Большой мальчик

Хината стоял на его пороге всего лишь два раза за все то время что они вообще знали друг друга, и каждый раз был болезненным и тягучим, противным, легкой паникой отдающей в сердце. Еще когда он впервые осмелился заявиться в хибарку, затерявшуюся где-то в отдаленной части города, Кагеяма смиренно осознал горький диссонанс между двумя сторонами его жизни, в одной из которой все его отношение к миру и людям пропускалось через стекло взглядов и положение Шое, а в другой буквально разваливалось на части от слишком большой концентрации того, что Тобио упрямо хоронил в себе, — он забивал все гвозди наглухо, но со временем они расцветали ржавыми цветами на его сердце, пробивая мышцы насквозь вместе со всем тем, что он судорожно прятал, повинуясь практически детскому инстинкту собирать барахло. Корявые лепестки с острыми краями открывались, собирая слезы и пыль. Шое нагло выделялся на общем фоне, и Кагеяма в его соединении с истинной своей сущностью рушился на глазах, он тускнел и чах, с горькой какой-то радостью осознавая собственное несовершенство и неполноценность перед чужим абсолютно наплевательским отношением ко всему и сразу, которое с удивительной эффективностью покрывало, вроде как, клиническое неумение жить. У Хинаты была идиотская привычка — он не умел делить людей на «плохих» и «хороших», а Тобио все время, проведенное со своим клиентом, собирал в памяти своей только бесполезные мелочи, которые — будто шелуха от чужих масок, — бесполезный хлам, в котором можно отрыть только детское баловство и капризы. Он просто не может понять, почему Хината поступал именно так, а не иначе. Когда Кагеяме вдруг приспичило покопаться в чужой сути, он понял, насколько мизерный клочок Шое он успел осознать и принять, и это пугало — одна маленькая искра правды, которая ничто по сравнению с целой массой самого Хинаты со всеми его кошмарами и страстями, — она сожгла Тобио дотла. Шое — заноза в его сердце, гнойный шрам поперек жизни всей. Его вдруг просто слишком много. И этот вид — рыжие волосы на пепельном фоне, — все застыло под кожей Кагеямы мраморной чешуйкой. Он откопал в чулане ящик с лекарствами отца. Откопал, чтобы продержаться еще немного. Тобио не сказал бы, что слишком сильно расстроился в тот раз из-за приезда Хинаты, ибо в итоге он точно не нашел бы в себе смелости утверждать, что те несколько дней, которые тот умудрился проторчать в хибарке, в наглую выжимая сутки за сутками, были абсолютно отвратительными. Сказать, что он провел их исключительно идеально, удачно болтаясь на грани между бредом и реальностью, тоже нельзя было, потому что сколько бы он там не пыжился, Хината Шое — не его кровь, он не принадлежит этим стенам, и дискомфорт от чужого присутствия фантомом скользил по комнатам за Кагеямой. Эта хибарка будто всем своим существом ненавидела Хинату. Вся эта агрессивная тень, пятном лежащая прямо на крыше — то, что из него эти стены вытянули. Самое горькое, что только было в нем, высасывали эти доски, смешивая с запахом дерева. Они все пропахли сгнившими его радостями, потом и кровью. Раздражение от чужого присутствия смешалось со всей ядерной кислотой, что пропитала чертовы щепки, она неожиданно стала такой настоящей, что Кагеяму коробило. Не со зла, конечно, но он просто больше не хочет видеть Хинату в этих четырех стенах. Шое насквозь своей сущностью протаранил душу Кагеямы, как метеоритный дождь, как раскрошенное забвение, и осколки его света вонзаются в чужое тело медленно, туго, — Тобио думает о том, что становиться счастливым тоже, может быть, больно. Он плохо спал, когда в хибарке был Хината, но когда его в ней не было — он задыхался. Он сипло ловил воздух губами, кашлял, и каждое резкое сокращение легких отдавало конвульсивным припадком пальцев — он цеплялся ими за одеяло, и на соседней подушке снова и снова не находил тепло чужого тела. Вместо ровного дыхания Хинаты он слушал по ночам собственные стоны, и каждый из них — мумия, законсервированный вечер того дня, когда Кагеяма рассчитывал совершить свою последнюю ошибку, если удасться поймать момент. На самом деле, так и получилось, она была самой последней, и после нее не было уже больше ничего. Она растянулась, противно скрипя, и все нынешнее существование Тобио теперь — одна большая и страшная ошибка. Рана от пули гноилась несколько дней, но она не сравнится с тем, с какой интенсивностью вдруг начало загнивать сердце Кагеямы. Он просыпался на подушке, мокрой от слез, на простыне, на которой в первую неделю после того, как его выпустили из больницы, еще оставался кровавый отпечаток его грудной клетки, он просыпался и пускался в бесцельное брождение по комнатам, от стенки к стенке — Тобио впечатывался в них острыми краями локтей, он влетал в них с размаху, разбивал об них кулаки, он заставлял себя глотать ворчания и бессмысленные крики. Хината Шое — его персональная доза самой чистой и сильной человеческой слабости. Он выкорчевывает ее из себя бессонными ночами. Кагеяма так и не вспомнил ни одного дня, проведенного с собственным клиентом. Ни его чертовых потенциальных коллег, ни голоса Хинаты старшего, ни кроткий взгляд Шимизу, ни холодную мягкость кровати в его комнате, ни тяжелые темные шторы, ни гирлянду разбросанных по кабинету вещей. Это, вроде как, составляло большую часть картины его мира в пределах дома Шое, но то, что казалось значимым, вспыхнуло в тот вечер одной лишь секундной искрой перед глазами, которая — реакция на металл и порох, влетевший в грудную клетку. Один только Хината — горький силуэт под языком. Будто бы вечный и какой-то неприподъемный. Кагеяма Тобио стоит перед зеркалом, обрабатывая рану, и жалеет, что не может вылить целую бутыль перекиси на то обезображенное нечто, что все еще билось в его груди и травило кровь своей окислившейся мякотью. Боль — это то, что разрывает все границы, она не заползает на один только физический или только душевный план. Она рвет на части все. Тобио, преданная ее жертва, отныне и присно, — кусок гребаного ничего. Он закрывает лицо руками и не может с этим справиться. Кагеяма хотел бы вспомнить до убийственных деталей хоть один эпизод из жизни с Шое, хотя бы самый маленький и незначительный, бесполезный во всем водовороте событий, любую мизерную улыбку, но ни в одной из них Хината не прятался целиком и полностью. Он был разбросан в памяти Тобио не пазлами, а легкими пайетками конфетти — выветривался со временем, оставляя не звук своих шагов в чужих воспоминаниях, а невыносимую тяжесть своего тела на сердце. Кагеяма едва ли пытался собирать чужой взгляд по осколкам. В какой-то момент он понял, что нельзя с Хинатой вот так, — понемногу, его надо поднимать и переваривать всего, целиком и полностью. А на это у Кагеямы едва ли хватало физических и душевных сил. Он отпускал Хинату, на лучшую часть которого всего Тобио