страх за свою жизнь тяжелыми следами залег на щеках, пошедших болезненными пятнами, истерзанные пальцы подрагивали от нескончаемого напряжения. Он болезненно морщился на каждый крик, доносившийся с площади, он готов был развернуться и не смотреть, но рядом ним постоянно, днем и ночью стояли солдаты. Малейшее неповиновение, малейшее подозрительное движение - и все тяжелейшие муки ада низверзнутся на его голову и с пьяным остервенением разорвут его тело и душу, а обрывки развеют по ветру, почему-то неизменно дующему на восток, к рождению алой зари. - Дурно спалось, соседушка? - сладко мурлыкнул кто-то за его спиной. Поляк вздрогнул и развернулся. - Штефан, - констатировал он дрожащим голосом. - Я мешал тебе спать? Блеск в глазах. Сумасшедшая улыбка с выступающими клыками и бледная кожа. Характерный для всех них кашель. - Ты стонал, - усмехнулся он. - Кошмары мучают? ... А кошмары мучили. Знаете такие сны, когда вокруг тебя происходит что-то страшное, а ты не можешь пошевелиться? Он обычно стоит в поле. Часть поля выгорела - черными остовами виднелась сожженная деревня. Пепел разлетается, мешая дышать, оседает на коже, окрашивая ее в черный, просачивается в раны, доставляя страшную боль. Стоны и крики умирающих заглушаются выстрелами и короткими очередями. А он - стоит. Вторая часть залита кровью. Черная земля не просыхает, под ногами что-то плещется и хлюпает. Вот уж что-то мокрое лижет ноги - по колено, по пояс, по грудь. А он - не может двинуться. Неизвестность пугает. Ну и что же сейчас? Его снова раздерут на кусочки? Сквозь пепел появляется едва различимая мужская фигура. Веет опасностью, хочется убежать; но он - стоит. Позади слышится холодное дыхание смерти, крепкая ледяная рука привычно сжимает плечо. Исчезнуть, испариться, господи, пожалуйста!... но он словно врос в землю и превратился в камень. Между тем фигуры, заметив друг друга и на него больше не глядя, затевают какой-то дурной разговор. - Так что же, мой хороший друг, война - лишь вопрос времени? - говорит та, что появилась из пепла. - Нет, что вы, - слышится холодный смешок стоящего за спиной. - Я безоговорочно верю в наш договор, и мне, право, неясна ваша поспешность - десять лет впереди. Однако если уж вы настаиваете, - рука на плече сжалась, заставив Феликса пискнуть, - мы встретим вас, как подобает хорошим хозяевам. Земля под ногами дрогнула. Стук камней и комьев земли, падающих вниз, на миг оглушил. Или это была боль от нового раздела? - Правда? - фигура усмехнулась, заговорщицки подмигнув поляку. - Так что ж, глядите, нас будет много. - Да и я не один, мой дорогой друг. Трещина увеличивалась. С одной стороны было черно, с другой блестела кровавая заря, а он - посреди, исчезающий в пропасти. Пропасти, ведущей прямиком в Ад. ... - Нет, - ровным голосом произнес Феликс. - Я не смог заснуть. Странно, за собой я этого раньше не замечал. - Ну-ну, - Румыния насмешливо фыркнул и, развернувшись, прошел к маленькой лесенке, ведущей на трибуну ниже. - Попробуй напиться - так ведь там, у вас в Российской Империи делали? Поляк только скрипнул зубами и сжал кулаки. Отвечать не стоило, но хотелось. Спереди внизу что-то щебетал Италия, своей нынешней, как, впрочем, и постоянной, жертвой выбрав странно-молчаливого последние лет восемь Людвига, Япония со свойственной ему степенностью и скромностью тихо переговаривался с Гилбертом, Болгария глядел на разворачивающееся действо угрюмо, словно жалея о чем-то или что-то вспоминая. Людвиг, вежливо, как ему показалось, высвободившись из крепкой хватки Италии, подошел к Гилберту. Тот смотрел на огненный парад с воодушевлением творца, дирижера огромного оркестра, роль которого сегодня исполнял весь мир. Взмах палочки - и все на коленях, еще один - и лежать мертвыми у его ног! - Господин Байльшмидт, - произнес он, наклонившись к его уху. - Я все же не понимаю немного... - Подожди, Вермахт, - шикнул Рейх, поднеся палец к губам подчиненного. - Не порть момент. Людвиг послушно замолчал и встал чуть позади, вежливо склонив голову и ожидая, когда Гилберт начнет говорить сам. Через некоторое время он действительно заговорил. - Посмотри на этих людей, мой друг. Всмотрись в их счастливые улыбающиеся лица, в их отточенные движения, в их горящие глаза. Это - победители. Они ведь еще сами не знают, что через неделю-две отправятся добывать себе огромную великолепную землю, а мне - высокомерного красного ублюдка! Разве у тебя это не вызывает трепет и ощущение великого? - он сделал неопределенное неспешное движение рукой и, не дожидаясь ответа, спросил. - Так что ты там хотел узнать? - Именно про... - Людвиг откашлялся, - ...