Перелом

      Через несколько минут такси катит по ночным улицам, а ещё через двадцать минут Иван сражается с регистрацией. Алу то хуже, то лучше, то гораздо хуже. И это, чёрт возьми, страшно.       Ал не выдерживает и отгоняет Брагинского от окошка. — Людвиг Байльшмидт сегодня здесь? — смотрит он сурово на девушку.       Та кивает, брезгливо оглядывая омегу. — Тогда зовите его сюда!       Девушка помялась, но, наконец-то, выполнила требования. Людвиг его узнал. Как назло узнал, покачал головой, но, благо, при Иване ничего не сказал. — Подожди тут, — просит Ал и следует в кабинет за Байльшмидтом.       А затем терпит все осмотры на этом чертовом кресле и приговор. — Я говорил, не стоит ими баловаться. Вот препараты, — Людвиг протягивает листок с парой названий. — Принимать будешь в течении года. И каждую течку надо с кем-то проводить. Подавлять нельзя. Будешь терпеть и организм долго не протянет.       Альфред кивает, благодарит и идет на выход, пристыженно глядя в пол. — Я так понимаю, о детях и речи быть не может? — оборачивается он уже возле двери. — Мне жаль. Надеюсь, Ваш альфа надежный.       Альфред усмехается. Альфа, конечно.       А затем, как только выходит за дверь, чувствует, что по щекам бегут слезы. Он был готов к этому, но… Он так надеялся. Надеялся, что обойдется. Идиот! — Чт… Что случилось? — одного взгляда на лицо Ала достаточно, чтобы оцепенеть. Его как будто убили. И Иван тоже чувствует, как что-то внутри обрывается и тяжело ухает вниз. Он стоит на расстоянии шага и не может пошевелиться, разрываемый словами, беснующейся, истеричной толпой разбегающимися в разные стороны. Движения тоже рвутся из тела, но не двигают тело дальше, чем на несколько сантиметров.       Альфред утирает слёзы и криво улыбается. Предельно ясно, что всё хуже некуда.       Ал качает головой и обнимает Ваню за плечи, опираясь. — Пойдем домой, завтра купим препараты, — устало выдыхает Джонс.       Говорить Ивану об этом позоре не хочется. Стыдно.       Домой они едут молча, и Ал старается отстраниться от Ивана. Будто бы он грязный и может его запачкать.       Иван растерян и не знает, что сказать и сделать, чтобы как-то утешить. Все слова, что приходят на ум, из дешёвого картона, лучше промолчать, чем выпустить их. Единственное, что можно сделать, так это просто быть рядом, но Ивану это кажется недостаточно. Грызёт вина за бессилие, и от этого тошно. Альфред же винит во всём себя, и страдает, и боль осязается в воздухе.       Невыносимо.       Хватит.       Рука мягко обхватывает руку. Друг на друга не смотрят, но рука Ивана сжимает крепко, передавая послание, в котором и понимание, и сострадание, и немое обещание. — Я бесплоден, — заявляет Альфред уже дома. Потому что надо кому-то сказать, а доверять можно лишь Ивану. Он не делает из этого трагедии, просто бросает невзначай и, не дожидаясь реакции, идет к кровати. Боль не утихла, поэтому он скручивается калачиком, утыкаясь носом в подушку. Чувствует себя потеряно, испугано и так паршиво, что хочется заснуть и не проснуться.       Но он старается себя успокоить, восстановить дыхание. Так и болеть будет меньше.       Брагинский входит через несколько минут, и Альфред, посмотрев на него, тянет руки, отчаянно, в поисках тепла.       Иван обхватывает его, ложится рядом и крепко прижимает к себе. Ужасная новость. Хочется уберечь Ала, как-то всё исправить. Как знать, может, со временем это получится. Иван не знает пока как, но получится. Вздрагивает от уже привычного и желанного дыхания в районе ключицы, вдыхает естественный аромат волос, и понимает, что без этого хрупкого сокровища в руках уже не сможет.Может потому, что выстраданная боль тянется к невыстраданной боли. Или потому, что связь после сегодняшнего дня вдруг закостенела. Так или иначе, Иван окончательно увяз без шанса на спасение, и благодарен жизни за это. Невозможно и глупо, но так оно и есть.       