разом просто по-человечески не хватило. Пуля, которую он поймал, не зная, ради кого — себя, Хинаты или своего отца, которая чуть не лишила его жизни и в итоге не стоила ничего, — она сама по себе в итоге — очередное барахло, и подумать только, вдруг, Кагеяма — мясо, тухлый пылесборник. Мусор. Ярлыки, навешанные от нечего делать, по глупой ироничной шутке, теперь выбиты на его костях, на внутренней стороне его потрескавшихся ребер. Тобио закрывает глаза, но правда режет не их, а душу, — он не может спрятаться от тьмы под веками. Он так, едва ли, в общих, смазанных каких-то чертах вспоминал Хинату старшего, которого видеть удавалось достаточно редко, — его образ так и остался на задворках памяти какими-то полуглухими выкриками за дверью и строгим, внимательным взглядом, да и то, быть может, потому что таким же его одаривал иногда сам Шое. Тобио вытягивал из себя максимум того, что получалось, он валялся в кровати, подушечкой указательного пальца поглаживая выпуклую ранку на груди через футболку, он смотрел на потолок во все глаза и не понимал, каким образом в одной плоскости этой вселенной ему вообще теперь соединять своего отца и отца своего клиента. Как туда пихнуть Хинату, как переварить все то, что он успел узнать, данные, в которых сомневаться — себя и здравый смысл совсем уже не уважать? Он соединял факты, они худо-бедно клеились, но сам Тобио уже в них как-то не вписывался. Он был корявым отростком этой истории, ее нежелательным продолжением, внеплановым будто бы гостем. В первый день после того, как умер его отец, он совсем не думал о нем. Теперь он не мог не думать о нем, и мысли его были похожи на склад грязных, липких комков — он судорожно разбирал их, распутывал с такой истеричной нервозностью, будто боялся, что кто-то может поймать его на этом омерзительном действе, — Тобио мотался в пелене из собственной памяти, стараясь отыскать в ней тень собственного отца. Как оказалось, Кагеяма его совсем не помнил, но надеялся по каким-то косвенным признакам уловить то, что было в голове у того перед тем, как он сделал вялыми шагами свой последний в жизни круг по хибарке, в которой они жили. Он пытался найти оправдание собственным мыслям, пытался найти закономерности и логику, которых не существовало в некоторых аспектах, которые, где и были — для Тобио были полупрозрачным дуновением раза в два легче ветра. Кагеяма знать не знал своего отца. Его никогда не было «рядом». Он — одно большое «около», которое из двух вариантов «как прожить жизнь» Сэтору однажды не выбрал. Тобио размышлял над тем, дает ли это ему право не выбрать никогда и ничего. В конце-концов, все сводится к вопросу, стоит ли теперь хоть что-нибудь его стараний, да и стоит ли вообще теперь что-нибудь высокое в этой жизни ровно, столько может дать Тобио. Он смотрит на цветные блики, заглядывает в глубину бутылок, изучая луч солнца, ломающийся об стеклянные контуры. Пальцы его оглаживают неровные края антикварного стола. Он смотрит в граненую пустоту и не перестает размышлять о том, до чего он молился никогда не добраться, но, судя по всему, никому в жизни не удается остаться вне размышлений обо всем и сразу, — обойти их как-то не получается, сколько бы ты не изображал из себя абсолютное безразличие — для пряток с таким ты либо недостаточно старый, либо уже слишком старый. И упрямое «почему» застыло у него в крови. Кагеяма боялся проснуться и вдруг понять, почему его отец никогда не пытался. Он ловит в собственных капризах нотку «назло», и его выворачивает наизнанку прямо в раковину. Кагеяма готов был проторчать там хоть три жизни, ни одной из которых он бы ни в жись не потянул, как и эту, — чтобы выблевать все, — желчь, прожженные легкие, даже свое тухлое сердце, все, до последней капли, что успела пропитать эта дрянь, мерзость. Его проклятие по имени Хината Шое и все, что он за собой тащит. Тобио хочет выдрать его одного из себя, но за ним тянется длинная нить. Кагеяма боится, что если он будет искать ее конец, то обнаружит, что чтобы избавиться от Хинаты в самом себе, ему придется просто избавиться от себя. Он оставил его, потому что работа его закончилась, потому что дело его отца тоже, судя по всему, выгорело, ну прямо развалилось в этакую кровавую кучу мяса, — Хината старший через день или два после того, как Кагеяма загремел в больницу с пулевым ранением, вылетел на встречку. Тело его вроде собрали по частям, нашли много всякого, даже какие-то недостающие конечности, пускай и раскореженными в абсолютный фарш, — но не тормоза в тачке. Тобио больше не звонил Хинате, но не знал, чего больше не хотел — дозвониться или так и не услышать его голос. В той комнате, которую занимал Шое, он нашел его кофту. Пахла она как солнце и лучшие дни, только больше окисляла сердце, но хотя бы не мысли — она не шла в комплекте с мелким и раздражающим придурком. Он надеялся, что Хината никогда за ней не вернется. Навсегда — так ему казалось. Кагеяма выбросил телефон на случай, если Шое удариться вдруг в тупость или неоправданную смелость и сам решит набрать Тобио. Он больше не читает газет, не смотрит новости, не слушает радио. Может быть, это просто слово такое. Может быть, оно совершенно бессмысленно, — эдакий тягучий мазут на веки, чтобы душу успокоить и заверить себя сладкой обманкой и самой грязной ложью. Тобио не брезговал первое время, доверял ему смиренно и глухо. Но «навсегда» для него отныне не существовало. Вся его жизнь — высцветший кровавый развод, и в зеркале — знакомые демоны, пляшущие в уголках синих глаз, таких вдруг отцовских, что даже мутно и кисло как-то вдруг соображается, вместо мозгов — вата, вместо сердца — уголь, вместо Кагеямы — кто-то. Кто-то, кто запоминал всю жизнь почему-то только лишнее. «Можно задать тебе вопрос?» Тобио тошнило от сонного, помятого лица его отца, от его опухших, воспалившихся век, от сосудов, полупрозрачной кровавой сеткой выступивших на носу, от взгляда, пустевшего все больше с каждым днем, будто все зря, будто он жрал не таблетки, а блядский пенопласт. Когда на его лице редкими моментами вспыхивала улыбка, Тобио готов отдать все, чтобы она там застыла навсегда, чтобы она впечаталась в кожу, чтобы лицо его отца свело в счастливой гримасе на теплые и спокойные веки вечные, но поймать ее и одним лишь своим присутствием вбить глубоко в лицевые мышцы — вдруг слишком сложно, и каждый раз Тобио не успевает, — каждый раз наступает новый день для его ночного кошмара. Сердце Кагеямы накрывается топленым молоком надежды, она высыхает коркой, трескается, сжимает нутро, будто восковая корка, она причиняет боль. Он не понимает, что делает не так, и когда он не успел себя вырастить настолько, чтобы его хватало на лучшее. «Ты любил своего отца?» Кагеяма, да, любил своего отца. Но ненавидел того, в кого тот себя превратил. В кого он позволил себя превратить.