высокомерного красного ублюдка, как вы изволили выразиться. Простите мне мое, возможно, излишнее любопытство, но мне отчего-то стало интересно, что вы с ним сделаете, если... - Не если, - перебил Рейх с наглой ухмылкой, - когда. Вермахт кивнул, где-то в глубине души опасаясь, что эта оговорка выйдет ему в большие проблемы. - Вы правы. Когда... все свершится, что же вы станете с ним делать? Гилберт поднял глаза вверх, туда, где над площадью парил огромный орел и задумчиво сощурился. Он больше не глядел на бывшего брата, с покорностью старого раба ловившего каждое его слово, ему наскучил глупый несопротивляющийся оркестр из так легко подчиняющихся инструментов - мыслями он был уже в другом месте. Среди заснеженных равнин и лесов, где между горделивыми полувосточными городами лежат версты отвратительных, еще века с семнадцатого не ремонтированных дорог, где люди сочетают в себе европейский нрав и азиатский характер - там, где живет его будущий враг. Да, это игрушка на пару месяцев, дальше этот непокорный присоединится к безвольному оркестру и будет полностью в его власти - но это вовсе не значит, что он не будет получать удовольствие от этой странной сумасшедшей игры. Кажется, его размышления отражались в его речи. - Убить?... - говорил он с широкой улыбкой. - Это подождет... Не так трудно: целый народ - двух лет хватит, а сломленные остатки заставить работать на себя... Нет, его определенно надо оставить до этого момента - он должен это увидеть! Будет ли ему тогда до смеха, будет ли он тогда говорить так пренебрежительно и горделиво, когда даже Франциск больше достоин уважения, чем он? Нет, мой дорогой Людвиг, - он обернулся к слегка смятенному Вермахту, - я оставлю его жить, заставлю валяться в грязи, молить о прощении, кричать от боли и унижения, рыдать кровавыми слезами, сгрызать ногти до основания, ломать себе зубы и кости - вот, что его ждет! И он рассмеялся нездоровым болезненным хохотом. В глазах у Вермахта слегка помутилось, ему почудилась жуткая тень чудовища, глядящая прямо на него кроваво-алыми глазами. Он проморгался, отгоняя наваждение и с мягкой понимающей улыбкой кивнул, одобряя слова сумасшедшего. Взгляд его невольно вернулся к огненному концерту, развернувшемуся у их ног. Зрелище завораживало. Видные генералы тоже были здесь, все смотрели на огненный парад блеском в глазах, словно это было нечто великолепное. Здесь собрались все. Все сколько-нибудь значимые лица, оставив ненадолго свои дела, приехали сюда, чтобы взглянуть на свое гигантское устрашающее творение. Ради чего это все было? Трудно сказать. Возможно ли, что договор стал невыгоден одной стороне - значит, его можно нарушить?... Безумие - жестокий вирус, гораздо более жестокий, чем чума, тиф или чахотка. Безумие охватывает всех и вся, передается через жест, слово, взгляд, смех. Пандемия безумия словно красная уродливая сыпь, изуродовала лицо просвещенной, цивилизованной Европы, убивая и калеча. И не остановить теперь эту чудовищную мясорубку... *** Александр уже ждал его, стоя у одного из окон. Когда дверь распахнулась, он обернулся, нехотя отрываясь от вида - дома и домишки, кривые улочки и птички, кажется, были поинтереснее вошедшего. Гилберт только хмыкнул, вглядываясь в фигуру своего оппонента. А руки действительно были не холеными: красные, с небольшими выщербинками на костяшках, явно отмороженных ненароком - они были резко сомкнуты за спиной. И фигура, в отличие от Имперской, была лишена какой-то светской легкости, манерности - зато величие и монументальность в расслабленной позе остались. Слегка приглаженные угольные волосы обрамляли знакомое ивановское лицо, но глаза были совсем другие. И, что таить, алый горящий цвет гораздо больше