На утро Альфреду становится полегче. Он просит Ивана купить таблетки, что ему прописали, и когда остаётся один, то долго ревет. От этого становится легче, как ни странно. Выплеснув все чувства, он принимает холодный душ, смывая остатки прошедшей ночи, смывая ненужные угнетающие мысли, и идет в гостиную, где наслаждается глупым телешоу про преображение. Есть не хочется, и Альфред решает воздержаться. Брагинский приходит на удивление быстро, Ал с блаженным облегчением выпивает маленькую красную таблетку и ложится на диван, утягивая Ваню за собой, как игрушку. — Давай в правду или правду? — смеется Ал. Вряд ли он сейчас в состоянии что-либо делать, но узнать что-то об Иване очень и очень хочется. Все его секреты. А в игровой форме это как-то легче дается. — Ха? — немного неожиданно, но под налаженное настроение почему бы и нет. — Ну давай. — Окей. Правда или правда? — смеется Ал. Брагинский улыбается в ответ. Джонс думает что бы такое спросить. Обычно начинают с чего-то полегче, раскрываясь постепенно, делая вопросы более интимными. — Что ж, если б у тебя был выбор, кем родиться, то что бы ты выбрал?       Да, вполне неплохо. И тон игры задал, и вроде вопросик поверхностный. Ал любопытно уставился на Ивана, положив голову тому на грудь — особый вид комфорта. — Хороший вопрос, — задумался. — Жизнь у всех по своему трудная, но если бы был выбор, я бы родился альбатросом.       На смешливое прысканье Ваня не обиделся. — Ну, а что? Свобода и огромные крылья. Сам-то ты какую судьбу выбрал бы?       Фантазировать оказалось интересно, созревали свои вопросы, потихоньку зажигался азарт. Да и Ал здорово грел, будто огромный домашний кот. Он и был котом, ласковым и чертовски милым. Мурлыкает постоянно, ласкается. Ну чем не кот? Прямо так Иван и сказал.       — Да, котом быть не плохо, — потянулся Альфред. — Но я бы был кем-то более диким. Гепардом, например. Представляешь, все мог бы обежать, — усмехнулся Джонс.       Парням было весело. И все же от дурашливых вопросов они переходили к более интимным. Ал спрашивал про детдом, Иван про семью, и они делились друг с другом самым сокровенным. — Хорошо. Следующий вопрос… Тебе ведь нравятся омеги, да? Ну, то есть, я не первый, не так ли? — Альфреда уже давно интересовал этот вопрос, еще с их первой встречи. — Как тебе сказать… Мне действительно нравятся омеги, но ты у меня первый. До этого…были только альфы, но этот опыт нельзя назвать приятным. Долгая и тёмная история. Вообще, мне долгое время совсем ни с кем не хотелось встречаться, а потом встретился ты. Как-то так, — Альфред во многих отношениях был особенным, исключением из правил и квотой на безумие. — Вот как, — одними губами произнес Альфред.       Он помнит, как во время течки Иван вздрагивал от прикосновений, закрывался и боялся первое время. Что ж, его предположения оправдались. У Ивана был неприятный опыт с альфами. Как это все-таки все несправедливо…       Джонс потянулся и чмокнул Ваню в висок. — Знаешь, ты у меня вообще первый, — прошептал он омеге на ухо.       Стыдно, но правда. Альфред просто привык никому не открываться. Особенно альфам. А с бетами как-то и не сложилось. Что ж, кто знал, что был третий путь. — Ты тоже, — мягко вполголоса. — Странно, да? Чтобы всё было взаимно… Так бывает очень редко. Нам повезло.       Да, эта связь рано или поздно повлечёт за собой последствия, и они уже есть. Бесплодие — страшный приговор, но не окончательный. Право на счастливую жизнь он не отнимет. Признания — тому пример, но… Ал до сих пор… или уже нет?       Иван осторожно прикасается губами к губам, приминая их, чтобы убедиться. Ведь связь костенеет и что-то растёт и зреет. Разве не так? Не могло же показаться?       Альфред замирает на секунду. Как же все это тяжело. И как же разобраться в себе? Джонс не знает. Ему нужно время, хотя бы еще чуть-чуть. — Прости, — отстраняется Ал, избегая чужого взгляда. — Я просто… Ты уверен во всем этом? — тихо спрашивает он.       Потому что кому такой омега нужен? Больной, бесплодный, который в своих чувствах-то не уверен. А Брагинский… он же нормальный! Может, не стоит ему портить жизнь.       Иван ни в чём не уверен. Но он знает, что ни о чём рядом с Альфредом не жалеет.       Кладёт ладонь на талию, и наклоняется к уху.       — Да, уверен, — но уверенность мешается со смущением. А если он подведёт? А если он не сможет защитить? Но нет, просто нельзя. Даже мысли допустить. Только не сейчас, когда жизнь требует столько силы, как никогда раньше. — Если ты согласен.       Альфред улыбается самыми краешками губ и кивает. Нельзя же бояться вечно. Всегда приходится идти на жертвы, рисковать и всегда приходится делать выбор. Конечно, это тяжело, но Ал просто не представляет сейчас, как будет без Ивана. И дело не только в течке — совсем нет — дело в поддержке, в надежности и тепле. — Я весь твой, — шепчет Альфред на ушко Ивану и опускается губами ниже, целует шею, скулы и, наконец, касается губ.       