»… пассажир и водитель минивэна…»

Тобио даже не заметил, когда проснулся кем-то другим. Навсегда — так ему казалось. Хотя, может быть, это просто слово такое ублюдское. Хината приехал к нему на той же самой тачке, которая тогда вписалась в бампер автомобиля одного из приближенных Куроо, пока Кагеяма выкручивал себе суставы, чтобы выбраться из наручников. Тобио увидел ее в окне, выглянув на шум, он уставился на помятый металлический нос как-то совсем уж отстраненно и одеревенело. Жизнь была болотом, тягучим и непрозрачным — каждый раз, когда он старался просто жить, она уродовалась, но каждый раз, стоило ему удариться в размышления, она оказывалась простой и логичной. Но легче ее это все равно не делало. Почему кто-то падает с пропасти, пока другие держаться за край? Почему кто-то дышит, а кто-то слаб? Тобио не знал даже, получал ли он по заслугам. Он в жизни не задавался вопросом «почему я?», а теперь он не мог оторвать себя от неожиданного «зачем?». Когда он рванул к двери, которая редко когда теперь была закрыта, чья-то тушка уже ударилась об нее с другой стороны, заталкивая Тобио прямо в хибарку, швыряя его больной поясницей на хлам, с любовью расставленный на небольшом шкафчике для обуви недалеко от входа. Дверь ударилась обо что-то и слабо покачнулась. Кагеяма покорно удержался на ногах, цепляясь за предплечья чужих рук, вдруг ухватившихся за воротник его растянутого свитера. Медь горит и плавится. Золото отражается в слезах, застывших тонкой пленкой на чужих глазах. — Совсем ничего мне сказать не собираешься?! Тобио не отвечает на взгляд Шое.

»… предварительно установлено, что у минивэна отказали тормоза, водитель, вероятнее всего, потерял управление, из-за чего произошел вылет на встречную полосу и дальнейшее столкновение с грузовиком…»

Хината встряхивает его так сильно, что Тобио заваливается обратно на стенку, утягивая легкое тело за собой. Грязные и старые петли растягиваются, когда он висит на одной только кофте в чужих руках. Шое пытается рывком поставить его на ноги, но у него не хватает то ли сил, то ли запала, — он едва ли не соскальзывает вместе с Кагеямой прямо на пол. Он пытается снова, стараясь стоять на ногах как можно крепче, но его пошатывает, — вены на руках вздуваются, он снова начинает упрямо трясти чужие плечи, что-то все говорит не в такт собственным движениям, он совершенно не попадает в ритм биения чужого сердца, — Тобио застревает в этом диссонансе, как муха в меде, слабо подергивает ногами и не знает, куда деть руки. Светлая вспышка пятном маячит перед глазами, она рассеивается и сладкой дымкой ложится на двор за открытой дверью, идеально обводя линии каждой кривой тени. — Говори! Хината кричит противно и резко, и Тобио щурится, потому что все, что он видит, — это тьму, которая жрет столб слабого света от пасмурного дня. Он не смеет обводить взглядом контур чужого тела, видит его размыто и кисло, и глаза его сжигает серостью неба на улице. Корявой какой-то, хладной статуей в темном костюме ему виделась знакомая фигура, которая стояла там, недалеко от дома, оперевшись о машину.

»… в результате ДТП погибли два человека, — пассажир, по предварительным данным, директор отдела Карасуно по городу Кобе и водитель минивэна, другие два пассажира и водитель грузовика на данный момент находятся в больнице в тяжелом состоянии…»

Тсукишима Кей закрывает ладонью огонек от ветра, прикуривает и убрает зажигалку в карман пиджака. Единственное темно-серое пятно на фоне неба похоже на корявый взрыв. Кагеяма не сразу замечает его рваные края пыльно-молочного цвета, он не видит целого за деталями — мутный взгляд его растекается по черным припухлостям грязного облака. Он тяжело дышит через нос, чувствуя запах медикаментов, застрявший в глотке. Чувствуя голос Шое иглой поперек горла. — Совсем сдурел?! — Хината снова встряхивает Тобио — Почему ты все еще здесь? Я тебя спрашиваю! — Это мой дом. — Это твоя могила, ты меня еще тогда не понял? Я тебе что, непонятно объяснил? — шипит Шое, наклоняясь поближе к Тобио. — Хоть раз в жизни я прошу послушать меня, и что ты делаешь? Ты не берешь трубки, ты обрываешь все контакты с внешним миром и ударяешься в какое-то ущербное отшельничество в своем вонючем гадюшнике! Ты думаешь, что я совсем тупой? Ты за кого меня, сука, принимаешь?! Кагеяма опирается руками о тумбочку за его спиной, неловко как-то и совсем уж небрежно — пальцы его соскальзывают, сшибая несколько фигурок, героически выдержавших первый удар, которым Хината отпихнул Тобио к стене. Его лицо — гримаса, он неожиданно колючий и холодный, и слова перевариваются у него будто где-то на фоне, потому что все, что он видит, — мутная серая пелена за чужой спиной. Он в кой-то веки не видит ничего, кроме неба. — Это мой дом. Кулак Шое с размаха прилетает ему прямо в лицо, и Кагеяма не успевает увернуться, он закрывает ладонью глаза и тяжело ворчит сквозь плотно сжатые зубы, он шкрябает ногами по полу и пытается разлепить веки, — глаза жжет ядерно-никаким светом абсолютно безразличного ничего, растекшегося над головой Тсукишимы. Хината размахивается снова, но Тобио дергается в его руках, пытаясь то ли увернуться, то ли заставляя себя подлезть под удар, нарочно под него подставиться. В итоге из-за целой мешанины впечатлений на пару с болью Кагеяма только слабо дергается, шугается от вытянувшегося над ним Шое. Тот вздрагивает неожиданно испуганно и недоуменно и едва ли не роняет Тобио на пол, — пальцы его дрожат в конвульсиях, немеют тем сильнее, чем крепче он сжимает чужой свитер. Кагеяма закрывает лицо руками, тяжело дыша. Хината наклоняется, чувствуя, как бывший телохранитель буквально тяжелеет на глазах, утягивая его вниз, к полу. Он не может перехватить ворот кофты поудобнее, пытается встать поустойчивее, но колени его подгибаются, и он отпускает Тобио, позволяя ему присесть на пол. — Я не буду извиняться за это, — буркнул Шое. — Ты понял меня? Тобио молчал. Глаза его заслезились от неожиданно крепкого удара и слишком