шел к лицу чем жиденький фиалковый. Что же, ничего лишнего, вполне даже неплохо, на скромный гилбертовский вкус. - Добрый день, - первым поздоровался Советский Союз с легким холодным кивком. Ни одного лишнего движения. Восхитительно! - Я ждал нашей встречи, - душевно признался Рейх, входя и протягивая руку для приветствия. - Вы столько сделали для меня, Александр! Александр Иосифович, будто поколебавшись секунду, все же руку протянул. Рукопожатие было уж чересчур крепким. - Что же, перейдем к делам? - спросил он сухо. - О, да, конечно. Пройдемте, - Гилберт указал на место, приготовленное для гостя. - У нас возникли проблемы в кое-каких торговых вопросах... Нет, все это не то, все не то. Хотелось прямо в лоб спросить - ты готов быть в одном мире, на одном континенте со мной? Готов сосуществовать? Сотрудничать? Соперничать? Ты готов быть со мной? Похоже, он действительно слишком много думал о предстоящей встрече - с самого начала, где-то с самой первой войны, когда он, Гилберт, сам вскользь нашел его, через маленького картавого господина, посмеиваясь над казавшимися абсурдными идеями и очаровательным пылом, в первый день, когда вышел из тюрьмы и встретил солдат, возвращавшихся из восточных военных школ, взявших их в обход Версаля, когда Адольф сообщил ему об этом интересном свидании, весь вчерашний день, всю ночь ему представлялся этот образ, образ человека, сидящего напротив него - и все равно оригинал был лучше, чем воображаемая картинка. Но разве можно не думать и не ждать встречи с тем, кто практически спас тебя, развязав руки во время действия позорного договора? Однако почему он так холоден и отстранен? - Эта странная тенденция не может не волновать, - Александр бросил быстрый взгляд в свою записную книжку. - У меня на этот счет есть одно предложеньице... Нет, так больше продолжаться не может. - Вы странно холодны со мной последние года эдак три, - наклонившись, тихо произнес Гилберт. - Возможно, это и является причиной всяких "странных тенденций"? Александр поднял на него удивленные глаза. Конечно, на родине его никто так нагло не перебивает, так? - Нам не нравится ваша политика, - СССР, подумав недолго, пожал плечами. - Что за одержимость Востоком проскальзывает в ваших речах? Такое чувство, будто вы ночами грезите о нас, причем в не вполне приличном свете. Гилберт сощурился. Слишком уж прямолинейно - это провокация? Или, возможно, он сам когда-то, не замечая, при ком-то сказал о своем тайном желании познакомиться со своим спасителем? Или возможно, Гилберт и правда мечтал о чем-то подобном ночами? В своем сумасшествии трудно уловить и удержать в памяти хоть какие-нибудь моменты. - Нас волнуют эти заявления о "жизненном пространстве" где-то в районе наших владений. Да-да, я читал эту вашу - как это, то бишь? - геополитическую теорию, - он пощелкал пальцами, - Хаусхофера, кажется? Исправьте, если что. Знаете, не то, чтобы даже хоть немного интересно, да и не ново, не ново... И все же! - продолжал тем временем Александр Иосифович, внимательно пролистывая свою записную книжку. - Уж не заритесь ли вы на наши плодородные великолепные земли, дорогой собеседник? Говорил он об этом словно между прочим, будто речь шла о погоде. - Что вы, как можно... - Ну тогда я решительно не понимаю вашей нездоровой страсти, - показалось, или только что дернулась штора ближайшего окна? - Вернемся к нашим делам, мой дорогой друг? Если это провокация, то она слишком уж дерзкая, на грани оскорбления! И говорить такое о базовых идеях его доктрины, об ученом, который был едва ли не самым значимым человеком в германской науке! Что это за высокомерная манера речи? - Подождите, - Гилберт поднялся. - Я должен объясниться насчет... Я должен оправдаться. СССР посмотрел на него исподлобья, с недоверием приподнимая брови. - Не утруждай себя. Я точно знаю, что твои политики имели в виду именно то, что мы услышали. И даже знаю, откуда появлялись такие настроения. И лично мне такое отношение представляется отвратительным, - он поднялся. - Откуда у вас, европейцев, верха цивилизации, такая мания к обладанию? Что Артур, что Франциск, что ты сейчас - вы одержимы. - А сами-то? - фыркнул