Иван неторопливо ведёт ладонями по спине, плечам, шее, взъерошивает светлый затылок, тягуче погружаясь в поцелуй, в котором гораздо больше любви, чем страсти. Ал болен, его нельзя напрягать сейчас. Целовать можно. И можно ведь везде? Скорее всего. Но пока Ваня руки не распускает. Только поцелуи и руки на приличных местах. — Знаешь, врач сказал, что после длительного воздержания мне полезно сбрасывать напряжение, — промурчал Альфред в губы, облизываясь. — Не полечишь меня?       Джонс нарочито потирается, находит ладони Вани и смещает их с поясницы на ягодицы, усмехаясь. Ну, а что? Частично это правда. Вот только доктор говорил про альф, но кому они нужны. — Один день считается как длительное воздержание? — смеётся Иван, но руки на предложение отзываются. Джонс тот ещё провокатор. — У тебя так скоро чистых простыней не останется.       Иван человек простой: есть секс — он тащит его на руках в спальню. Тела сминают покрывало. Иван стаскивает с довольного донельзя Ала футболку и проходится языком по заживающим отметинам. Ласкает сосок, туго вбирая его в рот, и вновь припадает к губам, очертив мокрую дорожку от груди до подбородка.       Альфред довольно стонет, прогибаясь под горячими губами, жадно цепляясь руками за Ивана, будто бы боясь, что тот куда-то уйдет. Неравенство его не устраивает, и он стягивает с Ивана джинсы, поспешно наваливаясь сверху. — Хочу кое-что попробовать, — шепчет он, пока лишь целомудренно скользя губами по шее, вылизывая чувствительное местечко, где ставится метка, спускаясь к животу, оставляя там влажные узоры, поблескивающие в солнечном свете. Алу нравится делать это днем — отличный шанс рассмотреть тело под собой. — Мне уже интересно, — игривая интонация подрагивает под распаляющими влажными прикосновениями. Инициативу теперь уступить совсем не страшно, но до сих пор очень волнительно. Ал дразнится и медлит, ласкает и ставит метки вокруг да около, заставляя извиваться. — Ну-у же, — не сдерживается дремавшая до сей поры омега. Она уже начинает течь, отчего Иван мучительно краснеет. — Какие мы нетерпеливые, — хмыкает Ал, но послушно приступает к задуманному.       Он чувствует, что запах Вани стал гораздо сильнее, и его собственная омега, которая явно имеет проблемы, судя по реакции, тоже возбужденно дергается и вторит второй грудным урчанием, поощряя.       Альфред стаскивает с Ивана бельё и разводит ноги, наслаждаясь видом. Брагинский уже течет, и его дырочка так просяще сжимается, что Ал стонет от одного лишь представления, как в ней хорошо. Он покрывает игривыми, дразнящими поцелуями ноги Вани, завороженно наблюдая за его реакцией, а затем медленно опускается к мокрому входу и слизывает немного смазки, смакуя вкус. Как ни странно, Альфреду даже нравится. Наверное он сошел с ума. Он вновь проходится языком, широко, медленно, целует края дырочки. Ивана в свое время недоласкали, и Альфреду очень хочется это исправить. Вылизав всю горячую промежность, Ал поднимает взгляд, и смотря в глаза Брагинскому, медленно входит в тесное, скользкое нутро язычком.       Иван сдавленно вскрикивает. Ему мокро и горячо, последний раз был давно, и омега слишком чувствительна. К языку добавляются пальцы, и тело пробивает электрическими разрядами, из груди рвутся всхлипы, Иван сам насаживается на ласкающие внутри пальцы, задевающие чувствительные точки матки и простаты. Конечно, когда матка открывается во время течки, ощущения несравнимы, но и сейчас Иван готов скулить от удовольствия, раздвигая ноги настолько широко, насколько это возможно. И длинный язык, и ловкие пальцы Ала, великолепны. — А-алл, — просит, сжимая в кулаке покрывало и закусывая губы, дышит рвано и смотрит сквозь ореол подрагивающих ресниц затуманенным взглядом.       Альфред отрывается, лукаво глядя на омегу, а губы растягиваются в самодовольной улыбке. Джонс добавляет к пальцам четвертый, а сам тянется к Ивану, шепчет: — Ты такой вкусный. Я поделюсь, — и целует, скользя влажными от смазки губами по чужим. Ему до безумия, до искорок перед глазами нравится, как Иван прогибается под ним, как скулит, просит, как течет для него.       Альфред не собирается долго его мучить. Он убирает пальцы и подставляет головку ко входу, нарочито не попадая с первого раза, тыкаясь в пульсирующие краешки, смазывая их собой. Входит аккуратно, медленно, всматриваясь при этом в раскрасневшееся и покрытое испариной лицо. — Хороший мой, — шепчет Альфред, ожидая, пока Иван привыкнет. Это тяжело: тот так восхитительно сжимает его внутри, буквально старается слиться с ним воедино. — Самый лучший. Никому тебя не отдам, — целует он Ваню в нос, а затем толкается на пробу, выбивая блаженный стон и вторя ему глухим рычанием. Почти альфийским.       