яркого света. Он забросил руку на тумбочку, нелепо провел ею где-то сверху, собирая пальцами пыль, после чего приоткрыл один из шкафчиков. Немного порыскав в нем, Кагеяма вытянул небольшой походный термос. Он приложил его к месту удара и заставил себя вылупиться на темное пятно вне дверного проема, чтобы даже краем глаза не видеть Шое, плюхнувшегося рядом с ним на коленки. Свет пробивался сквозь полузакрытые веки. — Я тебя об одной единственной вещи попросил. Так тяжело было просто сделать? В кой-то веки я попросил у тебя что-то стоящее, и что ты сделал? Что ты сделал, я спрашиваю?! Кагеяма прекрасно знал, что Хината не поймет его, но он даже не попытался нормально сформулировать свою мысль, сказал вслух то, что только первое в голову пришло, — ему без разницы, как воспримет сказанное Шое, потому что вдруг думает о том, что тот тоже имеет права на свою правду, и в какой-то степени она будет даже достойной быть близкой к реальности. Хината в помеси грязных серых оттенков неожиданно — тоже пепел, и волосы его темнеют, становятся практически ржавого цвета в темноте. Граница между его контуром и досками на фоне становится практически размытой. Единственное, что вообще напоминает о присутствии Шое — его крепкие пальцы на запястьях Тобио и ядерные вспышки с интервалами меньше секунды под ребрами. — Неужели я до сих пор недостаточно сделал для тебя? — Что ты сделал? Что, не хватает тебя на стоящее дело, Тобио? Тебе лишь бы бытом своим давиться и оправдываться потом этим всю жизнь. Гляди, Хината, я глажу твои рубашки, гляди, Хината, я, ого, завязываю тебе шнурки и готовлю мерзкий кофе, — Шое снова встряхнул Кагеяму, говоря быстро и сбивчиво, вгрызаясь в момент по самое не могу. — Тебя никто не просил прыгать под пули, но теперь, раз уж на то пошло, будь добр, дай мне отплатить долг. — Никто не просил? Ты читал вообще наш договор? — Наш договор строился исключительно на том, чтобы ты выполнял мои поручения, так? А что я тебе сказал перед тем, как ты свалился мне на руки с этим своим долбанным фонтаном крови? — Хината… — Что я тебе сказал?! — Я ведь даже благодарности не выпрашиваю, — прохрипел Кагеяма, нахмурившись. — Гордись. Проблема в том, что ты не слышишь моего «спасибо». Ты не услышал бы его даже если бы тебе не проделали лишнюю дырку в теле. — Хватит, Хината. — Зачем ты так поступаешь? — Я прошу тебя… — Почему ты так хочешь сдохнуть? Тобио пожелал застыть немой статуей в этом секундном моменте, в этом мертвом молчании, в этом положении, светлом пятне на пол-комнаты. Именно в смеси ощущений от чужого присутствия и вовремя вспыхнувшей тишины он вдруг нашел себя на кончиках чужих пальцев. Хината вдыхает его пот, он глушит хрипы в груди и даже в его попытках быть не последним мудаком планеты есть что-то чрезвычайно раздражающее, даже в свои самые благие намерения он проталкивает лишнюю стопку желчи. Он мерещится мерзким и лживым, когда губы его обводят то решающее, что зарывается своей горечью в застывшую рану на груди, — Кагеяма сжимает губы, потому что до него доходит, что даже один ненастоящий Хината стоит больше одного настоящего его. Тобио вяло моргает, наклоняясь в сторону в попытке подняться, но Шое усаживает его обратно, — у него слишком мало душевного топлива, чтобы сопротивляться, но в висках стучит набатом, он и без этого изгилялся несколько лет, лишь бы не перескочить вдруг через полупрозрачные границы дозволенного, но теперь контракт их был практически недействительным. Что-то все равно удерживало Тобио от поспешных решений и попыток размазать голову бывшего клиента об пол. Он вцепился в этот мимолетный загон, но тот быстро ускользал перед лицом самого Шое. Было такое ощущение, что Хината торопил его, нарочно требовал быстрого ответа, будто рассчитывал на то, что Кагеяма под таким напором вспыхнет моментально и откровенно. Но Тобио молчал, прикусив внутреннюю сторону щеки, он не знал, куда деть руки, неловко скользил ими по чужой олимпийке и коряво, неуверенно сжимал пальцы. — Ты слышишь меня? Кагеяма вздрогнул, когда две ладони тяжело бухнулись на его плечи, когда Хината больно сжал их, когда он наклонился так близко, что дыхание его обожгло щеки. Тобио заметил блеск на дне чужих глаз, ядерный на вкус, солоновато-горький на ощупь, он моментально качнулся назад, вжимаясь спиной в шкафчик, стоявший за его спиной, он попытался отвести взгляд. — Зачем ты с собой это делаешь? Кагеяма закрыл глаза, уворачиваясь от чужих рук. Ему не нужно понимание. Ему не нужна жалость. Не нужна поддержка. Он плевал на сочувствие с высокой башни, втаптывал он в грязь сострадание. Он больше не искал виноватых. Кагеяма не знал, правильно ли забывать людей, которые всегда были с с тобой рядом. Правильно ли ненавидеть тех, кто тебя любит. Правильно ли оставлять тех, кого любишь ты. «Что во мне такого плохого, скажи на милость?» Хината игнорирует бормотание Кея, доносившееся откуда-то из-за спины раздраженной трелью. Он цепляется за воротник чужого свитера и тянет его на себя, приоткрывая рот и хмурясь, изображая на своем лице решительное желание высказать разом все и сразу, но судорожно проглатывает этот порыв, потому что прекрасно видит чужое размякшее и абсолютно беспомощное состояние. Его покалывает легким рвением ударить побольнее, но он не решается дернутся. Он не знает, за что цепляться, как вдруг замечает собственное отражение в чужих глазах в ту секунду, когда голова Тобио заваливается набок, и свет ударяет в старые царапины на лице, лепится пятном на зрачки глубокого темного цвета. — Ты уедешь отсюда, — буркнул Шое. — Нет. — Это не вопрос. — Я на тебя больше не работаю, — процедил Кагеяма. — Это не меняет того факта, что… — Шое осекся, будто не с тех слов начал предложение, и взгляд его на секунду расплылся в пространстве. Он мотнул головой, опуская ее. — В смысле… Мы же… Ты понимаешь? Он тяжело дышит, хлопает ресницами, сжимает и разжимает губы, будто пытается вытолкнуть слова, прилипшие к языку — они настолько приторно-сладкие, что