Гилберт, глядя точно в алые глаза своего противника. - А я-то что? - Александр развел руками. - Я - дикий азиат, с ужасной глупостью и бессознательностью не приемлющий тлеющей цивилизации разорванной Европы - мне можно. Рейх скрипнул зубами, сверля Союз взглядом. - И не надо так злобно на меня зыркать, мой дорогой торговый партнер, - усмехнулся Саша, выделяя последние слова. - Насколько я помню то недавнее время, только так и говорили вы, о, просвещеннейшие! Черт побери... "Дорогой торговый партнер"! Да за кого он его держит? Для него это все - ерунда?! Все, что было сделано - всего лишь жалкая подачка ему, очередному нерадивому идиоту?! - Да вы... Да ты... - Что за рассерженные нотки в твоем голосе, товарищ завоеватель? - насмешливо фыркнул Александр Иосифович. - Разве я не озвучил твои самые запретные мысли, м? Ай-яй-яй, ну как можно! Фу! - он дернул плечами. - Лучше бы не лез - самому противно, что вы там о нас еще не надумаете. В своих скрытных желаниях вы так мерзки! Гилберт вдохнул поглубже. - Как бы тебе не пожалеть о своих словах, - прошипел он сквозь зубы. - Сволочь! - Ага, примерно так оно все и начинается, - меланхолично кивнул Александр, подойдя к прежнему окну. - Стоит ли нам вернуться к вопросам или мы продолжим нашу товарищескую перепалку и обмен любезностями? Ах, вы, конечно, не думаете, что я все это начал? Вы ведь сами спросили. Штора снова едва заметно дернулась, словно кто-то изнутри пытался достучаться, но Гилберт не обратил на это никакого внимания. - Хорошо. Да! Я горю желанием обладать! - он обошел стол и встал прямо за спиной у Александра. - Я хочу, чтобы это все было моим, - он положил руки на сильные плечи и несильно свел их. Александр под его руками заметно напрягся. - Хочу, чтобы здесь прогибалось под моими руками, - он слегка надавил чуть выше поясницы и прошелся пальцами вверх по позвоночнику. - Я хочу, чтобы все это было моим! - он резко схватил сзади за алый шарф и потянул назад, заставив Сашу откинуться назад и схватиться за удушающую ткань. - А я всегда до сих пор добивался желаемого, мой дорогой "товаррисч"... Последнее слово вышло каким-то слишком уж мягким, даже интимным, пусть даже произнесено было с явным акцентом. Советы резко развернулся, крепко схватившись за запястья Гилберта и до скрипа костей сжав. Лицо его исказилось в гримасе и покраснело. - Пусти, - прошипел он сквозь зубы задушенным голосом. Гилберт усмехнулся, вглядываясь в сведенные злостью черты и дернул руки на себя, затягивая шарф еще туже. Александр, беспомощный, барахтался в его руках, силясь хоть немного ослабить удавку. - Знаешь, я искренне благодарен Ивану за то, что он умер. Иначе я бы не увидел такого тебя - высокомерного выскочку, притом слабого, словно ягненок! Внезапно что-то в лице его противника переменилось. Черты смягчились, уголок губы приподнялся в нагловатой усмешке. - Выскочка, ягненок, - прошепелявил Саша. - А не про себя ли ты говоришь, дружок? Стараешься подняться в собственных глазах и глазах своего правителя за счет других - разве это не по-детски? Капризничать и истерить при виде чего-то недоступного - достойно ли державы? Несколько ловких движений - и шарф с визгом выскользнул из рук Гилберта, а Александр уже оправлял смявшееся черное пальто, глядя все так же насмешливо и высокомерно. - Когда-то Владимир Ильич писал мне, что вы, в отличие от брата, прогрессивны и способны к развитию революционных идей, прямо человек-будущее. Он прочил мне вас в друзья! - Александр даже рассмеялся. - А сейчас я понимаю - вы неразумны и импульсивны - вот и вся подоплека вашей "прогрессивности". Вы уж не обижайтесь, - он криво усмехнулся. Хотелось размазать по стене эту ухмылку, разбить этой головой стекло, зашить поганый рот - но Гилберт еще достаточно владел собой, чтобы сдержать свой пыл. - Достаточно. Я думаю, нам стоит закончить на этом, - произнес он холодно. - Я думаю, дипломаты в крайнем случае решат оставшиеся вопросы без нашего участия. Александр в ответ только кивнул, вежливо улыбаясь. - До свиданья. Но дверь уже хлопнула, оставив его наедине с этим чертовым окном, до поры до времени интересовавшим его больше, чем собеседник. И пошел он к черту!