Ваня обхватывает Ала ногами, подаваясь навстречу всем телом, выгибаясь, а голову откидывая назад. Под спину подхватывают руки, перебираются на ягодицы и раздвигают шире для ритмичных толчков в такт гортанным крикам.       Иван, задыхаясь, находит момент и притягивает любовника ближе, лицом к лицу, чтобы снова смять губы, слегка прикусить их, столкнуться языками и слизнуть последние остатки солоновато-сладкого вкуса.       Вдруг Ал вбивается мощными рывками, и Иван выгибается в его руках, раскрыв рот в немом крике. Обрывки воздуха и стонов наслаждения вылетают с каждым новым рывком, Ал ускоряется.       В Иване слишком хорошо, слишком узко и слишком жарко. Иван вообще одно большое «слишком», и Альфред от этого дуреет, теряет контроль, вбиваясь как можно быстрее, с упоением вылизывая шею.       Неожиданно ему в голову приходит совершенно больная мысль, и разум орет, что так нельзя, но омега, эта маленькая возбужденная сучка внутри, она визжит, что очень можно, что нужно, что вот прямо сейчас необходимо!       Ал всхлипывает, чувствуя приближающуюся разрядку. Иван под ним такой податливый, раскаленный — будто воск — и Альфред с упоением мнет его, оставляя синяки на бедрах, но этого кажется недостаточным.       По телу растекается мощная дрожь, Ал кончает, и, повинуясь истерично бьющемуся в эйфории зверьку, вгрызается зубами в шею, чувствуя привкус метала на языке, оставляя метку.       И больно, и оглушительно хорошо одновременно. Рука тянется к налившейся и требующей развязки плоти и за несколько движений догоняет оргазмом, бурным и долгим. Альфред валиться на крепкую грудь, а Иван обмякает, судорожно глотая воздух. Немного отходит и поощрительно растрёпывает влажные от пота волосы. — Великолепно. Ты божественен.       Из горячего отверстия с пульсацией медленно вытекает сперма и смазка, метка на шее горит. Но осознавать, что принадлежишь любимому человеку, невероятно приятно. А он тоже принадлежит тебе. Между вами можно поставить знак равенства и быть правым — вы одно. И Альфред согласен. Он согласен на отношения, и сейчас бесстыдно лапает натренированного любовника, прикидываясь спящим. И пусть.       Ал хотел было просить прощения за метку, но Иван видимо был совершенно не против, и Джонс расслабился. Он медленно гладил разомлевшее тело под собой и довольно улыбался.       И как же сильно расползлась его улыбка, когда он повел носом. В запах Ивана вмешался его собственный. Ал не думал, что это возможно, он своего запаха-то не знал, но сейчас он отчетливо слышал слияние их ароматов, и это грело душу как никогда раньше. — Вань, — тихо позвал он, чтоб поделиться радостью. — Ты пахнешь мной. Твои сестры, черт, они же меня убьют, — вопреки словам, Ал только сильнее улыбается, склоняя лохматую голову на бок. А затем тянется к Ване: — Поставь мне тоже, — отклоняет он голову. — Сёстры как-нибудь переживут, — лениво роняет Иван, примериваясь к соблазнительной шее. — Но просто так ставить метку больно. Иван валит Альфреда на спину, пристраивается у него между ног и проникает пальцами в мокрое отверстие, легко тянущееся после позавчерашнего. Альфред сдавленно охает. — Тут тоже надо уделить внимание, — урчит, покусывая жилки на шее, ключицы, скользя по ложбинкам. От вздохов и сладкого голоса член снова бодриться и Иван берёт размашистый темп почти сразу, приподнимая партнёра за ногу, положив его на бок. На второй раз разрядка приближалась быстро, и предчувствуя пик, Иван приник к шее, мазнул широким языком и впился в кожу, оставляя свой след, в этот же момент обильно изливаясь внутрь. Ведомый после второго оргазма в полузабытьи слизывает капли крови и зализывает укус, укрывает себя и Ала одеялом, окончательно вымотавшись. Альфред довольно утыкается в чужую-родную грудь, носом все еще жадно втягивая запах — невозможно насытиться. Рука тянется к метке и — боже! — это такое невероятное, приятное и пугающее одновременно ощущение. Он теперь чей-то. Более того, на нем теперь запах омеги. Родственники и друзья его заклюют, но отчего-то плевать. Альфред обнимает Ивана, который тут же сонно, устало целует его в макушку, и это — все, что имеет значение. Омега внутри, израненная, но абсолютно счастливая, полностью с ним солидарна.