Шое не видит в них искренности, он впервые в жизни не может совершенно выразить свои мысли, будто пытаться точно их выразить, бессердечно впихнуть, вбив ровно в силуэт букв — правильно, будто то, чем он живет и дышит прячется где-то в голове, а не паленым теплым маслом под ребрами. Вся его искренность ссыпается под ноги пустотой, выжатой кровавым потом и слезами. Он неожиданно не стоит совершенно ничего перед чужим осуждением, застрявшим в блеске синих глаз, — это самое осуждение вмерзло намертво, оно обращено больше к самому себе, но Шое берет из него то, о чем думает и чего боится. Хината еще ничего не сказал, но Кагеяма ему уже не верит, и в какой-то момент Шое кажется, что, быть может, это — еще одна его придуманная проблема, выхваченная из будней и поставленная пародией на цель в жизни, может быть, это еще одна кривая маска. Он пугается, потому что вдруг перестает верить самому себе, видя собственное отражение в чужом недоверии. Шое спасает то, что он совершенно не может сдержаться. Пальцы его судорожно хватаются за растянутый свитер, его слова — ветер на языке, он не успевает захлопнуть собственный рот, когда вдруг пожимает плечами, как последний придурок, и растягивается в дебильной улыбке, которая — будто оскал от удара, перекосившего лицо. Сквозняк ударяет его в спину, врезается в темную челку напротив и слегка задевает ее вскользь, сбивая локоны в сторону. Кагеяма слабо рыпается в чужих руках. Хината выдыхает. — … Мы же вместе? Да? Тобио едва ли слушал, что там бормотал Хината практически себе под нос. Небо казалось гораздо более интересным со всем его мертвецки-бледным спокойствием, нежели распалявшееся безобразие перед глазами, на которое уже ни сил не хватало, ни терпения. Но последние слова Шое проигнорировать не получилось — Кагеяма не услышал их, но зато почувствовал ржавым лезвием, вбитым промеж ребер. Сладкое тепло, которое рвануло до самых кончиков пальцев, осталось на них легким мазутом, в котором захотелось утонуть, — Тобио будто ложка дегтя в бочке чужого меда. Он оторопело моргает и пытается уловить тень от только что прозвучавших слов, чувствует лишь оставшуюся от них лишь легкую вибрацию в воздухе, — он едва ли понимает, что конкретно говорит Хината, но цепляется не столько за смысл, сколько за тепло чужого голоса крепкой хваткой, которая больше похожа на конвульсии умирающего, когда все его мышцы сводит от дружной истерики нервов. Тобио не знает, почему одна капля чужой искренности для него будто панацея, — он удивляется полупрозрачности собственной черни под сердцем, ее вдруг будто не существует. Он тонет в секундной иллюзии и как-то вяло реагирует — слегка покачивает головой, вскидывая брови. Судя по всему, его лицо сейчас напомнило именно разозленную гримасу, раз уж это вызвало такую бурную реакцию Хинаты, который вдруг отодрал его от шкафчика, снова делая слабую попытку приподнять его над полом. Шое трещит по швам. Он расходится на блики и сотню выдохов. И каждый из них — медленная и мучительная смерть, застывшая в крови Тобио. — Да какое ты право имеешь меня с этим оставлять?! — Хината вдруг всхлипывает, будучи не в силах поднять Кагеяму на ноги, лишь упирается носом в его плечо и неожиданно его коленки подгибаются — он падает в чужие руки, и Тобио коряво размахивает собственными ладонями, не зная, куда их пихнуть — неловко скользит ими по чужой спине, пока наконец пальцы его не застывают в складках чужой кофты. Он буквально не может отодрать их или ослабить хватку, будто ему кажется, что Хината продолжает падать. Кагеяма хватает его за капюшон. Шое кряхтит в объятьях — корявых каких-то, неправильных. Он хлопает ладонями по шкафчику за чужой спиной, извивается, но в конце-концов начинает дергается особенно рвано, задыхаясь. Кагеяма обвивает его руками и ни вдоха не дает сделать, превращая всю ту ересь, что готова была сорваться с чужих губ в серию сбивчивых всхлипов и хрипов. Он впитывает их до упора, упрямо глотая чужую злость, будто какая-то его часть пыталась найти в ней правду и нотку настоящего, живого и губительного, но пламя в медовых, блестящих глазах — не ярость. Это отчаяние. Ядовитое и горькое, которого и без Шое в душе у Тобио навалом, — волны сталкиваются у него под кожей, соленые кристаллы застывают между волокнами мышц. Он рассасывает их под языком, чувствует привкус чужих слез на губах — они прожигают корочку трещинок на них, — Кагеяма крепко их сжимает, прикасаясь к щекам Хинаты, но тот вертится в его руках и вытирает лицо об свитер, в который упирается носом и от которого тщетно пытается отодрать себя. Тобио закрывает глаза и жалеет, что он упустил свой шанс умереть у Шое на руках. — Ты же знаешь, что я не могу уйти. Он упускает момент, когда Шое начинает рыпаться сильнее, и всхлипы его становятся громче, но зато он до мозга костей прочувствовал удар кулаком в пластырь, приклеившийся к рваной, полузастывшей ране на груди. Тобио позволяет Хинате вырваться, он прикусывает костяшки пальцев и подтягивает под себя ноги. Мутные слезы застывают под его веками, и Кагеяма задирает голову, смотря в потолок. — Я отдал все, и этого все еще мало. Я не могу сказать «спасибо». Не потому что я такая вот мразь. Просто этого мало. — Хината, пожалуйста… — Мне нечего тебе отдавать, понимаешь? — Шое сжимает кулаки, но Тобио не видит его лица за бликами, застывшими между ресницами. Хинату пошатывает, когда он поднимается на ноги и отдирает пальцы от пола. Тепло чужого тела стынет у Кагеямы на свитере. Он понятия не имел, о чем был их первый разговор, из-за чего они в первый раз поспорили, как Хината получил свою первую затрещину, он не мог отделить черное от белого, потому что весь Шое в его прошлом и настоящем — дымка перед глазами, свет, засохший между пальцами. Тобио вдруг в момент не знает о нем ничего, он пытается разглядеть что-то в чужом силуэте, но все, что только приходит в голову — потоком крови выносится из чахлого сердца. Все мешается в один тягучий густой сироп, и он находит Хинату не в человеке перед ним, а в отражении его в самом себе. Шое, шатаясь, вдруг дергается куда-то в сторону, он, тяжело дыша, опирается кулаком об шкафчик за спиной Тобио. Ему больше нечего было отдавать. Поэтому он пришел забирать. Прежде, чем Тсукишима успевает отодрать свою задницу от помятого бампера автомобиля, а Кагеяма — собрать себя, разбрызганного в воздухе бесформенным месивом из одних лишь недоразвитых мыслей, Хината вдруг срывается с места, он все еще едва стоит на ногах, но упорству ему не занимать, когда он сшибает по дороге оставшиеся стоять на шкафчике статуэтки и нарочно налетает на лампу, сбрасывая ее на пол неловкой попыткой опереться на нее. Тобио сбивчиво моргает под грохот чужих шагов в коридоре. Кей втаптывает сигарету в засохшую грязь и засовывает руки в карманы. Кагеяма хочет застыть в тех нескольких секундах, в которых серое небо ударяет в его глаза своей нейтральностью, выкрученной на максимуме. Многоэтажки вдалеке кажутся картонными декорациями, выпуклыми, надутыми силуэтами, и монотонное полотно за ними — растянутая простынь. Тобио кажется, что оно бесконечно в своей глубине, что никакой черноты и холода за ним нет, — он ударяется в это ощущение с головой и едва ли слышит грохот, доносившийся из других комнат. Он застревает в прострации и валяется около шкафчика размякшей кучкой абсолютного ничего. Тсукишима заслоняет мертвенно-серый вид, он держит руки в карманах и неловко оглядывается по сторонам, засунув свой нос в комнатку, забитую сквозняком. Он не говорит ни слова, когда Шое пролетает мимо Кагеямы Тобио, волоча за собой какие-то картонные коробки, старые и развалившиеся, потрепанные пылью в чулане. Хината застревает с ними в двери, копошится, задевая плечо Кея. Он вылетает прямиком во двор, и в какой-то момент небо застывает молчаливой бледной карикатурой над маленькой дерганной фигуркой. Шое спотыкается об собственные ноги, криво и косо волочась по практически заросшей тропинке. Сбросив их в одну кучку, Хината снова решительно направился к дому, но внутрь не зашел, — недалеко от входа свернул в сторону, и через несколько секунд послышался странный грохот, ударивший в стену и эхом раскатившийся по всей хибарке. Кагеяма увяз в черно-белом кино его собственной жизни, серые краски пропитали его кровь, и только бочка коричневого, ржавого цвета режет глаза на пару с волосами Хинаты, который катил ее по траве, сминая травинки. Они вылезали из-под тяжелой железной туши, выглядывали из-под старых кроссовок Шое. Он задрал рукава, приподнимая вонючую бочку за край и ставя ее ровно на землю. «Дело не только во мне, ты до сих пор не понял?» Тобио находит тепло в темных цветах, и ему начинает казаться, что он, наверное, видит мир одним лишь черно-белым пятном. И в черных полосах с Шое спокойнее, чем в белых без него. Хината забрасывает огрызки картона в бочку и открывает багажник автомобиля. Канистра в его руках сливается с небом. Кагеяма не находит в Хинате никакого счастья, в нем ни намека на беззаботность, и, кажется, если ветер подует чуть сильнее — он рассыпется на угольную пыль — она залежами клубится в пустой глубине его зрачков. Кагеяма не понимает, почему Шое делает то, что делает, он не может вместить всего его в слова, — Хината не помещается полностью даже в его сердце. В какой-то момент Тобио понимает, что не счастья он, в общем-то, и искал. Бензин ударяется об дно бочки, он булькает в канистре практически в унисон со стуком в висках Кагеямы, и тот затихает, подчинясь усталой агрессии, застрявшей в воздухе, забившейся промеж горького запаха, который хлынул от картонных листов и скрюченных коробок, вспыхнувших от заброшенной промеж них спички. Хината даже не смотрит на Тобио, когда проходит мимо него. Дверь в чулан скрипит так, как скрипело бы сердце Кагеямы, вырывай его медленно и мучительно. Он едва видит Тсукишиму, замершего молчаливой статуей у самой двери, едва видит его, хладнокровно пролистывающего какую-то папку с документами, оставленную на маленькой стойке для обуви. «Твоего отца убили, я не ошибаюсь?» Сквозь тонкий, едва ощущаемый запах бензина в помеси с холодным привкусом ветра, до Тобио добирается новый кисло-тухлый аромат, от которого Кея даже передергивает, - он прикрывает нос, отрываясь от просмотра старых файлов, чтобы глянуть на большое заплесневелое пальто, которое Хината выволакивает из чулана, путаясь в его полах, — руки его дрожали от тяжести набухшей и испортившейся ткани. Край рукава полоснул Тсукишиму по брюкам, когда Шое вывалился из хибарки, чуть ли не падая носом вперед, и Кей брезгливо отряхнул свою одежду краем рукава, бросая взгляд на Кагеяму. Тот даже не дернулся, потому что запах плесени выжжен на его коже, он — его плоть и кровь. Хината, пошатываясь, сбросил тухлое пальто в бочку, и та ответила взлетевшим в воздух снопом искр в унисон со странными звуками — Шое отвернулся от нее и согнулся пополам, кашляя. В какую-то секунду он издал такой звук, будто его вырвет, но прижал кулак ко рту и еще немного постоял под треск огня за спиной, приходя в себя. Глаза его заблестели от тонкой пелены влаги, выступившей от едкого запаха. Хината смачно сплевывает в траву, но не может избавиться от этого ядерного привкуса, застывшего под языком. Кислая сладость вбивается в его кожу и одежду. Он не может принять эту часть Тобио, — реактивные отходы вгрызаются в клетки его легких, они зарываются всем своим ядовитым нутром в слизистую оболочку носа, и Шое кряхтит, сдерживая ее в себе или находясь просто не в состоянии избавиться от нее безболезненно, одним махом. Дым глотает края пальто жадно, огонь трещит под ним и внаглую жрет бензин, пока Хината возвращается обратно к дому. Тсукишима выпрямляется, отрываясь от документов, и пламя, взвившееся из бочки, взвивается бликами в стеклах его очков. Огрызки пальто свешиваются потемневшим тряпьем с краев бочки, покрытой слоем потрескавшейся краски. Кей даже не замечает, когда Тобио встает за его спиной, впиваясь взглядом в сгорающее пальто собственного отца под рваный кашель из глубины дома. Кагеяма отошел в сторону, повинуясь резкому толчку в спину. Он дал дорогу Хинате, который выволок из того же самого чулана несколько пакетов звенящих бутылок. Они были довольно тяжелыми, но Шое упрямо тащил их, — пальцы его побелели от впившихся в кожу лямок пакета. Хината закидал бочку пустыми бутылками из-под алкоголя, — медово-темными полупрозрачными изваяниями, печатями чужой слабости. Выпрямившись перед бочкой, из которой, будто из ада, рвался стойкий гадкий запах вперемешку с пламенем и едким дымом, Шое утер нос, пачкаясь. Олимпийки на нем уже не было — оставил где-то дома. Кофту, оставшуюся под ней, агрессивно трепал ветер, швыряя ее края в ту же сторону, в какую она толкала столб черни от горящего пальто. Хината качнулся на ногах, разворачиваясь. Тобио уже выбрался из дома, оставляя на пороге Тсукишиму, который и сам надолго там не остался, шустро проскользнув в хибарку. Кагеяма практически не смотрел на Шое, когда тот подошел к нему почти вплотную и тыча пальцем в сторону бочки. — Ты сам создал себе кумира. Твой идеал — ничтожество. — Он мой отец. — Если бы он был просто твоим отцом, ты бы уже давно отпустил его, — пробормотал Хината. — Я любил его. — Знаю. Но не всем, кого ты любишь, можно помочь. — Я виноват перед ним. — Тобио. — Мне жаль. — Я знаю. «Ты это сказал, не я» Хината, тяжело дыша, запустил руку в карман брюк и выудил из него что-то маленькое, он пощелкал пальцами перед лицом Кагеямы, привлекая к себе внимание, заставляя отодрать взгляд от столба дыма за его спиной. Взяв его за руку, он вложил небольшой кулон в чужую ладонь и сжал пальцы Кагеямы, смыкая их на холодной стекляшке. Шое шумно выдохнул, переводя дыхание. Дорожки от слез блестели на его грязных щеках, и именно на них смотрел Тобио вместо того, чтобы смотреть в медовые глаза. — Ей было сорок три, — сбивчиво прошептал он. — Это случилось, когда отец был в командировке. Кагеяма замер, вцепившись в этот кулон так, будто он был сделан из самого хрупкого материала на планете. Шое не отпустил его руку, а наоборот, ухватился за украшение и, щелкнув застежкой, открыл его. Пока Тобио ошарашенно разглядывал маленькую фотографию и угадывал в чужом лице знакомые черты, Хината копался в карманах брюк. Выудив из них бумажник, он добрался и до сложенной несколько раз бумажки, которую запихнул в один из отсеков. Развернув ее, он ткнул пальцем в строгие линии слов, показывая листок Кагеяме. — У нее была тяжелая стадия депрессии и хроническое заболевание сердца. Я ничего не смог сделать. Отец спихнул ее на меня, но я ничего не смог сделать, понимаешь? Я нашел ее утром, — Шое слизнул слезы, застывшие над губами. — Я виноват. И мне жаль. Но я не собираюсь больше видеть это, — он ткнул пальцем в копию свидетельства о смерти с диагнозом. — Не собираюсь больше думать об этом, боясь забыть о ней. Да, я не помню ее голос… Тобио закрыл лицо рукой и помотал головой, плотно сжимая губы, но Хината убрал его ладонь в сторону, натыкаясь на взгляд воспаленных, покрасневших глаз, полных слез. — Но я помню то, чему она меня учила, пускай и понял я еще не все из этого. Я помню ее истории, помню о той ее жизни, что она мне рассказывала. Помню, как она умерла, но не позволяю этому перечеркивать все, понимаешь? — Шое сбивчиво моргнул, снова облизывая губы. — Ее смерть доберется до меня, если я позволю ей. Это убьет меня, и я это знаю. — И что ты с этим сделаешь? — Кагеяма посмотрел на Хинату, и в его взгляде наверняка промелькнул бы вызов, если бы глаза его не грозились удариться в абсолютное отражение неба по пустоте и монотонности. — Что сделаю? — Что ты сделаешь такого, чего не смог сделать я? Шое выхватил из чужих рук листок, хладнокровно испещренной темными символами, и в какой-то момент Кагеяма заметил их силуэты на обратной стороне документа. Приглядевшись, он обнаружил и необычную кривизну и жирность линий, будто кто-то не один раз обводил их поверх. Хината решительно направился к бочке и раньше, чем Тобио успел что-либо сказать, он забросил свидетельство в огонь, уворачиваясь от жадных языков пламени, высунувшихся навстречу. Кагеяма проводил взглядом вырвавшийся из огня обрывок, растаявший в воздухе, а когда посмотрел на приближавшегося Шое, тот снова зарылся в свой бумажник. Отбросив его в сторону вместе со всеми купюрами и карточками, он достал еще один листок и пихнул его в руки Тобио, тяжело дыша. Принимая кулон обратно, он тут же сбивчиво затараторил, прежде чем Кагеяма начал читать: — Я вскрыл сейф отца и порылся в его документах. Это было в распечатанном конверте. Прежде, чем ты это прочитаешь, я хочу кое-что уточнить. Куроо был прав, мы оба это знаем. Твой отец работал несколько лет в одном из отделов Китагавы, работал на моего отца, когда Некома вцепилась в Китагаву с привычными для нее методами давления. Сэтору спас жизнь моему отцу, и тот сразу же пошел работать на Укая в Карасуно. В это время твоя мать умерла при родах. Твой отец тяжело пережил это. Он остался работать на Китагаву, потому что знал, что Некомовские ублюдки вернутся за ним рано или поздно. Ты понимаешь, Кагеяма? Он знал, что его убьют. Он остался, потому что знал это. Тобио моргнул так, будто и без Хинаты уже давно понимал это. На самом деле понимать было нечего, — он изначально чувствовал подозрительную тягу его отца к саморазрушению. К сожалению, он даже не понял, когда она оглушительным ураганом накрыла и его, — будто это серое небо вдруг поглотило его с головой. Кагеяма и не заметил, как смял в руках лист, который передал ему Хината. На самом деле он все еще не успел уложить всю полученную информацию в голове, но она уже застыла под его кожей, и он прекрасно понимал, какими мучительными станут вечера, которые придется провести в горячке анализа решений его отца и самой жизни Кагеямы. Он попытался зарыться в это все поглубже, но ощущение безнадеги улетучивалось и пряталось только дальше в темноту, не позволяя Тобио добраться до себя до тех пор, пока не придет время — пока все, что он чувствовал, это практически судорожную дрожь в руках из-за атмосферы напряженной спешки, которую принес с собой Хината, и которую он источал с невероятной интенсивностью. Только сейчас Кагеяма услышал глухие хлопки, раздававшиеся за его спиной. Повернувшись, он увидел Тсукишиму, который за все время их разговора успел вытащить из дома несколько стопок документов, — пузатые папки приземлялись с такими звуками прямо в траву. Кей сверкнул взглядом на Тобио, поправил очки и продолжил перебирать документы. Кагеяма уставился на лист, а когда различил на нем знакомую подпись, то сердце его грохнулось в самые пятки с оглушительным треском, таким, что даже барабанные перепонки свело тупой болью. Хината Кеничи. Благодарю за содействие и верную дружбу. Пишу с той целью, чтобы напомнить вам ваши же слова о том, что вы остались у меня в долгу. Не хочу этим пользоваться, но вынужден предупредить вас о том, что мой сын, Кагеяма Тобио, вероятно, через некоторое время будет искать работу по определенным причинам в сфере частной охраны. Прошу вас следить за выпуском курса и тщательно проверять поступающие в базу данных резюме. Предполагаю появление должности телохранителя при вашем сыне. Если есть возможность, прошу выполнить последнюю мою просьбу и принять Тобио на ваше попечительство, контролировать его состояние. Пускай он будет при вас, так будет лучше для всех. Знаю, что вы не подпустите своего сына по некоторым обстоятельствам к темным секторам рынка, так что Кагеяма будет рядом с ним в полной безопасности. Прошу прощения за то, что, быть может, слишком большую услугу прошу оказать, но искренне надеюсь на поддержку и помощь старого друга.

С уважением, Кагеяма Сэтору.

Тобио в те секунды, когда он жадно глотал написанное собственным отцом, слышал, быть может, некое подобие его голоса эхом в своей голове — низким и приятным, источавшим одно лишь мертвое спокойствие через глухую хрипоту. Стоило только Кагеяме осознать это и, опомнившись, сделать попытку перечитать письмо Сэтору, чтобы вновь услышать нотки его бормотания, как звуки, будто на пластинке записанные в его памяти, стали полупрозрачными, да и сами символы, с аккуратностью выведенные на мятом листе, уже не лезли Тобио в душу. Мягкая пощечина, оставленная после первого прочтения, все еще гудела под кожей отпечатками чужих слов. Пятна на небе становились гуще, медлительнее и заметнее. Кагеяма увидел фиолетовые сгустки синяков на собственной коже и прищурился, чувствуя, как выжигало краску в его глазах неровное пламя, с рваным треском вырывающееся из бочки навстречу документам, которые Шое принялся пачками вышвыривать в облако дыма. Тобио помнит, что все, что рассказывал ему отец о Некоме, ограничивалось предупреждением об их вирусной системе внедрения в компании и их последующего порабощения. Производство они практически не затрагивали, полностью контролируя продажу товара и закупки материала. Он не знает, есть ли в стопке связанных папок, пропахшей плесенью из чулана, что-нибудь, связанное с Некомой, но он надеется, что любые связанные с ней договоры будут гореть синем пламенем — Тобио жадно выхватывает взглядом обрывки бумаги, снопом вырывающихся в воздух и притягиваемых обратно рваными красноватыми языками. Все личные файлы и папки его отца трещат по швам, — края их лопаются и обугливаются, сливаются с кривой дырой поперек сердца Кагеямы. Он не ищет в костре отголоски присутствия жизни своего отца, но находит в нем его требовательные напутствия. Хината носится вокруг бочки, продолжая забрасывать в огонь оставшиеся документы. Тсукишима все еще машет ладонью около лица, будучи не в силах избавиться от стойкого запаха залежавшейся сырости, которая оторвалась от пылающего пальто и теперь, кажется, въелась до самых корней в одну лишь его высокую фигуру. Хината похлопывает его по спине, пробегая мимо и подбирая огрызки бумаг с земли, чтобы потом зашвырнуть их в бочку. И вот он здесь, меж двух огней, — просто Кагеяма Тобио. Он не может принять пустоту в прошлом. «Не можешь или не хочешь? Мне просто интересно» Кагеяма на шатающихся ногах, продолжая сжимать в руках старое письмо своего отца, подбирается ближе, встает за спиной Шое, утирающего пот со лба и упирающего кулаки в бока. Небо над языками пламени искажается и будто дрожит в легкой агонии. Тобио в этих секундах практически не существует, и все, что тяжелым пластом лежало на его прошлом — горит. И сердце его в кисло-сладком пламени. Иногда нельзя помочь тем, кого любишь. Иногда можно лишь утонуть вместе с ними, пытаясь. Хибарка за ними кряхтит, и с каждым ее выдохом стаи пепла и искаженного болью воздуха вылетают против сквозняка, выпотрошившего комнаты. Пыль слетает с полок и вышвыривается из окон. Занавески судорожно дрожат на ветру, выбивая из себя пробки тяжелых мыслей. Тобио задирает голову, смотря на костер, взмывающий в небо, и серость всего и сразу — в ядерно красных трещинах. Кагеямы все еще недостаточно, но могущество мира и наше будущее прячется в том, на что нас не хватает. Он послушно закрывает глаза и вдыхает пепел всего и сразу, — прошлого, будущего, настоящего. Сквозь дым пробивается одеколон Шое, и Тобио подбирается к нему поближе. Письмо в его руках корявится и сминается. Он легким движением зашвыривает его в пламя между покореженных папок. Навсегда для него не существовало. Слава богу, что никакого счастья в этом «навсегда» не пряталось. «У тебя нет семьи, Кагеяма» Тобио зарывается носом в рыжие волосы и обнимает Хинату со спины. Тот удивленно вздрагивает, но не отстраняется. Он настолько «рядом», что у Кагеямы душа ноет. Он ныряет в пустоту чужого имени на губах. Глохнет в свободе этого падения. Серое небо — волны пустоши над их головами. И свет в конце тоннеля — всего лишь надежда во тьме. Тобио швыряет ее в костер тихим выдохом и больше не думает ни о чем.

»…Take me back to the feeling when Everything was left to find…» dean lewis — waves